Russian
| English
"Куда идет мир? Каково будущее науки? Как "объять необъятное", получая образование - высшее, среднее, начальное? Как преодолеть "пропасть двух культур" - естественнонаучной и гуманитарной? Как создать и вырастить научную школу? Какова структура нашего познания? Как управлять риском? Можно ли с единой точки зрения взглянуть на проблемы математики и экономики, физики и психологии, компьютерных наук и географии, техники и философии?"

«Биология и политика: перспективы взаимодействия» 
А.В. Олескин

Выше, в связи с взглядами К. Шмитта, отмечалось что партизанская война, напоминающая в извеcтной мере первобытную межобщинную рознь, имеет теллургический, привязанный к своему куску территории, характер: это оборона от вторгшегося захватчика. Теллургический характер имеют и многие террористические движения, которые “typically emerge within specific countries to eliminate governments that are perceived to be inimical, on religious, political or other grounds” (Rathbone and Rowley, 2002, p.6). Примеры представляют the Irish Republican Army, La Cosa Nostra, Fatah, Hamas and Hezbollah, Baader-Meinhof and The Shining Path. Но в XXI веке есть и делокализованные террористические сети, задача которых глобальна. Яркий пример – al Qaeda whose ultimate goal is establishing a Moslem fundamentalist state (a khalifat) stretching from Morocco to the Philipinnes.

Для биополитики терроризм представляет собой серьёзный вызов. В литературе неоднократно высказывалась мысль, что поведение террористов объяснимо не в биополитических, а лишь в социокультурных (даже «сугубо духовных») понятиях. Американские социобиологи (и эволюционные психологи), привыкшие подходить к поведению человека со своими моделями типа «дилеммы узника» или «ястреба-голубя», беспомощно разводили руками. Поведение камикадзе не объяснить с позиций социобиологических идей о стремлении каждого индивида к маскимальному снижению риска для собственной жизни и/или жизни кровных родственников (Sprinkle, 2002).

Нет сомнения, приведенные факты подчеркивают еще раз отмеченную в начале многоуровневость человека, природа которого отнюдь не исчерпывается только биологическим уровнем. Но полностью ли «душевный и духовный слои» (используя терминологию Н. Гартмана с его концепцией «слоёв бытия», изложенной кратко в лекции 3) вытесняют в данном случае «органический слой»?  Хотя исследование международного терроризма далеко не завершено, имеющихся данных уже достаточно, чтобы серьезно усомниться в полном подавлении «плоти духом». Скорее всего, в случае современного терроризма речь идет о своеобразной коэволюции и «плоти», и «духовного начала». Вся система подготовки террористов-смертников основана на специальных техниках тренировки и биологического, и социокультурного элементов будущего камикадзе – с целью их взаимодействия при выполнении данной «гуру» миссии.

Биополитика вступает в свои права при исследовании поведения террористов по крайней мере в следующих аспектах:

