В этих словах Планка содержится мысль о том, что реальность представлена экспериментом не только посредством той информации, которую он сообщает исследователю, но и самой его структурной формой как особым автопоэтическим единством. Эксперимент является чем-то большим, чем простая механическая совокупность приборов, инструментов, измерений и наблюдений, взятых отдельно и изолированно друг от друга. Он представляет собой воспроизводимое единство исследуемого физического процесса, системы приборов, являющихся продолжением органов чувств человека и инструментом исследования данного процесса, и самого человека как познающего существа, «органы чувств которого приспособлены главным образом к действиям в макромире». Соответственно, в эксперименте, в частности, в такой его гносеологически важнейшей компоненте, как прибор, находят свое отражение, с одной стороны, его специфические человеческие характеристики, обусловленные тем, что «прибор должен быть таким, чтобы показания его могли быть доступны нашим органам чувств», а с другой – в нем должны отражаться характеристики, обусловленные тем, что прибор находится в контакте не только с человеком, но и с исследуемым объектом, обладает структурным сопряжением, «сродством» с ним.
Все естествознание неразрывно связано с появлением приборов и инструментов, которые стали выступать в качестве «посредников в особом ранге между нами и явлением». Это опосредованно в свою очередь наложило отпечаток на структуру физического знания, характер расчленения его предметного поля на области, определяемые конкретной формой синтеза теории и эксперимента для каждого из них. Но это не означает, что организация познавательного пространства определена только спецификой приборов. Речь идет об их структурном, коммуникативном сопряжении, об организации топологического коммуникативного пространства межличностных взаимодействий. Именно это дает возможность говорить о развитии эксперимента в личностном измерении. Преобразование приборного базиса научного познания оказало существенное воздействие на характер научного труда. Резко возрос объем производимой в эксперименте познавательной информации, обработка которой, повышение ее качества и ценности потребовали создания специальной логической техники и математического аппарата. Это привело к необходимости специализации научно-исследовательской деятельности, ее разделения на теоретическую и собственно экспериментальную, которые ранее, в классическом естествознании, функционально совмещались в одном ученом.
Однако специализация может оказаться эффективной лишь в том случае, если она дополняется координацией. В этом двуединстве процессов специализации и координации кроется специфика тех преобразований, которые претерпела система научного познания, и в первую очередь физическое познание, в своем переходе от классической науки к современной. В результате этого перехода в системе научного познания произошло давно назревавшее разделение специальных функций теоретического и экспериментального познания и начал формироваться новый его уровень, функция которого – обеспечение коммуникативных связей между ее различными специализированными компонентами, с целью их координации. И именно возникновение этого уровня в системе современной науки следует, на наш взгляд, считать существенной ее особенностью по сравнению с классическим естествознанием.
Вернемся теперь к вопросу о роли эксперимента в развитии теоретического знания. Здесь важно зафиксировать, что возникновение в «современной физике таких специализированных видов познавательной деятельности, как экспериментальная и теоретическая, не означало, что экспериментаторы превратились в чистых эмпириков, теоретики – в абстрактных математиков. Произошло лишь известное перераспределение функций, причем выделение относительно самостоятельного уровня научно-теоретического познания вовсе не означало, что тем самым к этому уровню и перешла целевая функция всей системы научного познания, и что эксперимент лишился своего самостоятельного значения по отношению к теоретическому познанию. Таким образом, специфика происшедшей трансформации системы научного познания совершенно не укладывается полностью в иерархическую модель взаимосвязи теории и эксперимента с субординационным отношением между ними. Мало помогает здесь и введение разного рода обратных связей, посредством которых пытаются учесть воздействие эксперимента на теорию, для того чтобы отобразить динамику последней.
В этом месте рассуждений уместно перейти к явному использованию личностного языка, личностной позиции и личностной коммуникации. В качестве промежуточной ступеньки такого перехода определенный интерес представляет «диалоговая» модель взаимосвязи теории и эксперимента. В этой модели взаимодействие теории и эксперимента в качестве двух различных структурно-функциональных компонент системы научного познания моделируется в виде информационного обмена между ними, где каждая из сторон попеременно выступает в роли либо приемника, либо источника информации. Такая модель ориентирует на «симметричный» подход к теории и эксперименту в системе современного научного познания, где они часто находятся в своеобразном «параллельно-дополнительном» отношении друг к другу. Возможность подобного «параллельного движения» теории и эксперимента обеспечивается возникновением в этой системе дополнительного уровня методологической рефлексии, на котором цели теоретического и экспериментального познания соотносятся и координируются друг с другом посредством задания общей для них научной проблемы.
И одна из особенностей системы современного научного познания в отличие от системы классического естествознания заключается в наличии в нем арсенала средств совмещения контекстов теории и эксперимента, благодаря которому те проблемы, которые появляются на горизонте теории, могут быть переведены в форму проблем, стоящих перед экспериментом. На теоретическом горизонте научные проблемы обычно появляются в форме логического противоречия «встречи» ранее развивавшихся независимо друг от друга теорий. Контекст «встречи» теорий был рассмотрен М.И.Подгорецким и Я.А.Смородинским, которые отметили, что «внутренние логические противоречия в физике всегда выступают одновременно с соответствующими противоречиями между теорией и экспериментом», добавляя при этом, что «можно даже сказать, что первые являются формой выражения вторых». [118]
4. Научный эксперимент и принцип Эйнштейна
Однако сам контекст встречи теории и эксперимента следует персонифицировать в духе синергетического подхода. В этом плане представляет интерес свидетельство В.Гейзенберга о его разговоре с А.Эйнштейном в 1925г., который разъяснил ему некоторые ранее остававшиеся в тени особенности методологического подхода, которым он руководствовался, создавая теорию относительности. В частности, Эйнштейн обратил внимание Гейзенберга на ошибочность мнения, будто создавая специальную теорию относительности, он исходил из узко понятой операционалистической и феноменологической точки зрения, по которой теория должна включать в себя только наблюдаемые величины, и что руководствуясь именно этим принципом, он и исключил из структуры СТО понятие механического эфира. Разъясняя свой подход в этом вопросе, Эйнштейн подчеркнул, что при построении физической теории, основанной на наблюдаемых величинах, важно не забывать о том, «что наблюдение в общем случае представляет собой чрезвычайно сложный процесс. Явление, которое мы хотим наблюдать, вызывает какие-то изменения в нашем измерительном приборе, вследствие чего в нем начинают происходить какие-то процессы, оказывающие в конечном счете обратное влияние на наши ощущения и фиксацию результатов наблюдения в нашем сознании.
