“Мне кажется, – писал Паули Борну, – Вы создали какое-то чучело Эйнштейна, которое с великой помпой и опровергаете. В особенности, Эйнштейн не считает идею “детерминизма” (как он мне в категорической форме повторил) столь фундаментальной, как это часто кажется, а энергично отрицает, что он когда-либо выставлял подобный постулат в таком виде, что “последовательность подобных состояний тоже должна быть объективной, реальной, то есть автоматической, механической, детерминистской”. В такой же мере он оспаривает , что он рассматривал вопрос, “является ли теория строго детерминистской?” в качестве критерия допустимой теории””.

Эйнштейновская отправная точка является скорее “реалистической”, а не “детерминистской”. Это значит, что его философская “предубежденность” является другой…”. В следующем письме Борну Паули еще раз уточняет: “Я полностью разделяю Вашу точку зрения на то, что Эйнштейн “одержим своей метафизикой”. Я бы только назвал ее “реалистической” метафизикой, а не “детерминистской”. Далее Паули приводит совет Эйнштейна сторонникам квантовой механики. “Во время моего прощального визита к нему он еще добавил, что, по его мнению, следовало бы говорить нам, сторонникам квантовой механики, для того, чтобы быть логически неуязвимыми (но что не совпадает с тем, во что он верит): “Описание физических систем с помощью квантовой механики весьма не полно, но его бессмысленно совершенствовать, поскольку это совершенствование не увязывается с законами природы”. “Этой предложенной нам формулировкой я совсем не удовлетворен, – подчеркивает Паули, – поскольку своей метафизичностью она представляется мне схожей с рассуждениями об “ангелах на острие иглы” (как будто существует нечто, о чем никто знать не может)”.

Можно предположить, что слова о “бессмысленном совершенствовании” в совете Эйнштейна относились скорее всего именно к попыткам дополнить квантовую механику скрытыми параметрами. Что же касается оценки Паули общей позиции Эйнштейна в отношении к квантовой механике, то она, при всей ее точности, представляется несколько односторонней. В ней нетрудно увидеть упрек Эйнштейну в своего рода философском догматизме, который нельзя признать справедливым. Здесь мы на время прервем наш экскурс в сравнительно недавнюю историю квантовомеханических дебатов и вернемся к Беллу, который в дополнение к двум, указанным выше общим причинам, объясняющим интерес исследователей к скрытым параметрам, приводит еще одну причину уже более конкретного свойства, связанную с особым характером некоторых квантовомеханических предсказаний. Речь идет об известном аргументе Эйнштейна, Подольского, Розена, который был выдвинут против утверждения о полноте квантовомеханического описания реальности и который часто, но не совсем точно называют парадоксом. Опуская технические подробности, мы воспроизводим в качественной форме этот аргумент примерно в том виде, который был придан ему в свое время Бомом, дополняя его изложение некоторыми историческими свидетельствами.

Рассмотрим квантовомеханическую систему двух частиц со спином Ѕ каждая, находящихся первоначально в связанном состоянии с общим нулевым спином, которая затем распадается при помощи процесса, не меняющего полный момент количества движения системы. Частицы удаляются друг от друга на некоторое, вообще говоря, макроскопическое расстояние, такое, что силовое взаимодействие между ними становится равным нулю. В принципе, они могут достичь областей, отделенных друг от друга пространственноподобным интервалом, что согласно СТО должно исключать динамически причинную связь между ними. В каждой из этих областей располагается измерительная установка, контролируемая экспериментатором, который свободен выбирать, изменять и фиксировать те или иные экспериментальные макропеременные, такие, как, например, ориентация магнитного поля в анализаторе типа прибора Штерна-Герлаха. При желании функцию экспериментатора можно передать генератору случайных чисел автоматически управляющим макропараметрами прибора.

Устанавливая определенную ориентацию магнитного поля в направлении произвольно выбранного нами вектора a 0 , мы можем измерить проекции на него спинов обеих частиц s 1 a и s 2 a . При этом, если измерение s 1 a дает нам значение, скажем+1 , то, согласно квантовой механике, измерение s 2 a обязательно даст величину –1 , и наоборот. Иными словами, результат второго измерения оказывается предопределенным. Вообще говоря, в этом нет ничего удивительного. Ведь, в конце концов, обе частицы имели общее прошлое, что и отражается в существовании корреляций между результатами измерений. Более того, этот факт вовсе не специфичен для квантовой механики, он имеет место и в классической физике. М.Борн в своей переписке с Эйнштейном, к которой мы уже обращались выше, на это специально указывал. Он приводил пример обычного оптического двойного лучепреломления, где, измеряя поляризацию одного из лучей, мы сразу же получаем информацию о поляризации второго. Иными словами, мы “измерениями системы в одном месте пространства кое-что установили для системы в другом месте пространства. Такая возможность основана на знании того, что оба луча возникли после прохождения одного через кристалл, говоря языком оптики, – что они когерентны…”. Этот пример, подчеркивает Борн, “показывает, что такие вещи происходят в обычной оптике. Квантовая механика только обобщила это дело… пространственно удаленные объекты, имеющие общую первопричину, вовсе не дожны быть независимыми. Я думаю, что этого нельзя отрицать и нужно просто принять это”. И все же кажущиеся столь очевидными доводы Борна, столь же очевидно не убеждали Эйнштейна. Причину этого, возможно, удастся лучше понять, если мы теперь обратимся к системе исходных допущений, лежащих в основе аргументации Эйнштейна и его сотрудников, в пользу тезиса о неполноте квантовой механики. Эта система включает в себя две явно сформулированные предпосылки. Во-первых, критерий реальности: “Если мы можем без какого бы то ни было возмущения системы предсказать с достоверностью (т.е. вероятностью равной единице) значение некоторой физической величины, то существует элемент физической реальности, соответствующий этой физической величине. Во-вторых, критерий полноты. Физическая теория полна лишь в том случае, если каждый элемент физической реальности имеет свой аналог (co u nterpart) в физической теории. Но помимо этих явно сформулированных предпосылок, аргументация Эйнштейна, Подольского, Розена содержала в себе, как отмечает М.Джеммер, также некоторые и неявные допущения [226] . Во-первых, они с самого начала признавали, что квантовую теорию следует рассматривать как “правильную”, то есть эмпирически обоснованную теорию, статистические предсказания которой подтверждены экспериментом. Далее, они временно допускали справедливость концепции Гейзенберга, согласно которой мы не вправе в общем случае приписывать квантовомеханической наблюдаемой до измерения какое-либо определенное значение, а, следовательно, считать ее элементом физической реальности в смысле вышеприведенного определения. Здесь стоит заметить, что в понимании Гейзенберга квантовый объект до измерения следует мыслить в форме некоторой потенциальности, тенденции или возможности, количественная сторона которой выражается понятием вероятности. Причем, с его точки зрения, вероятность имеет статус “нового вида” объективной физической реальности, которую в духе философии Аристотеля, следует располагать где-то “на полпути между осязаемой (massive) реальностью материи (matter) и интеллектуальной реальностью идеи или образа.

И, наконец, наиболее важным компонентом во всей системе артикулированных предпосылок позиции Эйнштейна следует считать условие “объективных локальных причин”. Согласно этому условию, если во время измерения “две системы уже не взаимодействуют, то в результате каких бы то ни было операций над первой системой во второй системе уже не может получиться никаких реальных изменений”. Это условие в статье Эйнштейна, Подольского, Розена специально не выделялось, о нем просто говорилось по ходу дела, видимо потому, что оно рассматривалось как нечто само собой разумеющееся. Между тем, именно это условие и было по существу тем стержнем, который фиксировал концептуальную перспективу, в рамках которой Эйнштейн рассматривал всю проблему физической реальности и полноты ее квантовомеханического описания. Позднее, уже в послевоенные годы, Эйнштейн неоднократно подчеркивал, что отказ от этого условия был бы, по его мнению, равносилен отказу от возможности объективного установления “эмпирически проверяемых законов в привычном для нас смысле”.

Для Эйнштейна тезис о независимости измерений, производимых в разных, достаточно удаленных друг от друга местах пространства, и тезис о полноте квантовомеханического описания физической реальности находились во взаимоисключающем отношении, и поскольку принцип независимости измерений, или условие локальности, по Эйнштейну, имеет статус необходимой и фундаментальной предпосылки научного исследования, то, очевидно, необходимо отказаться от предположения о полноте квантовомеханического описания реальности. Такова вкратце суть аргумента Эйнштейна, Подольского, Розена в свете более позднего взгляда Эйнштейна на квантовую механику.