  • Характерное для живого вообще биосоциальность («самосборка», «синергия») обусловливает такое явление, как «коллективная индивидуальность» (Панов, 2001) Колонии кишечнополостных могут представлять собой рыхлые  объединения автономных индивидов, а могут выступать как один высокоинтегрированный суперорганизм (кормус), который нивелирует индивидуальность слагающих его индивидов (зооидов), превращая  их в  органы целой системы. Биополитики, увлекавшиеся социобиологическими моделями, исходили из интересов отдельных индивидов, игнорируя «коллективную индивидуальность». Самоубийственное поведение индивидов-террористов можно объяснить не (по крайней мере, не только…) «подавлением плоти», но нивелировкой индивидуальности отдельного человека «коллективной индивидуальностью» всей террористической сети. Сеть живет и заботится о собственном выживании как единый суперорганизм, а поведение камикадзе уподобляется программируемой смерти клеток (апоптозу) внутри многоклеточного организма.
  • Поскольку репродуктивный успех мужчины (число детей), зависит от добытых им ресурсов, то решение пожертвовать жизнью рассматривается как крайний вариант стратегии риска, которая предполагает очень ценное и иначе не достижимое вознаграждение (Low, 2000). Открыт вопрос, можно ли в качестве такого вознаграждения рассматривать райские кущи, учитывая, что, например, во время Ирано-Иракского конфликта юным солдатам, которые атаковали пулемётные гнёзда, вручали символические «ключи от рая»? Similarly, “the al Qaida leadership preys on illiterate, simple-minded male drop-outs drawn primarily from a range of Middle Eastern countries (but also from Europe, North America, Africa, Australasia and Asia) by indoctrinating them in fanatical Islam, by focusing hostility towards such “Western values” as capitalism and individualism and by promising each terrorist seven virgins in Paradise should they die in attacks on the Infidels” (Rathbone and Rowley, 2002, p.2; emphasis added — Author).
  • Хотя многие террористические структуры представляют собой многоцентровые сетевые организации, тем не менее среди террористов выделяются лидеры. Одна из их функций – выступать для рядовых террористов в роли «отцов», т. е. задавать первобытную по сути модель поведения в системе, напоминающей семью или родственную общину и требующей от мужчины-воина защиты – вплоть до самопожертвования.
  • Состояние страха и беспомощности более или менее многих людей выступает как цель терроризма как «стратегии коммуникации» с максимальным привлечением СМИ – цель, которая может быть важнее непосредственного ущерба, причинённого террористическими актами. Иррациональный страх перед непонятными и неуязвимыми террористами ведет к инфантилизации психики, сопровождаемой такими психическими изменениями как депрессия и диссоциативные состояния – утрата целостности Я (деперсонализация), потеря чувства реальности происходящего (дереализация), онемение и др. В таком состоянии люди становятся легко внушаемыми как дети, вплоть до некритического восприятия ими тех или иных идей. Происходит в ряде случаев определенная смена ролей детей и взрослых: в состоянии экстремального стресса дети ведут себя «взрослее» взрослых, которые в большей степенри подвержены ощущению беспомощности и ужаса (Joshi and O’Donnell, 2003). Инфантилизация психики жертв террористов ставит вопрос о возможности некритического восприятия той или иной информации по аналогии с детским импринтингом — – прочным запоминанием информации в соответствующий возрастной период (например, речь развивается до возраста 4 года, если ребенок не имеет речевой практики, наступает «синдром Маугли»). Всё это может использоваться террористами ради превращения людей в послушных рупоров какой-либо идеологии. К террористам у заложников, их тревожащихся родственников, у «вторичных жертв» (наблюдающих за терактом по телевизору) может пробуждаться отношение беспрекословного подчинения, свойственное детям по отношению к более сильным и мудрым взрослым.
  • Одним из вариантов этого является «стокгольмский сндром», когда жертвы террористов становятся их союзниками. По-видимому, речь идет о расторможении у взрослых людей в экстремальных условиях древних программ поведения, которые регулируют поведение детей по отношению к воспитателям; аналогичные программы поведения описаны этологами у детёнышей различных видов животных. In this example, it is evident that biology and politics are interlinked via human psychology, the point discussed at the beginning of this book. В политическом плане терроризм способствует установлению жестких авторитарных режимов, причем в роли диктаторов потенциально могут выступать как лидеры террористов, так и политики, обещающие  ликвидировать террористов.

In the author’s opinion, data and concepts related to the influence of biobehavioral factors on human aggression as a political phenomenon (the B → P trajectory) can significantly contribute to our understanding of both the potential and the limitations of policies aiming to intentionally modify human behavior.  This is the P → B pathway of biopolitics in the author’s meaning; we extend the Foucauldien biopower concept to the behavioral/ethological/sociobiological level. Hence we concentrate on relevant социальных технологиях including both those actually carried out and potentially feasible, based upon the available knowledge on the biobehavioral roots of human collective aggression in relation to political conflicts in the present-day world.. At this point, it should be re-emphasized that социальные технологии понимаются здесь как «совокупность подходов…, ориентированных на целенаправленное изменение организационных структур, определяющих человеческое поведение…» (Резник,  1996).

Manipulating the biological elements of human nature (in Foucauldian terms), the political elite constantly engages in controlling and regulating human aggressive behavior in order to attain its goals. The political elite successfully stimulated or suppressed human aggression, (re)directed it toward a particular target subpopulation or dissuaded people from attacking certain groups in society since time immemorial. Presently, it seems to be high time human aggression and relevant practices in terms of “biopower” were adequately understood on the theoretical level.

Indesputably, Биополитический подход должен применяться в сочетании с подходами и методами подавления агрессии, разработанными в социальных и гуманитарных науках. И тем не менее, evolutionary biology is of obvious relevance to social technologies as the following examples of exercising biopower (in the meaning modified by me) indicate.