Если мы хотим утверждать, что мы что-то наблюдали, нам необходимо знать, как функционирует природа на всем длинном пути от наблюдаемого явления до фиксации его результатов в нашем сознании. Мы должны, по крайней мере практически, знать законы природы. Лишь теория, т.е. знание законов природы, позволяет нам по ощущениям судить о лежащих в его основе явлениях. Утверждение, будто мы произвели наблюдение над каким-то объектом, по существу следовало бы заменить следующим, более точным утверждением: «Хотя наша цель состоит в формулировке новых, ранее неизвестньх законов природы, мы тем не менее предполагаем, что уже известные законы на всем пути от наблюдаемого явления до нашего сознания функционируют достаточно точно. В противном случае на них нельзя было бы положиться и, следовательно, говорить о наблюдениях не имело бы смысла». [53]
Изложенная в этих словах позиция Эйнштейна явилась, как вспоминает Гейзенберг, для него своего рода откровением, хотя в целом доводы Эйнштейна казались ему естественными и понятными. Тезис «лишь теория решает, что может наблюдаться», в котором суммарно выражалась суть позиции Эйнштейна, послужил эвристическим ориентиром для Гейзенберга на последующих этапах его работы над квантовой механикой, когда перед ним встала задача согласованным образом интерпретировать построенный им ее матричный формализм.
Значение этого тезиса для интерпретации квантовой механики было недавно специально подчеркнуто К.Вейцзеккером, назвавшим его «принципом Эйнштейна». По мнению К.Вейцзеккера, принцип Эйнштейна дает основу для уточнения тезиса Н.Бора о необходимости сохранения языка классической физики для описания результатов квантовомеханических измерений. В самом деле, между принципом Эйнштейна и тезисом Бора существует глубокая внутренняя близость, обусловленная общностью их интенциональных установок на фиксацию условий коммуникативной устойчивости процесса познания, преемственности его развития. Говоря, что «лишь теория решает, что может наблюдаться», Эйнштейн в контексте его разговора с Гейзенбергом противопоставлял это утверждение пониманию эксперимента как механической совокупности операций и наблюдений, координированных между собой лишь посредством ощущений, даваемых органами чувств. Но это утверждение в равной мере противостоит и современным постпозитивистским методологическим моделям научного познания, теоретически нагружающим эксперимент до такой степени, что он лишается всякого самостоятельного значения, превращаясь, по сути, не более чем в эхо теоретического монолога, или в рупор «законодательного разума».
В цитированном выше отрывке разговора Эйнштейна и Гейзенберга Эйнштейн констатирует не только тот факт, что данное в эксперименте наблюдение есть результат процесса, который сложным образом опосредствован предшествующим артикулированным и неартикулированным знанием, но и то, что свобода новой теории решать, что может быть наблюдаемо, не абсолютна, а относительна, и ограничена запечатленным в эксперименте прошлого знанием. Новая теория обязана вписываться в его контекст. Конкретно это означает, что в определенных пунктах она, говоря словами Эйнштейна, «оставляет в неприкосновенном виде» существовавшее ранее описание тех процессов, которые связывали наблюдаемое явление с органами чувств исследователя в контекстах прежних экспериментов. «Например, в теории относительности предполагается, что в движущейся системе отсчета лучи света, идущие от часов к глазу наблюдателя, с достаточной степенью точности ведут себя так же, как можно было бы ожидать и до появления теории относительности». [53]
Таким образом, принцип Эйнштейна, выраженный в краткой формуле «лишь сама теория решает, что может быть наблюдаемо», содержит в себе одновременно и определенные предписания в отношении контекста ее становления, а именно: новая теория должна сохранять целостность тех коммуникативных каналов, которые сформировались на предшествующих ее появлению этапах истории физического познания и посредством которых формируется «зона контакта» познающего и познаваемого как пространства их потенциальных «встреч».
Синергетический подход дает здесь возможность более объемно и целостно взглянуть на процесс познания как коммуникативной деятельности, в котором этапы «параллельного», автономного развития теории и эксперимента в качестве автопоэтических единств завершаются их «встречей» и новым симбиозом. На уровне интерсубъективных репрезентаций этот симбиоз может выражаться в разных структурных сопряжениях. В случае крупномасштабных синтезов фундаментальных теорий он обычно выражается в форме особого интегративного единства относительно автономных теоретических структур, связанных между собой системой предельных переходов – принципов соответствия. По отношению ко всему физическому познанию в целом главным, хотя и выступающим в качестве своего рода побочным, продуктом синтеза теории и эксперимента, является создание коммуникационного сопряжения, реализующего связь познаваемого и познающего, наблюдаемого и наблюдающего, как связь организма и среды. Этот коммуникативный канал имеет циклическое строение и, что существенно, реализуемый в конечном счете через познающих субъектов, в межличностной коммуникации, он может рассматриваться в качестве всегда открытого и незавершенного гештальта. Такое рассмотрение позволяет ввести в познавательную деятельность коммуникативную динамику, мотивацию, интенцию, о чем много и подробно говориться в книге М.Поляни «Личностное знание». [120] В этом контексте научные приборы, инструменты, а также язык представляют собой не просто созданные человеком искусственные вещи и знаки, являющиеся частью новой антропогенной среды, или продолжением органов его тела, или посредниками-коммуникаторами, соединяющими органы чувств и мышление человека с «внешней средой». Это части синергетического гештальта. Такой взгляд на познание дает еще одну перспективу понимания его как единства порождающей, конструирующей деятельности и коммуникации. Именно в рамках такого гештальт-синергетического подхода получает свое оправдание герменевтико-феноменологическая философия естествознания, порождающая понимание прибора как воплощение субъекта, который не принадлежит миру, но есть, как утверждал Витгенштейн, его граница. [45]
5. Коммуникативная функция мысленного эксперимента
По свидетельству самого Эйнштейна, о существовании внутреннего конфликта между классической механикой и электродинамикой он начал интуитивно догадываться еще в ранней юности. Толчком к этому послужил мысленный эксперимент с движущимся со скоростью света наблюдателем.
Возникающий здесь парадокс можно представить более отчетливо и наглядно, если, следуя Д.Бому, сформулировать мысленный эксперимент Эйнштейна как попытку ответить на вопрос: «Сможет ли увидеть свое изображение наблюдатель, который движется со скоростью света и смотрит в неподвижное относительно него зеркало?» [192] В соответствии с законами классической механики ответ должен быть отрицательным, однако, как вспоминал Эйнштейн, интуитивно ему казалось ясным, что с точки зрения такого наблюдателя все должно происходить точно так же, как если бы сам он покоился относительно Земли. Заметим, что этот мысленный эксперимент, помимо всего прочего, демонстрировал принципиальную невозможность такого лабораторного эксперимента, в котором бы информационная связь исследователя с изучаемым им объектом осуществлялась без посредничества электромагнитных процессом. Интересно, что эта фундаментальная в гносеологическом отношении роль электромагнитного взаимодействия как носителя особой коммуникативной функции информационного обмена не была полностью сознана многими, в том числе и весьма крупными физиками даже спустя много лет после создания специальной теории относительности (СТО), хотя в некотором смысле именно благодаря этому обстоятельству оказалось возможным рассматривать лежащие в основе этой теории преобразования Лоренца как имеющие такой же универсальный характер в отношении всех физических явлений, какой имеют законы термодинамики.