Но почему все-таки вышеуказанные тезисы в глазах Эйнштейна исключали друг друга? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо реконструировать внутреннюю логику его позиции. Не претендуя на полное решение этой задачи, выскажем лишь некоторые соображения по этому поводу. Обратим внимание, что принцип “объективных локальных причин” формулируется Эйнштейном применительно к макроскопическим системам просто как общее условие физической независимости (но не логико-информационной, как ошибочно понимал его М.Борн) измерений, производимых в разных местах пространства. Отдавая в теоретико-методологическом плане приоритет этому условию, Эйнштейн совершал коммуникативную инверсию своей позиции, вставая на позицию идеализированного экспериментатора, оперирующего макропеременными приборами в обычном трехмерном пространстве и наблюдающего за последовательностью макроскопических событий. Это позиция творца специальной теории относительности. Эти события экспериментатор интерпретирует как процесс детектирования и регистрации частиц, обладающих неким свойством, именуемым “спином”. Частицы могут иметь разные ориентации этого свойства, например, “вверх” или “вниз” в отношении направления магнитного поля, которое устанавливает экспериментатор. Теперь у него возникает следующий вопрос: может ли он рассматривать эти отдельные макроскопические события в качеств физически независимых от макропеременных, контролируемых его коллегой в области достаточно удаленной от него, например, в области отделенной пространственно-подобным интервалом? Вопрос, как видим, непосредственно касается макроскопической ситуации в обычном трехмерном пространстве, и ответ на него, с точки зрения Эйнштейна, в облике экспериментатора должен быть положительным. А как обстоит дело с точки зрения квантовой механики? Здесь Эйнштейн был готов на компромисс принятия онтологии “потенциальностей” Гейзенберга, подчиняя ее, однако, своему условию локальности как познавательного принципа, справедливого для обычного трехмерного пространства, претендующего, кстати, на описание “наблюдаемых в эксперименте явлений”. В результате этой операции и возникает неприемлемый для Эйнштейна образ локально “мерцающей” квантовой реальности. Действительно, допустим, что в процедуре измерения, произведенной над первой частицей, реализуется одна из потенциальностей наблюдаемой физической системы. Но какую именно систему наблюдает экспериментатор? В рамках локальной картины ответ ясен: он наблюдает частицу, точнее говоря, проекцию ее спина на заданное им направление магнитного поля. В таком случае получается, что вторая частица по какому-то скрытому от нас сверхсветовому коммуникативному каналу мгновенно “узнает”, в каком направлении ей надо иметь определенное значение проекции своего спина. Квантовая механика, таким образом, нарушает условие “объективных локальных причин” на уровне отдельных макрособытий и в этом смысле является нелокальной теорией. Конечно, правомерность таких рассуждений может быть легко поставлена под сомнение. Ведь вся картина нелокально связанных или мгновенно сообщающихся между собой частиц возникает лишь тогда, когда мы пытаемся осмыслить квантовую взаимосвязанность удаленных друг от друга частиц в рамках “реального” трехмерного пространства и органически связанной с ним концепции, по которой каждая из этих систем предполагается физически локализуемой, то есть имеющей некие фундаментальные качества или свойства, не зависящие сколь-нибудь существенным образом от взаимосвязей между ними. Но, если мы будем придерживаться последовательно квантовомеханической точки зрения, то нам придется расстаться с этой картиной. Но как же понимать все это с позиции идеализированного экспериментатора? Примет ли он позицию квантового теоретика, сообщающего ему, что с позиции квантовой механики эволюция квантовой системы из N частиц описыватся решением уравнения Шредингера не в обычном трехмерном, а в абстрактном, 3N-мерном конфигурационном пространстве? Поэтому рассматривать “волны вероятности” в обычном пространстве не следует, это ведет к парадоксам. Нужно твердо усвоить, что волновая функция не является классическим понятием и, в этом смысле, она, по словам М.Борна, “недоступна человеческому пониманию”. Или только пониманию нашего экспериментатора?

Но, чтобы не потерять окончательно общий язык с экспериментатором, ему можно пояснить, что Борн, скорее всего, имел в виду не его ограниченность, а ограниченность понимания посредством “наглядных” образов, относительно которых явно или неявно предполагается, что они с неизбежностью являются макроскопическими и классическими, и что выйти за их рамки возможно лишь на достаточно высоком уровне математической абстракции. И вообще, пояснить ему, что “прогресс в физике всегда был однозначно связан с переходом от наглядного к абстрактному”. Так что надеяться на лучшее будущее не стоит.

К сказанному можно еще добавить, что тезис о невозможности получения когерентной классической картины квантовых феноменов на основе данных, получаемых при различных, взаимонесовместимых экспериментальных условиях, является ядром всей концепции дополнительности Н.Бора. И, наконец, возможно еще одним доводом для несговорчивого экспериментатора могло оказаться одно из главных возражений Бора Эйнштейну, состоявшее в указании на двусмысленность, неоднозначность использования понятия “физическая реальнсть” вне точно определенного экспериментального контекста, вне коммуникации, связывающего ученого и исследуемый им фрагмент физической вселенной.

И все же эти доводы могут и не убедить нашего оппонента. Он может возразить, сказав, что не стоит преувеличивать различие между наглядно образным и абстрактным мышлением. Согласно представлениям современной психологии, это две в равной мере необходимые и непрерывно взаимодействующие между собой формы отображения объективной реальности, являющиеся компонентами целостной “внутренней структуры мыслительного процесса как такового…”. К тому же “жизненный мир” экспериментатора в лаборатории вполне нагляден и классичен. Бор не уставал говорить, что отказ от наглядных представлений затрагивает только состояние атомных объектов; при этом полностью сохраняются основы описания экспериментальных действий, равно как и наша свобода их выбирать”. Но наш экспериментатор имеет право спросить, а не ограничивает ли эту свободу выбора его коллега, оперирующий своими приборами где-то вдали от него? Кроме того, можно еще вспомнить, что, опять-таки согласно Н.Бору, формализм квантовой теории в целом применим только к замкнутым явлениям. “Всякое атомное явление, – писал Бор, – замкнуто в том смысле, что его наблюдение основано на регистрации при помощи усилительных устройств, действующих необратимо… В этой связи важно понять, что формализм квантовой механики допускает хорошо определенное применение только к такого рода замкнутым явлениям” [31] . Однако в рассматриваемом случае выполнимость этого условия не ясна, что в свою очередь дает право сомневаться в применимости для его анализа квантового формализма, по крайней мере, в его существующем виде. Кстати, аналогичный вывод делает также и Яух, подходя к этому вопросу с позиций квантовологической аксиоматики.

Что касается возражений Бора Эйнштейну, то здесь нужно заметить, что, парируя критические атаки Эйнштейна, Бор не отвергал его позицию полностью. Как уже говорилось выше, для послевоенного этапа спора Эйнштейна с квантовой механикой был характерен акцент на выполнимости принципа локальности как необходимой предпосылке существования “объективной формы” репрезентации явлений. Но квантовая механика, в глазах Эйнштейна, нарушала этот принцип, хотя, как казалось, без наблюдаемых следствий. Причем это нарушение происходило на уровне макросистем, то есть тогда, когда мы пытаемся применить квантовую механику как фундаментальную физическую теорию для их описания. Но это означало отрицание самой возможности существования объективой формы описания макросистем, а это, в свою очередь, явно противоречило тому факту, что на уровне макросистем, которые мы можем “воспринимать непосредственно” с большой, хотя и не сколь угодно высокой точностью справедливы законы классической физики и “объективная форма описания”. Именно здесь квантовая механика в глазах Эйнштейна не выдерживала экзамена на фундаментальность, “поскольку нельзя отказаться от возможности объективного описания отдельной макросистемы… без того, чтобы физическая картина мира в известой степени “скрылась в тумане””.

И как раз в этом пункте с Эйнштейном не был согласен Паули, с определенной ясностью указав на это в своем письме Борну: “Я не считаю правдоподобной возможностью то, что “макротело” имело всегда квази-резкое определенное местонахождение, поскольку не вижу принципиальной разницы между микро и макротелами”. Но тут опять возникает вопрос о том, насколько совпадают или не совпадают в концептуальном отношении точки зрения Паули и Бора… В этом месте мы оставим позицию экспериментатора. Вопросов, которые в рамках этой позиции могут возникнуть, много, как, впрочем, и ответов на них. Сказанное, очевидно, не имело целью доказать приоритет какой-то одной точки зрения, а лишь то, что диалог теории и эксперимента в квантовой области открыт, незавершен и касается, помимо прочего, личностных приверженностей принимающих в нем участие персонажей.

В контексте этого диалога значение вклада Белла состоит, коротко говоря, в том, что он придал ясную математическую форму условию локальности Эйнштейна и непосредственно сопоставил это условие с предсказаниями квантовой механики. Тем самым впервые оказалось возможным вынести один из ключевых спорных вопросов интерпретации квантовой механики на суд эксперимента. Любопытно отметить, что сам Эйнштейн такой возможности не видел. “Мне кажется, – писал он, – не подлежит сомнению, что физики, которые считают квантовомеханический способ описания принципиально окончательным… откажутся от требования о независимом существовании имеющихся в различных областях пространства физических реальностей; они могут с полным правом ссылаться на то, что квантовая теория явно нигде не применяет это требование”.

Напомним, что отправной точкой Белла было исследование гипотезы скрытых параметров. Рассматривая с этих позиций аргумент Эйнштейна, Подольского, Розена и полагая (вообще говоря, ошибочно), что их аргумент был выдвинут непосредственно в поддержку этой гипотезы, Белл, тем не менее, пришел к верному выводу, что то решение “парадокса”, которое предлагалось в разных моделях теорий со скрытыми параметрами (Бом, Вижье, де Бройль и др.) с точки зрения Эйнштейна не могло быть признано им удовлетворительным.