If biopower is exercized at the behavioral level for the purpose of promoting collective aggressive behavior, as is the case during a war, pолитические лидеры и военачальники в разные эпохи истории обращались к первобытным and even animal корням психики солдат. Они добивались того, чтобы  солдаты вели себя на поле боя как воины, которые защищали свою общину, своих близких родственников. Стремясь растормозить квазиродственные чувства и манипулировать ими ради максимальной психологической готовности солдат к беспощадному бою с врагом, политические лидеры создавали «образ врага». Несмотря на многообразие конкретных вариантов, ключевым моментом следует считать дегуманизацию врагов – объявление их нелюдями, которые не должны существовать и по отношению к которым нет моральных запретов и может реализоваться хищническая, «межвидовая» агрессия. В армиях различных воюющих государств – от древней Спарты до Третьего рейха – также растормаживалось первобытное чувство принадлежности к малой общине, роль которой играл коллектив воинов – боевая единица. Воин чуствовал себя окруженным близкими друзьями, за которых он должен был готов, если необходимо, отдать жизнь. Практиковались коллективные трапезы, все члены одной боевой единицы имели одинаковую форму одежды, прическу и тд. Не случайно командир называл солдат (и они называли друг друга) по-родственному «мальчиками», «сынками», «братишками» и др. If we assume that creating a hunter-gatherer band simulacre activates primeval society-specific interfamilial sentiments, we can answer the “question why kin terms such as ‘motherland’ or ‘Uncle Sam’ and appeals to the solidarity of brothers or sisters are so common, and presumably so effective  in nationalistic and mass movement speeches” (McEvoy, 2002, p.44) including those made in wartime. В качестве одной из причин неудачи американской интервенции во Вьетнаме в 60—70-е годы ХХ века в литературе называется биополитический фактор – среди американских солдат не удалось создать атмосферы «первобытного единения», для этого не было предпринято достаточных усилий в процессе их тренировки (Low, 2000).

However, the P →  B pathway can also help us overcome human aggression, and the concrete social technologies listed below can be creatively used by biopoliticians to mitigate political conflicts:

  • Сформулированный К. Лоренцем в книге «Агрессия» закон «несовместимых мотивов поведения» функционирует, по-видимому, не только у рассмотренных выше коралловых рыб. Некоторые социальные технологии, апробированные в экспериментах с испытуемыми, направлены на стимулирование несовместимых с агрессией мотивов и форм поведения. У групп американских студентов удавалось снизить агрессивность 1) пробуждая эмпатию (сострадание, сопереживание)  к потенциальной жертве агрессии; 2) отвлекая испытуемых юмористическими картинками, анекдотами; 3) вызывая сексуальное возбуждение демонстрацией неагрессивных по сюжету эротических картин.  Эти наблюдения допускают важные для задачи подавления коллективной агрессии (войн, терроризма и др.) следствия. Нельзя ли попытаться  снять агрессивность не только на индивидуальном, но и на групповом уровне, отвлекая участвующие в агрессии группы людей на какую-либо иную деятельность? В истории такой важной деятельностью, заставлявшей приостановить  агрессивные действия, часто была война с третьей стороной. Во время Второй мировой войны одна из сотрудниц японского радио, вещавшего на английском языке, имела задачу вызвать сексуальное возбуждение и тоску по семье у американских солдат. Содержание этих радиопередач и сама манера речи японки (особенно её «сексуальный голос») негативно влияли на боеспособность американцев.
  • В понятие «агонистическое поведение» входят, как мы уже отмечали, кроме самой агрессии, также изоляция (мирное разграничение территорий со взаимным избеганием). Учитывая, что «худой мир лучше доброй ссоры», люди, группы, нации могли бы рационально подойти к выработке оптимальных дистанций, позволяющих чувствовать себя в надежной изоляции,  если не сложились более позитивные отношения.  По аналогии с другими приматами, люди могли бы в большей степени использовали коммуникативные сигналы, предупреждающие об агрессии или способствующие её прекращению (примирительные сигналы, буферы агрессии).
  • Выше отмечалось, что в организованных политических конфликтов одним из «факторов жестокости» является частичное снятие ответственности с каждого отдельного участника конфликта («распыление ответственности»). Социологи говорят в подобных ситуациях о «деиндивидуации», имея в виду, что солдат Смит ведет себя по отношению к солдату по другую сторону фронта не как индивид (с личными симпатиями или антипатиями), а сугубо как представитель американской армии. Биополитика здесь, рассматривая армию как частный случай обезличенной бюрократии, ратует за налаживание личностных отношений даже между солдатами воюющих друг с другом армий. Например, чем больше личных, индивидуализированных контактов (хотя бы через Интернет) устанавливается между гражданами двух недружественных и потенциально готовых воевать между собой государств, тем сильнее противодействие  эскалации конфликта. Во время Первой мировой войны на Западном фронте длительное время стояли друг против друга, не сменяясь, одни и те же подразделения французской и немецкой армий. В конце концов возникли определенные персонализированные отношения, что и привело к многочисленным случаям саботажа военных действий и братаний (Axelrod, 1984).
  • Учитывая аверсивные (связанный со стрессами, фрустрациями) мотивации агрессии, необходимо препятствовать всякого рода стрессам в современном обществе. Некоторые из видов стрессов, например, оскорбления, преодолеваются по мере развития культуры общения людей. Явную эволюционно-консервативную компоненту имеют чреватые ростом агрессивности стрессы, вызванные перенаселением, скученностью. Подобные стрессы перенаселения ведут к поведенческим изменениям и у животных, проявляясь в повышенной агрессивности и в формировании не характерных на воле жестких иерархий доминирования-подчинения. В то же время в человеческом обществе стресс перенаселения, проявляясь на уровне больших групп людей  и целых государств  регионов,  многократно в истории угрожал разрушительными вооружёнными конфликтами. В последние годы перенаселение северных областей Китая на фоне редкого населения Сибири и Дальнего Востока объективно вызывает необходимость продуманных социально-технологических проектов по снятию нарастающей напряженности, существующей вопреки в общем конструктивным отношениям России и Китая.
  • Коллективная агрессия в варианте террористической войны требует пересмотра организационных устоев борющихся с терроризмом учреждений. Поскольку терроризм есть распределенная, децентрализованная, отчасти эгалитарная сеть, то сетевой структурой должны обладать и контртеррористические организации (эта социальная технология описана в следующей лекции). Нивелировка индивидуальности отдельных личностей, их поглощение коллективной индивидуальностью организованного терроризма говорит о необходимости разработки технологий по стимуляции индивидуального Я людей вопреки стремлению «гуру» превратить их в послушные орудия террора.
  • У приматов и в первобытных общинах улаживание конфликтов между индивидами или группами есть во многом, как мы указали выше, дело лидера. Кто будет аналогом такого лидера, стоящего над противоборствующими сторонами, в случае коллективного насилия на уровне целых государств, т.е в случае войны? В литературе высказывается точка зрения о необходимости некого «мирового правительтва». Однако, если такое правительство будет построено как обычная управляющая государством иерархическая структура, то не приведёт ли этот глобальный проект к  созданию вселенской империи, которая будет относться к отдельным государствам как к завоёванным территориям (Low, 2000)?  Автор настоящей книги питает надежду, что надгосударственная политическая структура будет неиерархической, сетевой.

2.2.2. Этноцентризм и межэтнические конфликты. Индоктринация. 

В предшествующем разделе мы кратко указали на то, что политические конфликты, включая войны, связаны, помимо агонистического поведения, также с лояльным поведением – афилиацией, ведущей к консолидации группы перед лицом общего врага. «Артур Кёстлер однажды заметил, что нас погубит не чрезмерная агрессия, а чрезмерная лояльность. И действительно, именно идентификация с ценностями сообщества, связанными с религией, политическими партиями или этнонационалистическими взглядами, приводили и до сих пор приводят к наиболее ужасным эпизодам кровопролития в нашей истории» (Eibl-Eibesfeldt, Salter, 1998.).

В этом контексте рассмотрим проблематику отношений между различными этносами (племенами, нациями, расами и др.). Проблематика межэтнических отношений привлекает внимание многих биополитиков и этологов человека. Проводятся международные конференции и выходят в свет многочисленные сборники статей по указанной проблематике. Особое значение в рамках современной биополитики имеют исследования конфликтов этнических групп (племен, народностей, наций, групп наций, этнически гомогенных регионов) – этноконфликты. Этноконфликты, тесно переплетаясь с межрелигиозной и межрегиональной враждой, в существенной мере заполняют собой международную политическую жизнь и на стыке ХХ и ХХI веков. Не гаснут долговременные очаги конфликтов в Чечне, Абхазии, Курдистане, на Ближнем Востоке и во многих других регионах планеты. Эти конфликты приобрели, как отмечено в предыдущем разделе, также и новую изощренную форму организованного международного терроризма.