В качестве подтверждения сказанного можно сослаться на продолжающиеся дискуссии по поводу интерпретации преобразований Лоренца в релятивистской термодинамике или на дебаты вокруг проблемы тахионов – гипотетических частиц, движущихся со сверхсветовой скоростью. Об этом же свидетельствует и дискуссия по проблемам физических измерений, которая состоялась в 1964г. в Италии на международном симпозиуме, посвященном 400-летию со дня рождения Галилея. В ходе обсуждения этих проблем известный физик Д.Чу предложил для выяснения роли электромагнитных взаимодействий в физических измерениях мысленный эксперимент в форме вопроса: что было бы, если во всей Вселенной электромагнитные взаимодействия отсутствовали, но остались другие физические взаимодействия (сильные, слабые, гравитационные). На это предположение другой, не менее известный физик Р.Фейнман возразил, что такая постановка вопроса лишена смысла: без электромагнитных процессов не может существовать само представление об измерении.
Действительно, как указывал в свое время Н.Винер, в теории относительности Эйнштейна «невозможно ввести наблюдателя без одновременного введения идеи обмена информацией и фактически без того, чтобы вновь не заострить внимание физики на квазилейбницианском состоянии, тенденция которого является опять-таки оптической». [43] С этой точки зрения допущение мира, в котором нет электромагнитных взаимодействий, делает невозможным само представление о таком мире, а потому и его существование в качестве наблюдаемого мира, в котором есть наблюдатель, обладающий своим внутренним субъективным опытом. Именно здесь – обратим на это внимание – коммуникативная природа наблюдения прорисовывается особенно отчетливо.
Таким образом, уже само допущение роли электромагнитных процессов в качестве универсального посредника, среды носителя коммуникативной функции информационного обмена, делало излишним механический эфир как среду-носителя электромагнитных явлений. Однако в наблюдаемом эксперименте коммуникативная роль наблюдаемых механических процессов не могла отрицаться. Это объясняется коммуникативной природой эксперимента, предполагающей наличие в нем запоминающего устройства, имеющего дискретный спектр различимых, структурно устойчивых стационарных состояний. Без этой системы, играющей роль запоминающего устройства, эксперимент просто не существует. И эта важнейшая в когнитивном отношении функция эксперимента реализуется посредством механических и тепловых процессов.
Как подчеркивает Я.Г.Дорфман со ссылкой на И.Е.Тамма, именно эти причины заставляют физиков при разработке теории любого немеханического явления рассматривать «фактически только механические или тепловые процессы, сопровождающие это явление». По этой же причине все достаточно разработанные физические теории описывают физические явления своей предметной области посредством уравнений Лагранжа. Но, как указывает далее Дорфман, это не означает, что все явления физики допускают возможность чисто механических объяснений. Это означает лишь, что «всякому физическому процессу неотделимо сопутствуют в той или иной степени механические явления». [61]
По-видимому, эта коммуникативная особенность экспериментального контекста физической теории как гештальта мешала такому крупному мыслителю, как А.Пуанкаре, полностью согласиться с логикой СТО. И это при том, что именно с его именем связана доктрина методологического конвенциализма, интерсубъективного согласия, переоткрываемая синергетикой. Во всяком случае сама мысль о возможности существования чего-то вроде скрытых механических параметров электромагнитных явлений представлялась ему вполне допустимой и оправданной гипотезой до самых последних лет его жизни. Но логика наблюдаемости явлений вместе с процессом наблюдения в СТО, которую А.Эддингтон назвал теорией относительности экспериментального знания, [166] основывалась на обощенном принципе соответствия как принципе сохранения коммуникативной связи с тем, что до ее появления уже наблюдалось в эксперименте. Операционализировав концепт обмена сигналами движущимися относительно друг друга наблюдателями, СТО стремилась связать в одно целое все экспериментальные контексты классической физики, когерентность которых считалась гарантированной либо механическим эфиром, либо, по Канту, синтезирующей коммуникативной деятельностью трансцендентального Я, либо и тем, и другим вместе. [78]
Это было стремление возобновить диалог человека и природы, осуществляемый постредством эксперимента. Для этого нужна была реорганизация всей системы экспериментальных контекстов, упорядочиваемых с помощью иных, неклассических, логик и иных, неэвклидовых, пространственных представлений. Эта кольцевая процедура, именуемая К.Вейцзеккером семантической интерпретацией, начинается с операционального анализа идеализированных экспериментальных контекстов и связывания их на общей коммуникативной основе.
Специфика этой операционально-коммуникативной задачи, как уже говорилось, отразилась в создании СТО Эйнштейна. Спустя более чем двадцать лет эта специфика определила содержание первой публикации Гейзенберга, посвященной интерпретации квантовой механики на основе его соотношения неопределенностей.
И здесь, несмотря на то, что принцип Эйнштейна помог Гейзенбергу в поиске решения этой задачи, результат этого поиска был представлен в статье Гейзенберга в духе все той же радикально эмпирической операциональной философии, квалифицированной Эйнштейном в его разговоре с Гейзенбергом как «не имеющей смысла».
Причина этого, однако, заключалась не только в существовавшей тогда широкой популярности операционалистской философии, но и в том, что замкнутой семантической интерпретации квантовая механика в работе Гейзенберга фактически не получила. В то же время математический аппарат квантовой механики сразу же продемонстрировал свою высокую практическую эффективность в решении целого ряда задач спектроскопии, физики твердого тела, теории химической связи и т.д. Необходимо было двигаться вперед, а для этого, помимо всего прочего, требовалось определенным образом оформить и закрепить те основные результаты, которые были получены на первом этапе работы по интерпретации новой теории.
Этому требованию отвечал выдвинутый Н.Бором принцип дополнительности, одной из важнейших компонент которого явился тезис о необходимости сохранения в контексте квантовомеханического описания языка классической физики. Неудивительно поэтому, что в условиях интеллектуального климата того времени принцип дополнительности был воспринят многими, в том числе и крупнейшими физиками, как принцип преимущественно прагматический и позитивистский по своему содержанию. [226] Такое восприятие принципа дополнительности, надо сказать, весьма распространено и по сей день. Мы, однако, не имеем возможности останавливаться на возникающих здесь многочисленных вопросах. В данном случае наша цель состоит в том, чтобы обратить внимание на некоторые моменты коммуникативных стратегий преемственности творчества Бора и Эйнштейна в контексте позиции личностного знания.