Действительно, вся аргументация Эйнштейна основывалась на том, что “встроенный” в квантовую механику “механизм вывода”, согласно которому измерение над одной частицей, влияет на состояние другой, находящейся вдали от первой, не отражает никакого реального физического процесса, а имеет субъективную, логико-информационную природу, аналогично тому, как это имеет место в классической механике, также допускающей существование корреляций между пространственно разделенными событиями, а, следовательно, и мгновенные изменения вероятностных распределений, индуцированные измерениями на расстоянии. Но в моделях теорий со скрытыми параметрами возникла прямо противоположная картина. Работа по восстановлению классического детерминизма началась с y — функции, которую пытались дополнить скрытыми параметрами. В рамках обычного трехмерного пространства эти модели оказывались с неизбежностью нелокальными, что не вызывало особого удивления, поскольку скрытые параметры вводились в нерелятивистскую теорию. Возникающую при этом не очень физическую картину “мгновенно информирующих друг друга частиц” можно было после этого попробовать улучшить, сделав ее релятивистски инвариантной, то есть интерпретировать выполнение первого измерения как причинное запаздывающее влияние на результат второго. И все же такая картина с физической точки зрения по целому ряду причин, на которых мы не имеем здесь возможности остановиться, остается малопривлекательной. Но если не “впадать в искушение рассматривать выполнение первого измерения как причинное влияние на результат второго” (а Эйнштейн в это искушение не впадал), то, как отмечает Белл, остается допустить, что “результат второго измерения фактически предопределен заранее переменными, которые мы не контролируем, но которые обнаруживаются первым измерением, и мы можем поэтому в принципе предвидеть результат второго”. Иными словами, предполагается, что еще до измерения в данной области пространства уже имеется определенная информация, связанная с физической системой, которая затем просто фиксируется первым измерением и распространяется в неискаженном виде к месту нахождения другого прибора. Всю картину событий можно попытаться сделать, таким образом, объективно локальной, и это, видимо, ближе всего к той форме описания, которую, по мнению Эйнштейна, должна иметь фундаментальная физическая теория. В более конкретном виде все это выглядит так. Рассматривается уже знакомая нам система двух частиц со спином ? и “общей судьбой”, которые удаляются друг от друга к разным приборам, измеряющим знаки этих спинов вдоль направлений a и b соответственно. Затем принцип локальности Эйнштейна интерпретируется как утверждение, что каждая из измеряемых нами частиц имеет некоторое свойство, которое мы будем обозначать через l , и которое не зависит от того, что случится с другой частицей. Заметим, что с этими свойствами никакой специальной модели, по крайней мере явно, не связывается. Они могут отражать какую-то “внутреннюю” сложную структуру частиц и их локальную связь со средой, или просто тот факт, что частицы ранее взаимодействовали друг с другом. Предполагается лишь, что результаты измерений A и B знака спинов двух частиц вдоль ориентаций a и b как-то зависят от l , причем не обязательно строго причинным образом, допустима и стохастическая зависимость.

Теперь мы можем написать корреляционную функцию P ( a , b ), которая характеризует степень связи двух дискретных случайных процессов, происходящих в разных местах пространства. Эта функция записывается в виде:

P(a,b)= o A( l , a) ? B( l ,b) ? r ( l )d l ,

где r ( l ) – вероятностное распределение, характеризующее частоту появления свойства l и o r ( l )d l = 1 . После этого рассматривается разность

P(a,b) — P(a,c) ,

где a , b, с - единичные векторы, для которой оказывается справедливым следующее неравенство:

i P(a,b) — P(a,c) i ? 1 + P(b,c)

Заметим, что P ( b , c ) в данном случае отрицательна. Этот результат, называемый неравенством Белла, получается с помощью простых преобразований, воспроизводить которые здесь нет возможности. По существу, он является следствием того факта, что вероятности не могут иметь отрицательных значений. Неравенство Белла может быть обобщено в самых разных направлениях, причем для его вывода не обязательно использование концепции скрытых параметров. Клаузер Хорн предложили называть класс всех теорий, для которых выполняется неравенство Белла, классом “объективно локальных теорий” (ОЛТ). Что же касается квантовой механики, то, согласно ее предписанию, соответствующая корреляционная функция имеет следующий вид:

P к.м. (a,b) = -cos(a ? b) ,

где ( a ? b ) – угол между фиксированными ориентациями анализаторов. Если теперь подставить P к.м. (a,b) в неравенство Белла, то нетрудно будет убедиться, что квантовая корелляционная функция в некотором диапазоне углов это неравенство нарушает. В этом и состоит теорема Белла, которая утверждает невозможность моделирования квантовых корелляций в классе объективно локальных теорий таким образом, чтобы при этом воспроизводилась вся статистика предсказаний квантовой механики. В квантовых экспериментальных ситуациях их предсказания будут обязательно расходиться, и важность теоремы Белла заключается в том, что она эти ситуации достаточно четко выделяет.

Различными группами экспериментаторов была проведена большая работа по проверке предсказаний квантовой механики с точки зрения теоремы Белла. И хотя эта работа до сих пор продолжается, большинство до сих пор выполненных измерений свидетельствуют в пользу квантовой механики. Ее предварительные итоги начального этапа этой работы достаточно определенно выразили Клаузер и Хорн в следующих словах: “Физики всегда пытались моделировать микроскопические и макроскопические явления в терминах объективных сущностей с предпочтительно более или менее ясной структурой. Наша работа была стимулирована вопросом: возможно ли перестроить или переинтерпретировать существующий формализм квантовой механики таким образом, чтобы восстановить объективность (описания – В.А.) природы и оказалось бы возможным строить такие (не обязательно строго детерминистические) модели. Мы нашли, однако, что естественным образом, согласуясь с локальностью и без наблюдаемых изменений в экспериментальных предсказаниях это сделать невозможно”. Но если “объективно локальные теории” не подходят для моделирования квантовых явлений, тогда для этой цели остаются теории нелокального типа, то есть теории, которые нарушают неравенство Белла, наподобие ранней модели Д.Бома. Однако, как справедливо заметил А.Шимони, хотя априори против такого рода теорий возражать, конечно, не следует, ибо природа, как показывает история науки не брала на себя обязательств сохранять наши априорные концепции, тем не менее против класса нелокальных теорий существуют серьезные методологические возражения, поскольку он оказывается слишком широким, а потому адаптируемым к любому набору экспериментальных данных. Необходимы какие-то дополнительные эвристические принципы выбора, с помощью которых можно было бы сузить класс нелокальных теорий и получить специфические для него экспериментальные следствия.

Подведем теперь предварительные итоги. Первый и наиболее очевидный вывод из сказанного состоит в том, что надеждам Эйнштейна не суждено было оправдаться. Его требования локальности действительно оказались несовместимыми со статистическими предсказаниями квантовой теории, однако эксперимент решил это противоречие в пользу квантовой теории, а не условия локальности. В этом смысле квантовая механика является нелокальной теорией, причем ее нелокальность не связана с нашим незнанием, как полагал Эйнштейн, она отражает “реальную фактическую ситуацию”, но не на уровне статистических предсказаний релятивистсткой квантовой теории, а на уровне индивидуальных событий. Квантовая нелокальность, или, в другой терминологии, неотделимость, вообще говоря, не противоречит СТО, которая фактически основывается на утверждении, согласно которому не существует операционально хорошо определенных сигналов для передачи информации со скоростью, большей скорости с . По-видимому, квантовую нелокальность нельзя использовать в качестве коммуникативного канала для передачи информации со сверхсветовой скоростью, что снимает конфликт между квантовой механикой и СТО.

Однако значение теоремы Белла как конструктивного открытия шире, чем просто переключение гештальта с вероятностных аспектов квантового мира на его структурную нелокальность. Я говорю о теореме Белла как об открытии, потому что его результат, с точки зрения синергетического подхода, можно рассматривать как конструирование-открытие той новой автопоэтической реальности, с которой, собственно, и имеет дело квантовая механика. Эта реальность предполагается существующей как особого рода единство субъективного и объективного, открытого и созданного, естественного и искуственного, наблюдаемого и ненаблюдаемого бытия и становления. Автопоэтическая реальность представима в лейбницевских образах-монадах, относительно автономных и замкнутых на себя сущностей, когерентно связанных между собой и образующих в этом качестве новую синхронистическую Вселенную. Но эта представимость гипотетична и требует отдельного обсуждения. Во всяком случае, включение наблюдателя и условий опыта в физическое описание природы является, как подчеркивал Паули, необратимым шагом, который был сделан в квантовой механике. Следуя дальше по этому пути, теория должна охватывать всю область феноменов, как физических, так и биологических, а также операционально фиксировать способ комммуникции с ними. Для этого, как показывает опыт понимания квантовой механики, одного объективного языка без ссылок на наблюдателя недостаточно. Но это минимум того, что показывает квантовая механика. Пост-белловская квантовая механика – это уже иная квантовая механика. Это квантовая механика структурно сопряженных парных корелляций. Это квантовая механика, которая встречается с синергетикой.

2 . Квантовая механика встречается с синергетикой

“Бор был, конечно, темен, но, возможно,

лучше быть темным и, тем не менее,

глубоким, чем ясным и поверхностным….”