It would be too far-fetched to assume that interethnic relations and, more specifically interethnic conflicts exclusively involve biopolitical, i.e. evolutionary biology-related, factors. There are mixed motivations including purely pragmatic, e.g., proprietary, reasons behind them. Currently, the situation inEuropeis causing increasing tensions between citizens of EU countries and immigrants perceived as aliens. Apart from the us-others discrimination principle as such, Europeans think that “the outsiders… claim a community’s collective goods: from having access to health, education, and the social security system to citizenship” (Sari, 2007, p.294), depriving Europeans of their rights and social status.

Before addressing ethnic issues from the biopolitical perspective, we shall concentrate upon the relevant terms. Этноцентризм (от греч. ‘έθς — народность, племя и έ — центр, середина) —. избирательное отношение к представителям своего  этноса (нации, народности,  племени), «убежденность в превосходстве собственной этнической и культурной группы» (Майерс, 2000. С.682.). Этноцентризм часто сочетается с ксенофобией (греч. ές — чужой; ός — страх). “Xenophobia describes attitudes, prejudices and behavior that reject, exclude and often vilify persons, based on the perception that they are outsiders or foreigners to the community, society or national identity” (International Labour Office, 2001, p.10 In terms of a classical work by Allport (1954), “ethnic prejudice is an antipathy based upon a faulty and inflexible generalization. It may be felt or expressed. It may be directed toward a group as a whole, or toward an individual because he is a member of that group” (p.9).

Этологи человека и биополитики связывают этноцентризм с территориальным поведением человека на групповом уровне, с меж­групповой изоляцией. Как и у животных, территориальное поведение связано с консолидацией группы как (био)социальной системы, распознаванием «своих» и «чужих», против которых направлено агонистическое поведение. Внутригрупповая афилиация связывается в рамках биополитического подхода с первоначально внутрисемейными отношениями, с родственным альтруизмом. Этноцентризм формиру­ется в историческом развитии человеческого общества как производное особого отношения (афилиации) к своей семье, т.е. он связан с родственным альтруизмом. Недаром свою страну называют «родина», «отчизна» (тот же смысл имеет англ. fatherland, нем. Vaterland — земля отцов), а слово «патриот» происходит от лат. pater, греч. ές — отец.

Как продемонстрировано в работах  В.Ф. Поршнева и  Леви-Стросса,  уже в первобытном обществе под разделение людей на соплеменников и чужаков подводилась существенная культурная — мифологическая — база. «Своей» группе часто отводилась роль хранительницы мирового порядка, в то время как все остальные группы были средоточием хаоса. Первобытная ксенофобия сочетала два идейных компонента – представление о своем превосходстве и исключительности и убеждение, что во всех несчастьях повинно колодовство чужаков.

Несмотря на весьма важную социокультурную составляющую этноконфликтов, биополитика вступает в свои права на уровне конкретных механизмов распознавания «своих» и «чужих». Эти механизмы имеют стереотипную природу. Уже бактерия классифицирует химические компоненты среды на две категории — атрактанты (полезные вещества) и репелленты (вредные вещества) и соответственно реализует две стереотипных поведенческих реакции. Стереотипы экономят живым существам на разных уровнях биологической эволюции время и энергию на обработку информации. Лоренц подчеркивал, что  гуси уже в молодом возрасте знают, что всё рыжее, большое и пушистое очень опасно. Стереотипы позволяют быстро, по немногим решающим критериям распознать друга и врага, товарища по группе и постороннего, они упрощают мир и вызывают чувство уверенности. И в человеческом обществе стереотипные убеждения и базирующиеся на них предрассудки (национальные, расовые, а также половые и классовые) связаны с особенностями мышления, стремящегося «сводить сложное к простому».

An analog of the us-others-discriminating  system is involved in the operation of the immune system of a human/animal organism. Immune cells attack and destroy any foreign cell. “The biochemically paranoid human immune system holds a good analogy for xenophobia (Rosenblatt, 1964).»(quoted according to: McEvoy, 2002, p. 45).