6 . О значении дискуссии Бора и Эйнштейна
Творческое наследие Эйнштейна и Бора всегда занимало важное место в методологических и историко-научных исследованиях особенностей развития физики XX — го столетия. Оно анализировалось как по отдельности, так и в непосредственной соотнесенности, причем в последнем случае главное внимание обычно уделялось анализу различий и взглядов по вопросам интерпретации квантовой механики. [2,3] При этом, однако, ряд важных моментов коммуникативной позиции Бора и Эйнштейна остался в тени. [190] Этому, видимо, способствовало и то обстоятельство, что в отношении тех пунктов, где их точки зрения совпадали, особых вопросов не возникало. В конце концов и сам Бор, и те, кто так или иначе разделяли его взгляды, неоднократно подчеркивали в споре с Эйнштейном, что их подход к интерпретации квантовой механики базируется по существу на тех же принципах, что и те, которое были положены им самим в основу СТО. Однако на подобные аргументы Эйнштейн чаще всего отвечал примерно так же, как в свое время в разговоре с Гейзенбергом: «Хорошая шутка не должна повторяться дважды». Дело в том, что неклассичность СТО отождествлялась в первую очередь операционализацией ее языка с операциональной трактовкой исходных понятий. Этой же операционально-коммуникативной стратегии следовала и квантовая механика. Но в глазах Эйнштейна ссылка на общий для обеих теорий операциональный подход и ссылка на наблюдателей в СТО и квантовой механике не уравнивала онтологически эти теории. Основное различие их в том, что в онтологии СТО акт познания, измерения, наблюдения открывает мир, а в квантовой механике творит его. Разумеется, и «открытие», и «творение» здесь – метафоры. Однако незавершенность гештальт-коммуникации, именно как межличностного интерсубъективного процесса, в который были вовлечены Бор и Эйнштейн, и по сей день является мощным стимулом исследований в области философии физики. Мнение, что хотя Н.Бор в своем споре с Эйнштейном и не смог убедить его в полноте квантово-механического описания физической реальности, последующая история развития физического познания свидетельствует о правоте Бора. В рамках этой констатации обычно отмечается стимулирующее воздействие позиции Эйнштейна в отношении квантовой механики для прояснения и уточнения «ранее неясных аспектов ее интерпретации».
В то же время сам Бор осознавал свою полемику с Эйнштейном скорее именно как незавершенный гештальт межличностной коммуникации. Тот факт, что ему не удалось убедить Эйнштейна, имел для него глубокий личностный смысл. То же самое можно сказать и в отношении Эйнштейна. Одна из важнейших характеристик дискуссии Эйнштейна и Бора состояла в том, что это был межличностный диалог, операционально поддержанный всем тем опытом коллективного познания и интерсубъективного согласия, который к тому времени был накоплен в «точном, физико-математическом естествознании». Для достижения взаимопонимания они использовали такое конструктивное средство как мысленный эксперимент, в котором синергетически объединяются образные и символические системы представления знания и познания как кооперативного, коммуникативного процесса.
Достижение согласия означало бы не просто успех вовлеченных в него сторон, но и шагом в развитии той коллективной межличностной коммуникации и интеррепрезентации знания, которая традиционно именуется физикой. Но что же тогда может означать незавершенность коммуникативного гештальта диалога Эйнштейна и Бора? Ответ на этот вопрос предполагает уточнение их личностных позиций. Для Бора, настаивавшего на необходимости сохранения классического языка как базисного коммуникативного средства описания результатов квантовомеханических измерений, эта незавершенность диктовала обращения к языку как инструменту познания.
Обосновывая этот тезис, Бор обычно указывал, что результаты всякого физического измерения, представленные в числовом коде языка лабораторных приборов, должны осознаваться экспериментатором таким образом, чтобы их можно было сообщить другим исследователям. Будучи коммуникативно-синергетически истолкованным данный тезис Бора оказывается когерентным пониманию наблюдаемости. Различие между Бором и Эйнштейном здесь в акцентах: Эйнштейн подчеркивал необходимость обеспечения непрерывности перцептивного канала в процессе исторического развития эксперимента, в то время как Бор был первым в истории физики, кто попытался реализовать в ней лингвистический междисциплинарный поворот.
Было бы в принципе неверно представлять себе перцептивный и лингвистический каналы по отдельности друг от друга. [190] Это обстоятельство особо подчеркивается Д.Бомом в его модели научного познания как коммуникативной деятельности, в которой в новых контекстах и новых формах происходит расширение и углубление перцептуальных контактов человека с миром. Научное исследование не может быть расчленено на отдельные последовательно реализуемые акты наблюдения над объектом и последующий акт коммуникации. «Всякий акт восприятия, – пишет Бом, – с самого начала структурируется и оформляется интенцией на коммуникацию, а также общим сознанием тех актов коммуникации самому себе и другим, которые осуществлялись в прошлом. Более того, вообще говоря, лишь в коммуникации мы можем что-нибудь глубоко понять, то есть воспринять целостное значение того, что мы наблюдали».
Будучи результатом многолетних усилий осмыслить коммуникативную специфику процесса познания «постквантоворелятивистской эпохи», модель Бома выступает как попытка обозначить «третий путь» между кумулятивистскими и антикумулятивистскими моделями роста научного знания. Одновременно модель Бома можно рассматривать как одну из попыток найти новый подход к решению проблемы единства знания как процесса. [192]
Мы, однако, не будем здесь останавливаться на модели Бома. Отметим только, что его подход представляет собой не единственный пример поиска новых стратегий к согласованию различных экспериментальных контекстов современной физики, созданных и открытых ею миров, автопоэтических реальностей, среди которых сейчас вполне отчетливо различимы два их класса: мир Эйнштейна и мир Бора. Сходные стратегии обнаруживаются в работах К.Вейцзеккера, Д.Финкельстейна. В этот же ряд коммуникативной преемственности я включаю синергетику Хакена, Пригожина, Поляни и Маслоу. [159-161,125-127,120,89-91] Их работы разделяют общую коммуникативную интенцию на отрытый конструктивный диалог, в процессе которого творится и открывается новая реальность.