(Кент Пикок, “постквантовый” физик,

работающий сейчас в Канаде)

Этот, возможно неожиданно появившийся в середине главы эпиграф не имеет целью косвенно предупредить, что последующий текст будет темен, а потому глубок, а также, что в первой ее части все обстояло противоположным образом.

Слова “постквантового физика”, работающего сейчас в Канаде, привлекли мое внимание по двум причинам. Во-первых, они есть часть подстрочного примечания к тексту? посвященному одной из интерпретационных версий квантовой механики, предложенной почти полвека назад Дэвидом Бомом (тоже, кстати, как сейчас очевидно, “постквантовым физиком”). Сам автор (в данном случае Кент Пикок) предупреждает, что его статья есть часть еще не завершенной работы, то есть представляет, по сути, черновик, что вообще весьма характерно для всех работ в области интерпретации квантовой механики пост-белловской эпохи как эпохи культуры постмодерна в науке.

Во-вторых, слова Пикока напоминают о существовании двух видов истины по Н.Бору. Различие между ними состоит в том, что отрицание глубоких истин порождает не менее глубокую истину, тогда как отрицание просто истины есть просто ложь. Таков общий контекст встречи квантовой механики и синергетики здесь и теперь.

3. О плюрализме синергетики как постнеклассическом междисциплинарном исследовательском процессе

В предыдущих главах уже говорилось, что синергетика в качестве междисциплинарного направления исследований плюралистична, что она существует в разных формах, системах представлений, соглашений , конвенций в разных языках и образах. И эта плюралистичость существенна для синергетики, есть внутренне присущее ей качество, как по ее генезису, так и по контексту ее функционирования в системе современного постнеклассического познания.

Конечно, плюрализм сам по себе не нуждается в оправдании, а, тем более, в защите от обвинений в релятивизме и т.д. Например, когда мы говорим о множестве существующих на земле языков и диалектов, то видим в этом плюрализме скорее достояние культуры, чем подлежащий исправлению ее дефект. В то же время очевидно, что это языковое богатство будет иметь актуальный смысл и ценность при наличии словарей, культуры перевода, как и людей, владеющих несколькими языками.

Есть, к примеру, плюрализм квантовой механики, выражающийся в многообразии ее математических формализмов – матричный, волновой, интегралы по путям и т.д. Кроме того, имеется великое множество разнообразных интерпретаций квантовой механики, начиная от стандартной, копенгагенской, и кончая “многомировой”, эвереттовской, опирающихся на комбинированное использование языков формализованных и неформализованных прдставлений [262]. В этом перечне находится и квантовологическая интерпретация, а также более непосредственно контактирующая с синергетикой Брюссельская интерпретация Пригожина и его сотрудников [127].

Плюралистичность синергетики имеет и другие истоки. Синергетический плюрализм многомернее, поскольку будучи ориентирован на компромисс, выводит нас за границы традиционных различий противопоставлений. Нелинейность, неоднозначность, метафоричность, случайность смыслов синергетических образов и гештальтов, их незавершенность,диалогичность , а потому и гипертекстуальность, и интертекстуальность ныне, кажется, осознаются уже настолько, что вопрос, “а о чем же все-таки и на самом деле говорит синергетика?” звучит сейчас реже [12].

Исходный же вопрос “что такое синергетика?”, как отмечалось в первой главе, остается открытым, и само понимание его именно в этом качестве открытости усложняет восприятие синергетики, поскольку требует владения навыками “перенастройки” мышления, навыками осознаваемого переключения концептуальных образов-гештальтов, разными стратегиями изменения мышления с одной перспективы на другую [60].

Синергетическое мышление – это мультипарадигмальное мышление, или даже, лучше сказать, межпарадигмальное. Это коммуникативное мышление-язык-восприятие, актуализируемое в “Пути—Дао”, прокладываемом через традиционные дисциплинарные границы.

Эту же мысль можно выразить и словами И.Пригожина, указавшего на необходимость отказа от одной единственной модели понимания сложности как урока развития физики наших дней.

Разумеется, помимо имманентного плюрализма синергетики как открытой, неравновесной, самореферентной системы имеется и чисто внешняя его сторона. Я имею в виду спекулятивные декларации о причастности к синергетике разного рода околонаучных или псевдонаучных направлений, вносящих дополнительный информационный шум в коммуникативные каналы ее междисциплинарных контактов.

Это вносит дополнительные, по-видимому, неизбежные трудности в диалог синергетики с различными дисциплинами, по своему “узнающими” синергетику и занятыми поиском собственных, но когерентных синергетике языков.

4. Пространственно-временная компактификация языков синергетики

Итак, плюрализм синергетики как постнеклассической, трансдисциплинарной, коммуникативной деятельности необходим, а потому всякого рода попытки его устранения следует рассматривать как усилие скорее деструктивное, чем конструктивное. Более того, она не была бы синергетикой, если бы ориентировалась (пусть даже в идеале) на одну единственную модель языкового общения, или сообщения (или диалога с природой, или между людьми, пытающимися добиться согласия по поводу своей собственной познавательной активности). Тем не менее, более компактное, обозримое представление синергетики вполне возможно, да и необходимо. Далее я представлю один из его вариантов. Это, по сути дела, некая схема, рамка, контур замысла, проекта, или некая карта пути к представлению синергетики.. А потому я буду говорить о пространственном представлении синергетики, но не в классическом, и даже не в неклассическом, а в “постнеклассическом понимании” этой пространственности. Что это за понимание, я надеюсь, будет видно по ходу текста, несмотря на все его ассоциативные гипертекстовые ответвления и тематические переходы.

Вот одно из таких ответвлений в метадискурс онтологии и методологии синергетики. Уже приходилось отмечать, что когнитивные стратегии синергетики во многом близки к современной, “постмодернистской” версии прагматизма, олицетворяемого сегодня именем Ричарда Рорти. В данном случае важно подчеркнуть четко артикулированую самим Рорти его антиплатонистскую позицию. Или, быть может, точнее, и в духе самого же Рорти, позицию “ухода” от платонизма как той метаформы, в которой так или иначе находила свое языковое воплощение европейская мысль Нового (и не только Нового) времени.

Рорти ссылается на две философские традиции, связанные с попытками преодоления (или ухода от) платонизма в культуре Запада. Это европейская – постницшеанская, и американская – постдарвиновская. Среди “великих имен первой традиции” Рорти приводит имена Хайдеггера, Сартра, Гадамера, Деррида, Фуко. Среди “великих имен второй традиции” – имена Джеймса, Дьюи, Куна, Патнэма, Куайна, Дэвидсона. Обе традиции, согласно Рорти, объединяет, помимо прочего, то, что они пытались поставить под сомнение кантовско-гегелевское различение субъекта и объекта, точнее те картезианские различения, исходя из которых Кант и Гегель сформулировали свои проблемы, и те еще греческие различения, которые легли в основу философии Декарта. Самое важное, что объединяет великие имена обеих традиций и сами эти традиции, – это подозрительное отношение к одним и тем же греческим различениям (оппозициям), к тем различиям, которые делают возможными, естественными и почти неизбежными вопросы, вроде “это найдено или сделано?”, “ это абсолютно или относительно?”, “это реальное или кажущееся?”.

Сопричастность позиций Рорти и синергетики естественна. Синергетика как междисциплинарное направление интерсубъективна, диалогична, личностна и в этом своем качестве принадлежит той же самой коммуникативной парадигме, с которой Рорти связывает свое понимание философии как “голоса в разговоре человечества”, усматривая основную функцию современного философствования в поддержании непрерывности этого разговора. Философия междисциплинарности именно таковой и призвана становиться. Причем в этом качестве она становится философией коммуникативной деятельности – общения в самом широком смысле этого слова, от диалога с природой, до диалога с самим собой. И в той мере, в какой она становится средством компромисса, поиска согласия, доверия, создания предпосылок сотрудничества, в той же мере она обретает и свое синергетическое измерение.

Прагматизм синергетики – это боровский прагматизм “второго порядка”, т.е. прагматизм, который не сводится только к операциональному пониманию языка, но дополняет его гештальт-мотивацией коммуникативной деятельности. В этом прагматико-гештальтистском контексте можно солидаризироваться с Рорти, когда он говорит, что “уйти от дихотомических вопросов можно лишь постепенно, внедряя новые способы говорить, а не в прямых спорах со старыми способами говорения”.

Стратегия “ухода от прямых споров” и контрпродуктивных конфронтаций подразумевается, хотя еще и не повсеместно осознается в качестве таковой, синергетической парадигмой сетевого мышления, парадигмой интерсубъективной коммуникации, диалоговости и креативности.

И здесь, в рамках этой стратегии “ухода” от языковых дихотомий и, в частности, от прямого “да” или “нет” ответа на вопрос: “это сделано или найдено?”, кажется уместнее говорить о переоткрытии, соединяя таким образом сделанное и найденное, сконструированное и открытое, естественное и искуственное в новом конструктивно-познавательном процессе. Но уходя от одних различий, мы должны принять другие. Сама проблема старых и новых различий в синергетике и той парадигмы междициплинарного философствования, к которой она принадлежит, – это составная часть общей проблемы становления ее языка, которую здесь мы как таковую рассматривать не предполагаем. Мы сделаем здесь только одно различение – личностное.