Имея архаические корни, такое упрощающее мышление до сих пор свойственно и цивилизованному человеку. На всем  протяжении истории человек проявлял «яркие «животные» эмоции и упрощенное мышление, не способное к оценке будущих последствий» (Тетиор, 2001, С.18).

“Ethnocentrism, as van der Dennen (1987) points out, «results in a dualistic, Manichaean morality which evaluates violence within the in-group as negative, and violence against the outgroup as positive, even desirable and heroic.»This artificial dichotomy of clear-cut friend vs. foe social relations is to be suspected of much of social animal nature, «of which the phenomenon of stereotyping, distortion of the image of the enemy, and dehumanization are sophisticated elaborations (Abraham, 1983)” (quoted according to: McEvoy, 2002, p.44).

Здесь одна из точек уже отмеченного взаимодействия биополитики с психологией. Вовлекая глубинные структуры мозга, в первую очередь лимбическую систему, отношения между группами cause примитивные по своему происхождению эмоции. Однако, необходимо иметь в виду, что basic emotions we share with non-human primates develop into more complex behavior forms termed sentimental structures in humans (van der Dennen, 1980). For instance, fear results in ”paranoid threat fantasies”. As for ethnocentrism and xenophobia, “it is possible, by this reasoning then, to view xenophobia, ethnocentrism and racism as «sentimental structures» that are, at least partially, the progeny of adaptive genetic bias” (McEvoy, 2002, p.40), хотя не сводятся к нему.

В условиях первобытного строя этноцентризм как убеждение в превосходстве своей группы над «чужаками» выполнял ряд полезных (адаптивных) функций, в том числе способствовал консолидации своей группы и налаживанию отношений взаимного альтруизма (см. выше) между её членами. Поскольку в своей группе (общине, племени) было немало кровных родичей, то консолидация группы стимулировала также и родственный альтруизм: афилиация людей одной первобытной группы, их взаимопомощь  были по существу отражением заботы о сохранении и передаче последующим поколениям собственных генов. Наконец, он повышал шансы на успех во время агрессии по отношению к иным группам/племенам, ибо избавлял людей от избыточного сострадания по отношению к противнику и от ненужных сантиментов (McEvoy, 2002). Однако этноцентризм оказывался maladaptive, уже в первобытную эпоху, в следующих аспектах: 1) он препятствует отношениям обмена с иными группами; 2) он мешает притоку новых генов в генофонд группы и тем снижает её генетическое разнообразие. В современных цивилизационных условиях этноцентризм порождает негативные тенденции, включая groupishness, tribalism, and, most importantly, ethnic conflict. Ethnocentrism и связанная с ним ксенофобия рассматриваются как опасная тенденция, проявляющаяся в объединённой Европе всё более явственно по отношению к иммигрантам. Как постулирует связанная с биополитикой в её поведенческом аспекте эволюционная психология, цивилизация имеет дело с поведенческими тенденциями, которые возникли в первобытных условиях плейстоцена.

Исследования этологов человека и антропологов говорят о наличии в современных этноконфликтах двух пластов: 1) социокультурного, связанного с реалиями эпохи (так, национализма в строгом смысле слова не существовало пока не возникли сами нации как политически организованные общества – т.е. до эпохи Нового Времени и национальных государств); 2) эволюционно-консервативного, соответствующего этологически первичным тенденциям поведения человека, отражавшим реалии первобытной эпохи, когда в составе своей группы была существенная доля родичей, по крайней мере был достаточно высок процент общих генов, чтобы был возможен родственный альтруизм[18].

Однако, уже в первобытном обществе, наряду с малыми группами типа расширенных семей были также большие, составленные из многих малых групп, общности людей калибра племен (Richerson, Boyd, 1998). Поддержание стабильности этой крупной социальной структуры, как можно проиллюстрировать на примере аборигенов внутренних районов Автралии, связано, помимо культурных факторов, с часто практикуемыми межгрупповыми браками в ее рамках (Richеrson, Boyd, 1998; Ричерсон, Бойд, 2004) при отсутствии брачных связей с теми, кто к этому племени не принадлежит (с  эндогамией). По этой причине между двумя соплеменниками было значительное генетическое сходство; стало быть, были возможны афилиативные связи внутри племени и альтруизм, напоминающий родственный и направленный на соплеменников.