Если в предварительном порядке попытаться «синергетически» подытожить сказанное выше по поводу роли эксперимента, то это можно было бы сделать в следующих словах. 1. Эксперимент – это, вообще говоря, непрерывный исторически преемственный коммуникативный процесс, в ходе которого создаются все новые и новые структурные автопоэтические единства, а так же их разнообразные «симбиозы» или, говоря языком синергетического автопоэзиса – новые структурные сопряжения. 2. Синергетика выросла из эксперимента, возникновение которого в науке Нового времени само можно трактовать как становление нового познавательного качества в системе коммуникативной деятельности, включающей в себя деятельность – игру с вещественными предметами – деятельность-коммуникацию с системами знаков, включая и математику плюс логику, «символы веры», плюс каналы трансляции вербально артикулированного и невербально выражаемого знания… [113] 3. При этом существенно, что синергетическая интерпретация эксперимента выводит нас на понимание эксперимента как коммуникативно-семиотической созидающей деятельности. К такому пониманию эксперимента можно подойти с разных сторон. Как уже неоднократно говорилось – в этом одна из особенностей самого синергетического подхода, с характерным для него «круговым» или «циркулярным» отношением к предмету. Это круговое отношение, в свою и очередь, может быть кибернетически интерпретировано в терминах петель обратных положительных и отрицательных связей. Не забудем, что кибернетика в качестве одной из точек своего роста имела естествознание в состоянии его междисциплинарности. С другой стороны, синергетика – это «контактная» наука. В ее фокусе область взаимодействия разных дисциплин-автопоэзисов. А в нашем конкретном случае – это область взаимодействия двух автопоэтических систем, а именно: автопоэзиса «теория» и автопоэзиса «эксперимент». Эта область сама по себе имеет сложноорганизованную лингвосемиотическую структуру, которая пока что мало исследована. Далее она будет рассматриваться в контексте принципа идеализации. Как уже говорилось, процесс «встречи» теории и эксперимента – это процесс становления. Он опосредован циклами коммуникативных репрезентаций, в перечне которых когерентное личностное знание М.Поляни имеет первостепенное значение. Но в традиционной философии науки, как я уже говорил, личностное знание своего места пока не нашло. Это создает трудности и для философии синергетики, особенно для понимания ее конструктивного начала, поскольку центральный в этом плане принцип идеализации, рассматриваемый вне контекста личностного знания оказывается лишенным своего операционального содержания. В то же время без его анализа определить «третью», синергетическую, позицию последовательным образом трудно.
Вопросы идеализации в научном познании долгое время не были популярными в методологической литературе. К примеру, в книге «Методологические принципы физики» (весьма содержательном исследовании, написанном коллективом специалистов в области истории и методологии естествознания) вопросам, касающимся идеализации в физике, не уделено практически ни строчки. На это обстоятельство справедливо обратил внимание один из рецензентов названной книги, который отметил, что в нее, помимо всего прочего следовало бы «включить… очень важный в методологическом отношении принцип физической идеализации». Содержание этого принципа, согласно рецензенту, заключается в том, «что при исследовании любого явления необходимо выделить наиболее существенные черты, а остальные не принимать во внимание». Однако в безличностном, объективированном языке выразить наиболее существенные характеристики самой идеализации как некоего специального принципа – задача практически неразрешимая. Верно, что идеализация есть необходимая предпосылка существования всякой теории. «При всяком теоретическом исследовании какой-либо реальной физической системы мы всегда вынуждены в большей или меньшей степени идеализировать свойство описываемой системы», – этими словами открывается введение к классической книге – «Теория колебаний» А.А.Андронова, А.А.Витта и С.Э.Хайкина. Но верно и то, что идеализация во многом коренится в мастерстве исследователя, искусстве познания, и как таковая она не поддается полной артикуляции. «Известная идеализация задачи всегда неизбежна, – пишут далее ее авторы, – при описании системы нужно учесть основные решающие факторы, определяющие именно те черты поведения системы, которые нас в данное время интересуют, и отнюдь не следует стремиться точно учесть все, без исключения ее свойства. Это последнее вообще неосуществимо; но если бы нам даже и удалось учесть значительную часть этих свойств, то задача получилась бы столь сложной, что решение ее было бы чрезвычайно затруднено или даже вовсе невозможно». И поскольку идеализация неизбежна, постольку сразу же возникает вопрос осознавания границ той или иной идеализации, осознавания, «до какой степени можно идеализировать свойства системы и все же получить удовлетворительные результаты».
По этой причине идеализация опирается на субъективный опыт и интуицию исследователя в большей степени, чем другие методологические принципы. В то же время она с ними тесно связана. Так, например, принципы соответствия и дополнительности непосредственно связаны с вопросом границ применимости исходных идеализаций классической физики. С вопросом границ связан и принцип наблюдаемости, конкретизирующей его с точки зрения применимости идеализации изолированной физической системы – одной из исходных идеализаций всей физики в целом. Синергетика переоткрывает принцип идеализации, реинтерпретируя его опять-таки в контексте коммуникативно-деятельностного, конструктивного подхода.
Уже отсюда ясно, что понятие идеализации контекстуально и позиционно обусловлено. Отсюда многообразие его определений и разноголосица в ответах на такие вопросы, в частности, каким образом, например, соотносятся между собой понятия идеализации и абстракции, обобщения, модели, гипотезы и т.д. Так, по мнению английского методолога Э.Хаттена, [225] идеализация в познании играет роль, в чем-то противоположную абстракции, причем в некоторых случаях абстракция и идеализация могут находиться в конфликте, в разрешении которого ведущая роль принадлежит именно абстракции. «Абстракция, – пишет Хаттен, – есть нечто совершенно отличное от идеализации. Идеализация есть метод упрощения рассматриваемого состояния путем отбрасывания некоторых из параметров, необходимых для того, чтобы описать его полностью. Абстракция есть метод использования наших концепций в другом контексте или метод получения новых концепций из старых отбрасыванием некоторых из первоначальных характеристик, которые более не необходимы или даже не применимы для описания вновь открытых явлений. Абстракция есть метод обобщения и интеграции».
Противоположность методов абстракции и идеализации иллюстрируется примером развития понятия волны. Первоначально оно связывалось с образом механического периодического движения, распространяющегося, например, по туго натянутой струне. Затем возникло более абстрактное понятие электромагнитной волны, распространяющейся в вакууме. Далее в физику пришли волны, представляющие собой еще более абстрактные волны комплексных амплитуд в конфигурационном пространстве квантовых состояний. И наконец, нелинейная физика имеет дело с еще более необычными видами волновых объектов, именуемых солитонами и инстантонами и представяющих собой нелинейные волновые процессы, локализованные в случае солитонов в малой области пространства, а в случае инстантонов также и во времени.
И поскольку идеализация связана с осознаваемым упрощением исследуемой ситуации, с точки зрения синергетического процесса она представляет собой некий фиксируемый посредством конвенции компрмисс. Этот компромисс можно рассматривать как результат «встречи двух языков», например, языков теории и эксперимента, эксперимента и картины мира, и т.д. Наконец, его можно рассматривать как результат процесса интерсубъективной коммуникации, межличностного коммуникативного взаимодействия. Но я вернусь к традиции использования деперсонифицированного языка. К примеру, классическая физика принимала как нечто само собой разумеющееся идеализацию абсолютно точного измерения. Или вернее будет сказать, что в рамках классической физики сама возможность такого измерения вообще не рассматривалась в качестве некоей идеализирующей предпосылки, имеющей определенные границы применимости, определение которых требует специального анализа. Разумеется, это не означает, что в рамках классической физики не осознавалось, что всякое измерение сопряжено с определенными погрешностями. Просто предполагалось, что эти погрешности могут быть в принципе скомпенсированы, сделаны сколь угодно малыми посредством усовершенствования соответствующих методик и измерительной техники. Т.е. весь вопрос носит чисто технический и методический характер.