Синергетику часто связывают с именами Г.Хакена и И.Пригожина, называя их основоположниками синергетики, что вполне справедливо. При этом реже упоминается об их соперничестве, о том, что синергетика Хакена в глазах Пригожина – это лишь одна из частных формулировок феноменологической теории лазера, которая была в свое время предложена Хакеном, в то время как с точки зрения Хакена теория диссипативных структур Пригожина – не более чем раздел нелинейной неравновесной термодинамики.

Конечно, эти различия восприятий могут быть отнесены целиком и полностью к чисто субъективным и полностью случайным аспектам развития науки вообще и становления синергетики в частности. Но разделяя концепцию личностного знания Поляни, я исхожу как раз из противоположной точки зрения. Я исхожу из того, что именно в контексте синергетического подхода исключение личностного начала было бы равнозначным утрате его специфичности именно как синергетического дискурса, который становится как топос “личностных встреч”.

Подчеркну еще раз: “личностность” в синергетическом контексте – характеристика, от этого контекста неотделимая, более того – его, этот контекст, порождающая и определяющая. И здесь возникает одно из новых различений синергетики, а именно: различение между личностным знанием и знанием индивида как такового, или тем, что называют еще, следуя декартовой парадигме философствования, знанием субъективным. Это различение кроется в коммуникативной когерентности индивида, в культуре его коммуникативной самоорганизации. Субъект Декарта самоопределяется посредством его знаменитой формулы: “Я мыслю, следовательно, я существую”. Но “мыслю”, согласно Декарту, – значит сомневаюсь, рефлексирую и, в конечном счете, получаю доступ к самому себе посредством критического интеллектуального автодиалога. Для формирования же позиции личностного знания этот тип автокоммуникации не обязательно исходный, поскольку в его основе лежит скептицизм, сомнение. Во всяком случае, он не единственный личностно-формирующий тип автокоммуникации. Более интересен и существенен диалоговый тип личности, открытой, креативной и ориентированной на доверие к другому, а тем самым предрасположенный к достижению устойчивого интерсубъективного согласия.

Однако в переходе к личностному измерению синергетики мне хотелось бы быть менее декларативным и более последовательным. Этот переход можно осуществить разными путями. С методологической точки зрения здесь удобно воспользоваться концепцией исследовательских программ Поппера. Символически исследовательскую программу можно представить как “топологическое произведение” двух концептуальных пространств: жесткого метафизического ядра и пространства непосредственно контактирующих с экспериментом гипотез, моделей, теоретических образов и представлений. Я назвал концепцию исследовательских программ концепцией Поппера, хотя она часто связывается только с именем Лакатоша, одного из наиболее известных его учеников. Однако сама идея исследовательской программы была впервые предложена Поппером. Я упоминаю об этом обстоятельстве не только ради исторической точности, но и потому, что исследовательская программма у Поппера (он называет ее метафизической) – это особая “пропенситивная” среда, в которую “погружен” исследователь, и которая определяет иерархию его целеполаганий, “иерархию систематических и возрастающих тенденциозностей”. В этом качестве метафизическая исследовательская программа “пропенситивной интерпретации” близка по своим интенциям М.Поляни. Для Поппера, однако, основным инструментом коммуникативной самоорганизации субъекта познания стал критический диалог и скептический автодиалог редукционизма в духе Декарта. Что же касается Поляни, то здесь дело обстоит сложнее. Поляни сделал смелую и далеко идущую попытку ограничить традицию скептицизма в научном познании в пользу некоторой формы веры (вообще говоря, не обязательно веры религиозной). Не случайно основной труд его жизни – книга “Личностное знание” – имеет подзаголовок: “На пути к посткритической философии ”.

Однако попытка Поляни оправдать веру (фидуциарность) в научном познании у Поппера сочувствия не встретила. Он увидел в ней тревожную тенденцию оправдания обскурантизма и иррационализма в научном познании.

Но и у Поляни, и у Поппера речь идет о саморганизующейся коммуникативной активности субъекта познавательной деятельности, находящей свое выражение в его самотрансценденции. Различие в том, что у Поппера самотрансценденция реализуется по преимуществу в процессе критики, критического диалога и самокритики, в то время как у Поляни самотрансценденция осуществляется в особого рода акте уверования , самоотдачи научному познанию, в страстномсамоотреченном стремлении к истине. В принципе, с точки зрения результата, т.е. прироста обезличенного, надындивидуального, “объективно-истинного” знания, конкретные формы самотрансценденции субъекта научного познания не имеют особого значения. Возможно, что так оно и есть, хотя, насколько я знаю, никто соответствующих (мета-) теорем на этот счет не доказывал. Но прирост обезличенного знания – вовсе не единственный результат познания. Другим его результатом является самоактуализация личности ученого в этом процессе. И здесь формы, средства и способы самотрансценденции, их различения с синергетической точки зрения могут оказаться существенными, поскольку в синергетическом контексте самотрансценденция, самоактуализация и самоорганизация субъектов познания становящегося бытия внутренне (телесно) связаны между собой.

Именно эти различения самотрансценденции собственно и имеются в виду, когда я говорю о пространственном измерении синергетики. Точнее, имеется в виду “топология путей” (само-)трансценденции синергетики, среди которых при всем ее плюрализме не все эквивалентны между собой.

Я уже говорил о различии самотрансценденций у Поппера и Поляни, и к уже сказанному добавлю лишь, что у Поппера самотрансценденция понимается как выход за рамки, границы представлений, диктуемых доминирующим в конкретной научной программе языком. Для Поппера основная задача в том, чтобы “разотождествиться”, освободиться из плена языковой тюрьмы, в которую неизбежно заключает себя ученый, некритически верующий в метафизические установки той или иной исследовательской программы. Освобождение от приверженности прежним, некритически принятым и догматически применяемым жестким правилам, методологическим предписаниям, нормам и т.д. – вот пафос доктрины критического рационализма Поппера. Но после того, как долгожданная свобода обретена, естественно возникает вопрос: а что дальше? Дальше с необходимостью следует новое отождествление, обретение новой языковой онтологии. И здесь в принципе возможны два пути самотрансцендирования: бессознательный и осознаваемый, личностный, по Поляни и Маслоу. В своей книге “Дальние пределы человеческой психики” Маслоу выделяет и обсуждает тридцать пять различных значений трансценденции, среди которых, пожалуй, наиболее близко к концепции личностного знания Поляни и его принципу фидуциарности находится понимание трансценденции под номером тридцать два [91]. “Мне кажется, – пишет Маслоу, – что нужно отдельно выделить трансценденцию особого рода – трансценденцию как интроекцию человеком высших ценностей и идентификацию с ними, подчинение собственных желаний и поступков именно этим высшим ценностям”. Это близко Поляни, для которого такой высшей ценностью выступает научная истина, ее поиск. Ученый, который пошел этой тропой самотрансценденции, в научном познании способен и к отождествлению, и к разотождествлению себя с той или иной научной программой и/или доктриной, или учением. Он предрасположен к восприятию, открытию, к становлению нового. Конечно, он рискует попасть в плен собственных иллюзий и заблуждений. Но, “если мы закроем дверь перед заблуждением, то как же тогда войдет истина?”. (Р.Тагор). Так или иначе, попперовская метафизическая программа пропенситивной интерпретации квантовой механики, возникшая из настойчивых попыток понять квантовую механику, реинтерпретировать ее в духе онтологии мира как систему предрасположенностей, выглядит созвучной современным интенциям синергетики.

В рамках своей программы Поппер ставил задачу “получить картину мира, в которой найдется место для биологических явлений, человеческой свободы и человеческого разума” .

В предисловии к английскому изданию своей книги “Логика научного открытия” (1959) [121] Поппер писал: “Существует по крайней мере одна философская проблема, в которой заинтересовано все мыслящее человечество. Это проблема космологии, проблема понимания мира, включая и нас самих, и нашего знания как части мира”. Цитируя это высказывание Поппера, И.Пригожин высказывает солидарность с его позицией [127]. И здесь я выдвигаю гипотезу, что метафизическим ядром программы самого Пригожина является идея переоткрытия времени, идея возвращения Времени в естествознание, когда-то потерянное им на путях “объективного познания истины”. Имеется в виду, конечно, время в контексте его собственных креативных качеств, таких как необратимость, множественность, направленность… Пользуясь другим языком, можно сказать, что в основе программы Пригожина лежит (само-)трансценденция времени.

Сам Пригожин неоднократно предпринимал попытки конкретно реализовать эту идею средствами формализма аппарата теоретической физики, вводя в рассмотрение оператор времени, идею нарушения временной симметрии на уровне фундаментальных законов природы. Я эти попытки здесь обсуждать не буду, мне важно лишь обратить внимание на личностно-биографический момент вопроса, а именно: метафизика времени, установка на “переоткрытие” времени укоренена в особенностях его личностного опыта, в его специфической ориентации на трансцендирование времени, на его переживание как чистой темпоральности, длительности. И в этом Пригожин внутренне близок Бергсону. Именно отсюда проистекает его стремление к преодолению разрыва между личностным, “внутренним” переживанием времени и его внешним, “объективным” представлением, сведенным классической наукой Нового времени к пространственному образу еще одной добавочной пространственной координаты.