Однако современные этнические группы, в отличие от первобытных племенных общностей,  редко исповедуют эндогамию – даже группы из представителей разных рас постепенно в той или иной мере перемешиваются (метисация). Эндогамны сохранившиеся до сих пор первобытные племена (например, в Новой Гвинее), многие группы евреев,  некоторые религиозные секты (гуттериты). Но многие крупные этносы современности – лидирующие в мире нации – характеризуются существенной миграцией населения, значительным генетическим обменом с окружающими этносами и, соответственно, той или иной степенью «эрозии этнических границ» (van den Berghe, 1999). Возникает поэтому вопрос, не слишком ли низок реальный уровень генетического сходства между, скажем,  двумя французами или тем более двумя американцами, чтобы им можно было бы объяснить реально наблюдаемый этноцентризм в различных его проявлениях (патриотизм, “чувство избранности”, гордость за свою нацию и др.).

Большинство биополитиков (а также антропологов, этологов человека), исследующих этот вопрос, рассуждают примерно следуюшим образом. Генотип человека не дан нам непосредственно – мы судим о нем по фенотипу, будь то цвет кожи, черты лица, специфические запахи или, возможно, некоторые наследственные характерологические особенности. Мы не имеем в распоряжении новейших генетических методов анализа; во всяком случае, мы не применяем их в повседневной жизни. Стало быть, и мы, и, вероятно, наши эволюционные предки сознательно или подсознательно умозаключали “если фенотипические характеристики данного индивида сходны с моими собственными, то, по-видимому, сходны и наши наследственные задатки ”.

Однако, фенотип можно легко изменить, он подвержен модификации под влиянием культуры, и такая модификация необходима для превращения Homo sapiens в человека, в терминологии С.В. Чебанова. Многие из биополитиков считают поэтому, что этнос – результат «фиктивного родства» (Masters, 1998), общего для группы людей заблуждения относительно своего происхождения (Anderson, 1987). Вполне возможно сознательное манипулирование первобытными родственными и товарищескими чувствами других «A counterfeit relationship of some sort might be employed in order to exploit reciprocal and nepotistic social relations. This introduces the problem of detecting cheaters. One defensive method a culture could employ would be the recognition of social markers” (McEvoy, 2002, p.46).

В отношение фиктивности этносов необходимо сделать оговорку, во-первых, отослав читателя к примерам гутеритов и некоторых еврейских общностей, которые эндогамны и потому генетически гомогенны. Однако ещё раз подчеркнём фиктивность большинства крупных наций современности. Нации, несмотря на высокую генетическую гетерогенность, проявляемую в фенотипе,‘‘is imagined as a community, because, regardless of the actual inequality and exploitation that may prevail in each, the nation is always conceived as a deep, horizontal comradeship. Ultimately it is this fraternity that makes it possible, over the past two centuries, for so many millions of people, not so much to kill, as willingly to die for such limited imaginings” (Anderson,  1991).

Итак, программа поиска генетического сходства у вида Homo sapiens допустила сбой – она была перенаправлена на поиск культурно-детерминированного, символического сходства. Это сходство не ограничивается только деталями внешнего облика и элементов его украшения (или обезображивания, что нередко почти одно и то же) – люди избирательно предпочитают также тех, кто говорит на том же языке, исповедует ту же религию, соблюдает те же обряды, поет те же гимны, носит в руках тот же флаг и др. Все это консолидирует этнические группы, даже если они становятся слишком большими и гетерогенными и генетическое сходство между их членами становится мизерным. Ван ден Берг (Van den Berghe, 1999) указывал в этой связи, что люди традиционно «выясняли отношения» с соседями, которые почти ничем не отличались от них по внешности (и постоянно обменивались генами за счет смешанных браков, «кражи невест» и др.), так что возможны были лишь культурные маркеры этничности. Норвежцы имели дело с почти идентичными по фенотипу шведами, испанцы – с португальцами и др.

Итак, мы проявляем афилиацию к тем, кто имеет не столько генетическое, сколько культурно-обусловленное сходство в плане норм социального поведения, ритуалов, языка, диалекта и др. с нами. Соответственно, мы относимся к тем, кто не разделяет эти нормы, как к «чужим», достойным – в зависимости от ситуации – или осмеяния, или остракизма, или даже уничтожения.