И можно без особого преувеличения утверждать, что такие неклассические теории, как СТО и квантовая механика, формировавшиеся в процессе кооперативного синергетического взаимодействия языков теории, картины мира и эксперимента, возникли во многом как компромисс по поводу границ использования идеализации абсолютной точности, измеримости, наблюдаемости, коммуницируемости. Но если идеализация – это компромисс, а компромисс – это устойчивое согласие, согласие в диалоге, то возникает ключевой вопрос о появлении этой устойчивости. Обычно его рассматривают в контексте проблемы оснований знания, нахождения или создания фундаментальной теории. О компромиссе здесь не упоминается. Здесь молчаливо принимается предпосылка абсолютной устойчивости фундаментальной теории, гарантии которой в зависимости от философских предпочтений видят либо в устойчивости языка математики, коренящейся в вечных и неизменных эйдос-формах Платона, либо в устойчивости «языка фактов», добытых посредством «натурного» эксперимента, языка «самой природы». Между этими полюсами коммуникативной деятельности взаимодействующих и часто конфликтующих языков и развертывается коммуникативное пространство идеализаций как системы конвенций разной степени устойчивости.
Сказанное можно перевести в деперсонифицированный язык, рассматривая идеализацию в контексте ее соотнесенности с экспериментом и теорией. Именно в таком контексте она обсуждается А.А.Андроновым, А.А.Виттом, С.Э.Хайкиным. Они подчеркивают, что ответ на вопрос о допустимых границах идеализации «может дать в конечном счете только опыт. Только сопоставляя те ответы, которые дает на тот или иной вопрос наше идеализированное рассмотрение, с результатами опыта, мы можем судить, законна ли та или иная идеализация».
При этом обращается внимание на следующие принципиально важные моменты. Во-первых, «считать расхождение теории и опыта бесспорным доказательством недостаточности исходной идеализации и необходимости учесть какие-то новые свойства системы для объяснения наблюдаемых явлений» мы можем лишь в том случае, когда «теоретическое рассмотрение нашей идеализированной схемы приведено вполне строго». Во-вторых, информацию о допустимости той или иной идеализации, можно извлечь также и «из сопоставления результатов двух различных теорий, одна из которых развита с использованием данной идеализации, а другая без этой идеализации». Такое сопоставление есть очень важный момент теоретической деятельности, его можно рассматривать как одну из форм мысленного экспериментирования, а тем самым – коммуникации. В результате этого мысленного экспериментирования выстраивается канал обратной связи, информирующий о том, как конкретно сказывается пренебрежение тем или иным свойством исследуемой системы на возможности объяснения наблюдаемых в эксперименте явлений. Кроме того, происходит развитие субъективного опыта и развитие интуиции в направлении того, «что важно и что не важно в отношении рассматриваемого круга вопросов». С точки зрения представлений о межличностной коммуникации, диалоге и идеализации как компромиссе встречи языков важно также, что «характер идеализаций, допустимых при рассмотрении той или иной задачи, определяется всей задачей в целом, и зависит поэтому не только от свойств рассматриваемой системы, но и от того, на какие именно вопросы мы хотели получить ответ при рассмотрении задачи». Иными словами, говоря о допустимости или корректности той или иной идеализации, мы должны соотносить ее с той целью, ради которой мы данную идеализацию принимали. Соответственно вопрос о том, какие свойства в системе считать существенными, а какие нет, будет лишен смысла, пока мы не уточним область контакта встречающихся носителей коммуникации.
В качестве иллюстрации сказанному рассмотрим, используя традиционный язык, простейший пример физической системы, представляющей собой тяжелый груз, подвешенный на конце длинной нити. Допустим теперь, что нас интересует вопрос о характере движения этой системы в случаи, если мы выведем ее из состояния равновесия, отклонив от вертикального положения. Для того, чтобы ответить на этот вопрос, мы должны построить идеализированную модель данной системы, выделив основные (существенные) особенности интересующего нас явления и отбросив всякого рода второстепенные (несущественные) факторы. Некоторые из этих факторов очевидны на основании повседневного опыта, и мы молчаливо отказываемся от их учета без всякой артикуляции. К примеру, мы не будем говорить о том, что для определения характера движения маятника несуществен цвет той нити, на которой он подвешен, хотя вполне возможен искушенный экспериментатор, который будет говорить о необходимости принимать во внимание это обстоятельство в качестве существенного. Понятно, что это результат субъективного опыта, своего рода искусство экспериментирования как конструирования реальности. Допустим, мы решили исключить из рассмотрения силы трения, сопротивления среды, пренебречь растяжением и массой нити, на которой подвешен груз, полагая всю массу рассматриваемой физической системы, сосредоточенной в одной точке и равной массе груза, и т.д. В итоге мы приходим к конструкции, известной под названием математического маятника или модели математического маятника. Далее, применяя к полученной нами идеализированной схеме законы механики, мы можем написать дифференциальное уравнение движения маятника. Затем, предполагая отклонение от равновесия маятника небольшим, мы еще раз упрощаем задачу. Полученное в итоге уравнение легко интегрируется, и его решение описывает незатухающие гармонические колебания системы около положения равновесия. Приведенный пример идеализации выглядит очень простым, но это потому, что он сам есть идеализация процесса идеализации. Мы можем начать с диалога математики и эксперимента, или межличностной коммуникации математика и экспериментатора, «вернуться к истокам» и убедиться, что простота математического маятника – это простота и воспроизводимость завязанных на него циклов коммуникации.
Так, он демонстрирует некоторые особенности соотнесенности идеализации с «натурными» экспериментом и математической моделью. Представим, что мы наблюдаем за поведением реального маятника и замечаем, что размах его колебаний со временем уменьшается и он останавливается. Сопоставляя с ним нашу математическую модель, мы видим, что она о возможности такого поведения маятника ничего не говорит. И это вполне понятно, поскольку мы сознательно пренебрегли теми факторами, которые ответственны за затухание маятника. Означает ли это, что мы переупростили нашу задачу? Ответ зависит от особенностей реального маятника и от того, что именно нас в нем интересует. Если. скажем, колебания реального маятника полнстью затухают в течение нескольких часов, а нас интересует характер его движения в первые несколько минут после его начала, то идеализация маятника без трения может нас вполне удовлетворить.
Идеализация связана с «натурным» экспериментом и математикой двусторонним образом. Эта двусторонняя связь становится более прозрачной, если рассматривать процесс идеализации вместе с его результатами как особую коммуникативную деятельность, связанную с переводом смыслов, представленных в языке экспериментальной физики, на язык физики математической и обратно. С одной стороны, момент идеализации всегда и неизбежно присутствует, когда мы пытаемся осуществить перевод физического смысла на математический язык. Этот перевод, если угодно, всегда вынуждает нас принимать определенные идеализации. На это обстоятельство обращал вниманий Л.И.Мандельштам, часто напоминавший своим ученикам, что «когда я перевожу физику на математику, я всегда от чего-то отвлекаюсь». С другой стороны, когда перевод задачи на математический язык осуществлен, полученная в итоге ее математическая формулировка может оказаться весьма сложной и, в свою очередь, нуждающейся в упрощении с тем, чтобы можно было осуществить обратный перевод (именуемый часто интерпретацией) на язык эксперимента.