Бергсон – здесь фигура, конечно, во всех отношениях ключевая. И не только потому, что он философ темпоральности. Но и потому, что он как философ междисциплинарности в науке долгое время противостоял в качестве авторитетного оппонента экспансии физики, претендовавшей в первой половине нашего века на монопольное право выступать носителем парадигмы наиболее развитой научной дисциплины, носителем идеалов и норм всего научного познания в целом [25].

Само “переоткрытие Бергсона”, с моей точки зрения, есть необходимый момент становления синергетики как кросскультурного, меж- и трансдисциплинарного ее диалога с другими сферами воплощенного бытия человеческого творчества. Здесь уместно дать слово самому А.Бергсону, комментирущего одну из своих первых работ “Опыт непосредственных данных сознанию” (1889). Этот комментарий содержится в его интервью Шарлю Дю Бо, записавшему его в феврале 1922 года. “Мне потребовались годы, чтобы осознать, а затем признать, что не все способны с той же легкостью, что и я, жить, вновь и вновь погружаясь в чистую длительность. Когда эта идея длительности осенила меня в первый раз, я был убежден, что достаточно сообщить о ней, чтобы пелена спала, и я полагал, что человек нуждается лишь в том, чтобы его об этом уведомили. С той поры я убедился в том, что все происходит иначе…” [25].

Итак, восстановить связанность (в некотором топологическом смысле) темпорального опыта, представленного в его фундаментальных разделенностях и противопоставлениях внешнего и внутреннего, субъективного и объективного, сконструированного и открытого и т.д., переоткрыть время, осмыслить заново стрелу времени как паттерн различения событий, “которые были”, которые “имеют место здесь и теперь”, в настоящем, и которые могут быть в будущем, осознать этот паттерн как единство, как гештальт – таков метафизический контекст исследовательской программы Пригожина, в моем истолковании, естественно.

Но, повторяю, в фокусе метафизической программы Пригожина – Время, его трансценденция или, точнее, самотрансценденция. Но возможна ли чистая трансценденция времени в контексте постнеклассической парадигмы научного познания конца 20-го века? Научного познания постквантоворелятивистской эпохи с одной стороны, и эпохи бифуркаций – с другой. Мотив пространственности, пространственной самотрансцендентности как метафизическая идея исследовательской программы у Пригожина в явном виде не присутствует. В современных теориях, установках, подходах, объединяемых общим именем “синергетика”, ориентация на ревизию пространственно-временных представлений характерно для работ С.П.Курдюмова и его учеников. Далее я остановлюсь на имплицитных предпосылках исследовательской программы Хакена, исходя из того, что именно идея возрождения динамической пространственности составляет ее ядро. Более того, я полагаю, что именно в достраивании синергетикой представлений о пространственности в их становлении, т.е., по существу в единстве с переоткрытым временем, и лежит тот путь, на котором синергетика обретает столь необходимый ей сейчас собственный язык. Здесь уместна аналогия с программой унификации физики на геометрической основе, программой, идущей от ОТО Эйнштейна и нашедшей свое дальнейшее развитие в концепциях калибровочных пространств, расслоенных пространств, суперсимметрий и т.д.

5. Дао и логос синергетики

Вернемся к Хакену, который с самых своих первых “синергетических” публикаций всячески подчеркивал ее междисциплинарность и системную историческую преемственность, указывая в этой связи в качестве одного из своих предшественников Л. фон Берталанфи [188, 189]. Это, что называется, об “отцах основателях”, или о “продолжателях дела”. Других я здесь называть не буду. Как любил говорить в свое время Л.Витгенштейн, единственное знание, которое нам здесь и теперь действительно нужно – это знание о том, как двигаться дальше.

Так что далее речь пойдет о “Дао” синергетики, об образах ее пути, о представлениях этих образов. Обращение в данном случае к традиции я бы хотел окрасить в постмодернистские тона. “Источником света” для синергетики, ее ориентиром, если угодно, “Логосом” для “Дао” синергетики, ее “маяком”, как любит повторять Хакен, является лазер. К этому сравнению или, точнее, метафоре стоит отнестись со всем вниманием, коль скоро мы стремимся явно учесть в своих рассуждениях личностный контекст синергетики. Апелляция Хакена к лазеру не случайна: он был одним из тех ученых, которые сделали основополагающий вклад в создание теории работы лазера – символа успехов прикладной физики и высоких технологий науки и техники второй половины 20-го века.

Лазер – это прибор, в работе которого сочетаются естественное и искусственное, упорядоченное и неупорядоченное, квантовое и классическое…

Синергетика в образе лазера естественно осмысливается в духе инструментализма и неопрагматизма. Метафизике здесь места нет. Инструментализм самоопределялся в начальных стадиях своего возникновения именно как средство элиминации метафизических образов и представлений из системы научного познания.

Но постнеклассический инструментализм синергетики междисциплинарен по своим интенциям, а потому с необходимостью коммуникативен, конвенционален и открыт для диалога. А диалог требует структурной стыковки, структурного сопряжения как своей предпосылки.

Междисциплинарный инструментализм синергетики предполагает адекватную ему, динамически устойчивую, самовозобновляющуюся и, в то же время, эволюционирующую коммуникативную онтологию, такую, например, как онтология автопоэзиса Вареллы и Матураны. Замечу в скобках, что это структурное сопряжение (structural coupling) важно не только для диалога программ Пригожина и Хакена и их неизбежного симбиоза, но и для использования образов идей и представлений синергетики в социогуманитарном познании, психологии, политических теориях и т.д. Интересные попытки в этим направлении делает Н.Луман.

В этом месте рассуждений метафизический вопрос переоткрытия пространственности в синергетике трансформируется в вопрос: может ли это быть сделано самой синергетикой, ее методами и средствами? Или, быть может, нужен импорт идей со стороны? И если так, то каких? Мой ответ на этот и подобные вопросы, безусловно положительный, коль скоро осознается, что такие характеристики как “циркулярность”, самореферентность, автопоэтичность, коммуникативность, диалогичность являются для синергетического мышления ключевыми.

При это сам синергетический контекст, в принципе, предполагает множественность и неоднозначность путей переоткрытия пространства и времени. В этом тоже одна из особенностей синергетического дискурса как дискурса науки эпохи постмодерна или постнеклассической науки.

Вообще говоря, эти пути существуют лишь потенциально в возможности, подобно тому как существует еще не задуманное слово в игре “да-нет”, на примере которой Дж.Уилер показывает различие пониманий измерения в классической механике и механике квантовой.

Эти пути можно условно разметить посредством указания тех исходных “топосов”, мест [1] , с которых мы начинаем разговор. Первое – это место математического языка, определяемого математическим инструментарием синергетики. Прежде всего, это аппарат нелинейных дифференциальных уравнений, фазовые портреты, аттракторы, бифуркации, теория катастроф Тома-Арнольда и прочие интригующие вещи [8, 9] . Подчеркну, что это именно аппарат, инструментарий синергетики, сформировавшийся первоначально в работах А.Пуанкаре в связи с задачами механического движения и, в первую очередь, задачами устойчивости (и неустойчивости) движения небесных тел.

И хотя это аппарат, ориентированный на геометрическое, а следовательно, на пространственное представление, его не нужно смешивать (или во всяком случае отождествлять) с тем пространственным измерением синергетики, о переоткрытии которого идет здесь речь. Между тем, искушение для такого отождествления есть. Но, повторяю, это всего лишь аппарат, инструментарий, дающий некоторые намеки на возможную онтологию синергетики, но еще эту самую онтологию непосредственно не представляющий. В то же время отправной точкой для ее воссоздания он вполне мог бы служить. Примером такого пути являются работы, связанные с моделирования динамики лингвистических, языкоподобных, символьных систем с помощью математического аппарата синергетики [241, 236, 212, 229, 230, 105] .

Мы имеем, таким образом, круг: математическое описание с помощью дифференциальных уравнений прилагается к описанию динамики языка, в принципе, того же самого языка, на основе и с помощью которого в свое время формировалась математика в образах Евклидовой геометрии, Декартовой системы координат, анализа бесконечно малых Ньютона-Лейбница и когерентных им систем представления знания [271] . Сегодня осознается, что вся эта математика есть лишь одна из возможных технологий представления знания, и что вся она не является репрезентацией внешней по отношению к нам и независимой от нас реальности, а есть лишь репрезентация нашего специфического отношения к миру в контексте диалога с ним, задаваемого спецификой способа его вопрошания.

Именно в этом контексте задач познания и нужно оценивать использование математического языка в качестве средства познания языка естественного. Синергетический смысл появляется как результат замыкания коммуникаций, в создании и/или воссоздании коммуникативных циклов (гиперциклов, по Эйгену), в которых и посредством которых реализуются исследовательские процедуры. Добавим также, что и здесь, как и везде в синергетике, деление на естественный язык и язык специально изобретенный, искусственный, каковым можно считать язык математики, – это установление конвенциональной гносеологической границы с целью оптимизации интерсубъективной коммуникации интердисциплинарного диалога.

Но я этим коммуникативным кольцом “от грамматики аттракторов до грамматики предложения” заниматься не буду. Замечу только, что это кольцо имеет гораздо больший онтологический радиус, чем это возможно представляется энтузиастам этого пути освоения языка синергетики, а потому и времени на его прохождение потребуется видимо гораздо больше, чем это предполагается при самых осторожных его оценках.

Синергетика здесь вносит ноту оптимизма, поскольку она утверждает, что это кольцо (герменевтический круг, если пользоваться языком философской традиции) потенциально существует, хотя “длина” этой окружности может быть близка к бесконечности. Конечно, все эти возражения метафоричны, но они вполне в духе тех онтологических обязательств, которые несет в себе используемый здесь геометрический язык “гладких” линий и поверхностей с целочисленными топологическими размерностями [241] .

Еще один путь может быть инициирован посредством введения представления о постнеклассическом эпистемологическом пространстве как таком пространстве, в котором находит себя синергетический субъект [19] . Необходимость его введения обусловлена, помимо прочего, и тем обстоятельством, что синергетика в качестве междисциплинарного направления включает в себя и философское измерение, коммуникацию философской традиции, сопрягая ее некоторым образом с так называемой третьей парадигмой философствования, в которой субъект не задан изначально, но становится, не утверждает, а утверждается в разнообразии самотрансценденций и коммуникативных практик в широком смысле этого слова.

Существенно, что постнеклассическое эпистемологическое пространство порождается ситуацией междисциплинарности, в которой самоопределяется “синергетический” субъект. А потому это коммуникативное пространство воспроизводимых (повторяющихся), различимых диалогов-событий-встреч организуется изначально скорее по хаотически выстроенному сетевому, фрактальному принципу, не в соответствии с изначально заданной жесткой логической иерархией. “Метрика” в таком пространстве задается не степенью “близости к истине”, которая в свою очередь контролируется логикой дедуктивно развертываемых высказываний и утверждений. Эта логика может быть ослаблена, стать эмпирической, вероятностной, индуктивной, байесовской, а само движение к истине мыслится в разных парадигмах-образах или символах – “восхождения к небесам” или углубления в суть вещей. Такого рода пространство также является коммуникативным по своему генезису, но надо отдавать отчет в том, что это специализированное коммуникативное пространство, сконструированное для целей управления и контроля, а потому оно “монологично”. Это пространство, в котором нет места для “другого”. Но синергетика видит своей целью не просто констатацию различия форм организации эпистемологических пространств классики, неклассики и, наконец, постнеклассики. Она видит своей задачей приведение их в топологическое соответствие друг с другом в контексте всего человеческого опыта, во всем разнообразии внутренних и внешних (интерсубъективных) форм его представления в языке, символах, вербальных и невербальных коммуникациях.

В постнеклассическом эпистемологическом пространстве, на которое ориентируется синергетика и которое ею же порождается и поддерживается, топология, мера близости и удаленности задается мерой близости и удаленности “я” и “другого”. В разных случаях для этой пары используются разные имена. Например: “субъект-субъект”, “я — ты”, “я — он”, “я — мы”, “я-она”… Соответственно, будут иметься в виду разные типы коммуникативности, пространственности, символичности, телесности.

Эти и другие различия важны и существенны для переоткрытия пространства как конкретной коммуникативной формы существования культуры, художественного произведения, музыки, философии и т.д. Но нас здесь и теперь интересует постнеклассический междисциплинарный субъект, который самоопределяется “внутри науки”, находится в ней, “погружен в нее”, говорит и пишет ее языком, изменяя в этом процессе и себя самого. И это не наука вообще, а наука, претерпевшая в нашем столетии несколько радикальных парадигмальных сдвигов – прежде всего релятивистскую и квантовую революции, а затем открытие таких феноменов, как динамический хаос, фрактальный рост, переоткрытие принципа самоподобия в природе, большой взрыв и коэволюцию… “Неизбежность странного мира” квантовых феноменов, а затем не менее странного мира нелинейности поставила проблему единства науки как личностную проблему самоактуализации ученого в ситуации ценностного кризиса и смысловых расколов в научном знании.

Связность внутреннего опыта, “путь к себе”, переоткрытие себя в новом диалоге-встрече – такого рода ситуация плохо осмысливается символом-метафорой трансценденции пространства в образе ступеней лестницы, ведущей все выше и выше [84]. Здесь ближе образ пути, Дао, срединности. Эпистемологическое пространство, в котором находит себя наш субъект, видится (естественно, как некий желаемый идеализированный образ, как проект) как пространство возможных путей, обретения новых смыслов, открытий и диалогов. Это так же, если угодно, и пространство культуры психосоматического самоисцеления, обретения нового чувства свободы, освобождения; пространство, в котором выражение “культура – это терапия души” обретает свой непосредственно переживаемый смысл [103].

Но вернемся к “лазерной парадигме” Хакена, рассматривая ее как новую коммуникативную среду, в которой заново открывается синергетическая связь психического, чувственного, ментального и телесного, материального как подсистем, вовлекаемых в процессы самоорганизации, в совокупности которых собственно и реализуется наше присутствие в этом меняющемся мире, наше становящееся бытие в нем, наше взаимодействие с собой и другими, взаимодействие, частью которого является и наша познавательная деятельность.

Место синергетики Хакена в системе междисциплинарных коммуникаций, определяется его “лазерной парадигмой”, новым проблемным полем, возникающим в контексте осмысления лазера в качестве инструмента познания, представления и инициирования процессов самоорганизации в средах самых разных по своему “субстратному” составу, но обнаруживающих сходные черты поведения “вблизи точек нестабильности” [160].

Коллега и соратник Хакена физик Грэхэм оценивает его заслуги следующим образом: “Великий вклад Хакена в науку состоит в том, что он понял, что лазер является не только важным технологическим инструментом, но и сам по себе представляет интереснейшую физическую систему, что он может научить нас многому… Лазеры занимают очень интересную позицию между квантовым и классическим миром, и теория Хакена объясняет нам, как могут быть связаны между собой эти миры… Лазер можно рассматривать как перекресток между классической и квантовой физикой, между равновесными и неравновесными феноменами, между фазовыми переходами и самоорганизацией, а также между регулярной и хаотической динамикой. В то же время – это система, которую мы понимаем как на микроскопическом квантовомеханическом уровне, так и на макроскопическом классическом. Это устойчивая основа для изучения общих концепций неравновесной физики.” [220]

И здесь мы опять встречаемся с образом лазера как коммуникативного посредника. В этом смысле “лазерная парадигма” – это не символ новой научной революции со всеми ее коммуникативными разрывами и несоизмеримостями. “Парадигма лазера”, напротив, осознается как средство устранения, “залечивания” этих разрывов. “Парадигма лазера”, если воспользоваться термином Маслоу, “даоистична”. Естественно спросить, насколько тогда уместно говорить о какой-то новой парадигме, если имеется в виду нечто не революционное, а эволюционное. В принципе, о новой лазерной парадигме можно, конечно, и не говорить, но я не вижу к тому никаких оснований. Хорошо известно, что понятие “парадигма” у Куна в высшей степени многозначно, что в свое время служило поводом для многочисленных критических замечаний. (Критики насчитали более тридцати значений термина “парадигма” у Куна) [74]. Но в перечне этих значений есть по крайней мере одно для меня в данном случае весьма важное, хотя до сих пор остающееся в тени, а именно: парадигма – это коммуникативная среда, языковое коммуникативное пространство, в которую погружено научное сообщество, “подвешено”, как любил говорить Н.Бор, таким образом, что мы не знаем, “где верх и где низ” в этом пространстве. Это высказывание Бора я интерпретирую в данном случае как полемически направленное против приоритета логико-эпистемологических пространств классической науки и философии эпохи Канта и в пользу сетевой эпистемологии науки квантоворелятивистской эры; эры, когда на смену теоретико-множественному обоснованию математики пришло теоретико-категорное.

Конечно, смена одной классической парадигмы монологического знания на другую для ученого, который годами вживался в нее, равнозначна смене места его обитания, смене обжитой им “экологической ниши” [253]. А это, как отмечалось выше, предполагает иной тип самотрансцендирования, чем тот, который практиковался им ранее. И переключиться на другой способ самотрансцендирования зачастую оказывается крайне трудно, если не невозможно. Отсюда коммуникативный разрыв разных поколений в науке, раскол, остро сознаваемая драматическая невозможность достижения необходимого интерсубъективного согласия и т.д.

Поэтому вполне понятен разговор о разных несоизмеримых парадигмах, разных языковых онтологиях, разных мирах и/или пространствах, порождаемых употреблением разных языков. Хотелось бы однако дополнительно понять, когда именно этот разговор “уместен”, а когда нет.

С этой точки зрения лазерная парадигма в качестве порождающей синергетическую онтологию и претендующей на восстановление коммуникативной связанности парадигм-пространств прежнего коммуникативного опыта познания несомненно этому пониманию “уместности” могла бы способствовать. Лазерная парадигма создает качественно новую активную среду коммуникации, встраиваемую в некое обобщенное сверхпространство, или гиперпространство, а потому уж коль скоро мы занялись языковым творчеством, то уместнее было бы говорить о гиперпарадигме, киберпространстве и т.д. [12]

“Но мир не лазер”, как любит повторять Хакен. Универсалистские трансценденталистские притязания и иллюзии классического разума синергетика не разделяет [125]. Мера прогресса познания как приближения к знанию идеальному, совершенному, истинному, Божественному, задаваемая через внешнюю внечеловеческую соотнесенность с Абсолютом, синергетика склонна помещать скорее в музей памятников культуры, чем в подведомственную ей рабочую палату стандартов и проверки точности базовых измерительных эталонов. Она переоткрывает древний принцип “человек – мера всех вещей”.