Парадигмальный пример этой коммуникативной деятельности как межъязыкового перевода нам дает физика твердого тела. Рассмотрим твердое тело как физическую систему, состоящую из атомных ядер и электронов, связанных совокупностью электромагнитных и спиновых взаимодействий. Эта система символически представлена в языке математики так называемым гамильтонианом. [22]
Первые два члена в этой символической записи имеют референтом кинетическую энергию ядер. Далее следуют три члена, репрезентирующие энергию электростатического электрон-электронного, межъядерного и электрон-ядерного взаимодействий. Затем идут соответствующие спин-спиновые, спин-орбитальные, и межорбитальные взаимодействия. Наконец, еще два члена представляют собой суммарные взаимодействия системы электронов и ядер в твердом теле с заданными внешними полями.
Представленный физически интерпретированными математическими символами гамильтониан потенциально содержит в себе практически всю возможную информацию о твердом теле. Однако на практике с этим гамильтонианом никто никогда непосредственно не имеет дела по той простой причине, что извлечь из него информацию о конкретных наблюдаемых в эксперименте явлениях, не делая никаких упрощающих предположений, в принципе невозможно. Это не означает, что он является лишь декоративным украшением теории. Данный гамильтониан имеет потенциально коммуникативное значение, поскольку он задает языковые границы того общего теоретического контекста, в рамках которого формулируются утверждения, могущие быть далее переведенными на язык эксперимента. Такой перевод является многоступенчатым процессом идеализации, имеющей существенно конструктивный характер. На пути его развертывания строится целая лестница промежуточных концепций-моделей, каждая из которых связана с принятием определенных приближений и упрощающих предположений. Принятие этих предположений, помимо всего прочего, существенным образом зависит от совокупности величин, количественно характеризующих физические параметры зафиксированных в эксперименте условий и наблюдаемых в этих условиях физических явлений. Благодаря этой коммуникативной связи с экспериментом идеализация оказывается достаточно устойчивым конвенциональным продуктом и в то же время гибким средством познавательной деятельности.
Например, в физике твердого тела до сих пор находит применение модель проводимости металлов, предложенная Друде еще на заре нашего столетия. Эта модель была разработана им спустя три года после открытия в 1897г. Томсоном электрона, и, как отмечается в современном учебнике физики твердого тела, «она и по настоящий день часто используется, поскольку позволяет быстро построить наглядную картину и получить грубые оценки характеристик, более точное определение которых могло бы потребовать более сложного анализа».
Новый свет на то, как эксперимент и математика в совместном диалоге формируют физические идеализации, проливает ключевое для синергетики открытие «странных» аттракторов, или детерминированного хаоса. Что такое «странный» аттрактор? Чтобы ответить на этот вопрос, поясним вначале термин «аттрактор», на примере того же маятника. Допустим, мы отклоняем его от положения равновесия на разный начальный угол. После некоторого, достаточно большого промежутка времени колебания маятника затухнут, и он придет в исходное состояние равновесия, которое не зависит от выбора начальных условий. Математическое описание движения маятника как идеализированной системы с одной степенью свободы задается точками траекторий в двумерном фазовом пространстве координаты и импульса системы. При этом ее финальное равновесное состояние представляет собой точку в начале координат. Эта точка и есть в данном случае аттрактор системы (от англ. to attract – притягивать), поскольку она как бы «притягивает» к себе все множество ее траекторий, задаваемых различными начальными условиями. Другой важный тип аттракторов – предельный цикл связан с примерами описания устойчивых (незатухающих) периодических и квазипериодических движений. В общем случае аттрактор – это подмножество фазового пространства динамической системы, которое «притягивает» к себе фазовые точки из других областей. И коль скоро фазовая точка, символизирующая состояние системы, вошла в область аттрактора, она уже не покидает его никогда. Образно говоря, странные аттракторы находятся где-то «посередине» между точечными и периодическими 21 .
Это название впервые появилось в опубликованной в 1971г. работе Д.Рюэлля и Ф.Такенса «О природе турбулентности». Оно отражает чувство удивления исследователей, впервые столкнувшихся с фундаментальным фактом типичности существования аттракторов, не сводимых к неподвижным точкам и предельным циклам в случае динамических систем с небольшим числом степеней свободы ( n і 2). Другое название странных аттракторов – стохастические аттракторы – возможно, лучше отражает суть дела, поскольку на самом аттракторе движение системы носит неустойчивый характер. Эта неустойчивость заключается в том, что при сколь угодно малом изменении начальных условий возникает сколь угодно большое расхождение исходного и возмущенного движений. Еще в 40-х годах наш соотечественник, физик Н.Н.Крылов, а также М.Борн обратили внимание на тот факт, что статистические закономерности возникают в детерминированных системах, динамика которых неустойчива. Иными словами, неустойчивость механических состояний влечет за собой устойчивость статистических состояний, что и находит свое выражение в существовании статистических закономерностей. В известном смысле верно и обратное. «Устойчивость механических состояний, которые могут рассматриваться как большие флуктуации – отклонения от статистического равновесия – означает неустойчивость статистической системы».
0днако Борн и Крылов связывали свои рассуждения с системами с очень большим числом степеней свободы. Типичным примером хаотического движения служило броуновское движение: частицы в жидкости или газе, или движение шарика в рулетке. Открытие странных аттракторов показало, что эта стохастичность не обязательно связана с большим числом степеней свободы как проявление законов больших чисел и предельных теорем теории вероятности, что уже у простой динамической системы возможно статистическое поведение, обусловленное осуществлением в ее фазовом пространстве странного аттрактора.
Предположим теперь, что мы наблюдаем за макроскопическими проявлениями в поведении некоторой изучаемой нами в эксперименте системы, и что эти проявления имеют хаотический характер. Не зная о существовании странных аттракторов, экспериментатор мог предположить, что он имеет дело с системой со многим числом степеней свободы, либо увидеть в наблюдаемом им хаосе свидетельство некорректности эксперимента, наличие случайных внешних воздействий, от которых он не сумел изолировать изучаемую им систему. Открытие странных аттракторов у экспериментатора открывает компромиссную третью возможность для выбора исходной идеализации исследуемой системы, предположив, что за наблюдаемым хаосом стоит скрытый порядок, который можно описать небольшим числом существенных параметров – условий, в которых функционирует исследуемая им система. Здесь важна устойчивость странных аттракторов при малых возмущениях, т.е. их нечувствительность к неизбежным во всяком эксперименте помехам. Именно благодаря этому динамические системы со странными аттракторами могут устойчиво воспроизводиться в эксперименте, а их стохастичность может рассматриваться в качестве внутреннего свойства таких систем, которое поддается описанию без привлечения идей теории вероятности, и на основе одной или двух ключевых переменных и нескольких ключевых параметров системы. Разумеется, эти переменные параметры еще необходимо найти, реконстриуровать, исходя из данных экспериментального наблюдения.