Мерой знания становится такая его ценностно-качественная характеристика как “вочеловеченность”(Маслоу) [91]. Применительно к биологии и медицине он в этой связи пишет: “Размещение в едином, количественно измеримом пространстве человечности всех заболеваний, которыми заняты психиатры и терапевты, всех нарушений, которые дают пищу для раздумий экзистенциалистам, философам, религиозным мыслителям и социальным реформаторам, дает огромные теоретические и научные преимущества. Мало того, мы можем разместить в этом же континууме разнообразные виды здоровья, о которых мы уже знаем, в полной палитре их проявлений, как в пределах границ здоровья, так и за пределами оного – я разумею здесь проявления самотрансценденции мистического слияния с абсолютом и прочие проявления высочайших возможностей человеческой натуры, которые раскроет нам будущее”.

Но тогда пусть мир – не лазер, в том, на первый взгляд, очевидном смысле, что лазер изготовлен человеком, в то время как мир “его окружающий” таковым не является. Но не является – кому? Не является человеку. Но в каком качестве? В качестве им же изготовленного. Концепцию мира как изготовленного Богом я здесь не рассматриваю по причине своей недостаточной осведомленности в том, что касается промысла Божьего в контексте культуры постмодерна. Но тогда, быть может, мир нами открывается? Или нам открывается? Однозначного ответа на таким образом формулируемые вопросы не существует. Синергетическое познание, взятое в контексте истории естествознания Нового времени – это и постквантовое познание. А после квантовой механики говорить об открываемом кем-то вообще, без ссылок на наблюдателя, его место и на те средства-приборы, с помощью которых он реализует само наблюдение, да еще не оговариваясь при этом, что открываемое – это наблюдаемое, сотворенное самим процессом наблюдения, – значит быть в плену реликтового языка доквантовой эпохи. Я не буду вдаваться в подробности эпистемологического сюжета наблюдатель-наблюдаемое в квантовой физике, а ограничусь декларацией, что в синергетическом мире нет неизменного наблюдателя. Наблюдатель становится, возникает в сложноорганизованном потоке актов коммуникации, коммуникативных событий. В этом мире вопрос “что является объектом познания?” становится бессмысленным. Никакого объекта познания нет. Знать – значит уметь вести себя адекватным образом в ситуациях, связанных с индивидуальными актами или кооперативными взаимодействиями.” Эту мысль можно выразить несколько иначе, пользуясь метафорой лазера как коммуникативным познавательным средством. Наш “эпистемологический лазер” освещает своим высокоупорядоченным, когерентным светом не все вокруг в “независимо от нас существующей Вселенной”, а селективно выделяет некую кооперативно взаимодействующую область со сложной “топологией вырезания и склеивания”, именуемую реальностью и описываемую в соответствующем языке таким образом, чтобы это описание могло бы быть воспроизводимо и устойчиво коммуницировано “другому”. Но пока что лазер для нас выступает лишь как инструмент, хотя и с весьма необычными свойствами. Продвинуться дальше в осмыслении лазерной парадигмы нам может помочь обращение к пока еще мало освоенному наследию Д.Бома [190, 191, 192] , отдавшего в свое время много сил попыткам выстроить ту новую онтологию мира, ту новую реальность, которая “скрывается” за кулисами операционально представленного математического формализма квантовой механики. Чтобы нагляднее представить концепцию квантовомеханической целостности и ее отличие от целостности, предполагаемой классически ориентированным познанием, начиная с эпохи Галилея и вплоть до Эйнштейна, Бом ввел представление о двух инструментально сопряженных парадигмах научного познания: так называемую парадигму линзы и парадигму голограммы (или голографическую парадигму).

Эта инновация не была воспринята исповедующими теоретизм философами и методологами науки. (См. 2-ю главу). Между тем Бом, различая названные парадигмы, сделал далеко идущую попытку последовательно учесть познавательные уроки квантовой механики, интегрально представленные в виде принципа целостности форм языка, способов наблюдения, инструментального контекста и теоретического понимания в исторической эволюции науки Нового времени. Это была попытка построить своеобразную “квантовую герменевтику” языка и прибора в ситуации, когда познающий в принципе не имеет прямого и непосредственного доступа к миру квантовых явлений и процессов.

Исходным пунктом его рассуждений была линза как прибор и инструмент познания, который, в свою очередь, породил когерентный ему паттерн мышления, особенности которого до сих пор, несмотря на огромное число исследований философов и историков науки до сих пор еще не полностью осознаны. Это, видимо, обусловлено также и тем обстоятельством, что сам “линзовый тип мышления “во многом доминирует и на метауровне рассмотрения самой науки”. Достаточно тривиально, что линза есть инструмент формирования образа реальности в форме предметов, где каждая точка оригинала с высокой степенью точности соответствует точке образа. Это постулат геометрической оптики (и волновой, в ее геометрическом приближении).

Но не столь тривиально, однако, что благодаря своему “поточечному” отображению как базовой гносеологической модели переноса информации от исследуемого объекта к познающему его субъекту-наблюдателю линза, усиливая “краевое” гештальт-осознавание отдельных частей общего контекста “фигура-фон”, одновременно затрудняет процесс распознавания фигуры, особенно в тех случаях, когда у нас нет дополнительных “подсказок” со стороны.

Но уже теория относительности, а затем, в наибольшей степени, квантовая механика стали обнаруживать недостаточность схемы синтеза образов линзового мышления. Все более стала заявлять о своем как бы неявном существовании онтология целостности иной, немеханической, но и не органической природы мироздания, описание которой невозможно представить в языке, который был бы когерентен инструментальному контексту классического линзового порядка анализа и синтеза поточечных элементов как хорошо определенных частей целостного образа. [192]

Но если дело обстоит таким образом, то возникает естественный вопрос: а какой инструмент мог бы дать нам непосредственное представление о том инструментальном контексте, в рамках которого квантовая целостность могла бы быть представленной самосогласованным образом?

Такое интуитивное представление возникает, если мы обратимся к голограмме как инструменту для записи “целого”. Что такое квантовоголографическая парадигма по Бому, становится понятнее из следующего краткого описания функциональной схемы того инструментального контекста, в котором она самоопределяется. Эта схема такова. Луч лазера падает на полупрозрачное зеркало, расщепляясь при этом на два луча. Одна часть сразу попадает на фотопластинку, другая, после отражения некоторой целостной структурой. В итоге на фотопластинке записывается так называемый интерференционный паттерн – сложный и тонкий узор запечатленных событий, запомненный образ-паттерн оригинала, соотносимый с ним уже не поточечно, как в линзе, а некоторым более сложным образом. Это соответствие, или соотнесение, обнаруживается только при освещении голограммы лазерным светом. При этом воссоздается волновой фронт подобный форме волнового фронта, идущего от исходной целостной структуры, и мы можем в некотором диапазоне возможных перспектив (точек зрения) видеть исходную целостную структуру в трехмерном ее представлении. Мы будем видеть ее и в том случае, если осветить лазерным светом только часть фотопластинки. Интерференционный узор даже в весьма небольшой области фотопластинки имеет отношение ко все ее целостной структуре, а каждая часть оригинала имеет отношение ко всему узору на фотопластинке.

Так мы приходим к представлению о голографической парадигме как парадигме синергетической, где по части может достроится (самоорганизоваться) немеханическое динамическое целое. Мы приходим к образу мира с голографической памятью, мира, самоорганизующегся в виде гиперголограммы, или гипертекста, прочитать который мы можем с помощью источника когерентного лазерного света, заняв при этом сопряженную с оригиналом познавательную позицию “наблюдателя-участника”, с тем, чтобы можно было увидеть “фантомный образ-изображение”, практически неотличимый в границах некоторого конуса перспектив от самого оригинала. Вот такая “автопоэтическая” онтология Вселенной, включая и нас самих с нашей когнитивной коммуникативной деятельностью “внутри нее”, в принципе, может быть выведена из соответствующим образом интерпретированных утверждений, что “лазер – маяк синергетики”, и что “мир – это не лазер”, но лазер – это часть нашего мира. Я не буду специально говорить о том, что восстановление онтологии по данным в наблюдении операционально-измерительным схемам – задача, не имеющая одного-единственного решения. Таких онтологий может быть много [16, 11, 12] .

Я столь подробно остановился на лазерно-голографической версии синергетической парадигмы потому, что она дает возможность более наглядно и интуитивно понять специфику именно синергетического подхода к познанию сложных систем, таких, например, как человеческий мозг, а также показать, каким образом этот подход оказывается как бы в стороне от традиционной методологической дихотомии различения “редукционизм-антиредукционизм”, поскольку его коммуникативная интерпретационно-диалоговая природа выступает в данном случае гораздо отчетливее.