Из сказанного также следует неоправданность иерархической субординации, абстракции и идеализации, согласно которой последняя играет в познании подчиненную роль. Сетевая модель «горизонтальных коммуникаций лучше подходит для представления абстракции и идеализации в качестве средств познавательной деятельности. В познавательной деятельности, отмечает Хаттен, необходимо «сохранять баланс – иногда весьма рискованный – между идеализацией и абстракцией, для того, чтобы в конечном счете достигнуть интеграции концепций на определенном уровне и сформулировать удовлетворительную ( proper) теорию».
Но дело не только в балансе между идеализацией и абстракцией, хотя он необходим для поддержания коммуникации между теорией и экспериментом. Дело и в том, что в самой структуре физической теории всегда присутствуют идеализации. Из них, пожалуй, самая важная – это идеализация изолированной, или замкнутой, системы. Из всех имеющихся в современной западной методологической литературе подходов к пониманию сущности научной теории на это обстоятельство в должной мере обращается внимание лишь в рамках так называемого семантического похода, развиваемого Бетом, Ван Фрасеном и Суппе. Семантический подход к научной теории был предложен в качестве альтернативы стандартной модели теории как системы логически упорядоченных утверждений. Семантический подход рассматривает теории «не как совокупности высказываний или утверждений, а как некие внелингвистические сущности, которые могут быть описаны или охарактеризованы посредством некоторого числа их лингвистических формулировок». Научные теории имеют своим предметом некоторый класс явлений, именуемый областью задания ( intended scope ) теории. В то же время ни одна теория не претендует на описание всех аспектов явлений в области ее задания. Теория предполагает возможность вычленения из явлений некоторых идеализированных систем, описываемых определенным числом параметров и степеней свободы. Иными словами, в области ее задания теория фактически характеризует не явления как таковые, а их идеализированные копии ( replicos) , именуемые обычно физическими системами.
Существенно, что эти системы в классической физике рассматриваются как замкнутые или относительно изолированные от остального мира. По словам Ю.И.Манина, такая система – «это часть Вселенной, эволюция которой в течение некоторого периода существования определяется лишь внутренними законами. Внешний мир или не взаимодействует с системой вовсе, или в некоторых моделях это взаимодействие учитывается суммарно как эффект связей, внешнего поля, термостата…». Далее Манин пишет, что для «математика изолированная система это: а)ее фазовое пространство, т.е. множество мгновенных состояний движения системы; б)множество кривых в разовом пространстве, изображающих возможные истории системы…».
И это понимание сконструированной идеализированной природы физических систем как автопоэзисов, которые операционально замкнуты языком их описания, в свою очередь дает нам возможность лучше понять роль теоретизации и экспериментации в создании познанием новых миров и реальностей.
7 . Общая теория систем и синергетика: пример контакта, который не состоялся
В перечне предшественников синергетики в качестве претендента на роль междисциплинарной методологии помимо кибернетики обычно упоминается и общая теория систем. Имеет смысл остановиться на этом подробнее. На тему системности, системного подхода, общей теории систем написаны буквально горы книг и статей, многие из которых теперь представляют чисто исторический интерес. И все же надежда на синергетическое переоткрытие здесь есть. В конце концов никто не оспаривал утверждений, согласно которым специфика системного подхода наиболее отчетливо проявляется в контексте комплексных научно-технических проблем, связанных с познанием, конструированием и управлением сложноорганизованными эволюционирующими системами. В естествознании с такими системами имеют дело биология, экология, информатика, науки о земле, а также физика. Но это стало ясно после возникновения синергетики. Именно в лице синергетики физика становится наукой о познании сложноорганизованных систем. Причем это утверждение справедливо не только в отношении каких-то отдельных областей физики или ее приложений. Оно справедливо в отношении физики в целом, воссоздающей познаваемый ею мир в лейбницевском облике динамически сложных автопоэтических единств, когерентно связанных процессов. Эта тенденция видеть в познаваемых системах сложноорганизованные эволюционирующие миры отчетливо выражена в современной космологии, активно использующей для построения своих моделей весь арсенал фундаментальных теорий и методов современной физики. Примером здесь может служить возникшая одновременно с синергетикой физика черных дыр, которая опирается, с одной стороны, на развитие таких новейших методов наблюдения, как рентгеновская и гамма-астрономия, а с другой стороны – на систему теорий классической и квантовой физики, в том числе на общую теорию относительности (ОТО), квантовую теорию поля и термодинамику. Исследования всей совокупности явлений, связанных со свойствами таких миров, как черные дыры, носят отчетливо выраженный междисциплинарный характер. И все же коммуникативный контакт системных исследований и физики в явном виде не состоялся.
Системные теоретики, как правило, избегают предлагать свои услуги в качестве экспертов по вопросам методологии физики. Аналогичным образом, физики также предпочитают не выступать с оценками перспектив общей теории систем и системного подхода. Отсутствие выраженного интереса у физиков и системных теоретиков к проблематике друг друга отразилось и в философско-методологической литературе, где вопросам взаимоотношений физики и системных исследований уделялось мало внимания.
Это обстоятельство ранее пытались объяснить, утверждая, что физика все еще слишком механистична, редукционистски ориентирована, не ассимилировала полностью основные системные установки на синтетическое воспроизведение картины исследуемой ей реальности и т.д. Отсюда следовал вывод, что в развитии системных исследований «нельзя ожидать помощи от традиций физических наук».
При этом под «традициями физических наук» авторы цитированного высказывания имеют в виду не только опыт классической физики, но и физики современной, т.е. опыт всей физики в целом. Не отрицая, что «физики (это типично для прикладной физики) все в большей степени начинают заниматься исследованием сложных систем, необходимых для развития современной техники», они тем не менее считают нужным подчеркнуть, что физика ориентируется на исследование простых объектов. Достигается эта простота путем декомпозиции исследуемых физикой систем на элементарные компоненты, изучаемые изолированно в контексте определенной контролируемой экспериментальной ситуации. В приверженности физики этой методологии и заключается основной секрет ее прогресса. Но одновременно с этим отсюда же вытекает и скептическая оценка значения методологического опыта физики для развития системных идей. [188,189]
Что же касается обратного влияния системных представлений на физику, то здесь ответ вполне очевиден: влияние это будет возрастать по мере того, как в физике будет и далее развиваться уже начавшийся в ней процесс трансформации объектов ее познания в сложноорганизованные системы.
Конечно, в наши дни, в эпоху синергетики и постнеклассической науки, системный скептицизм в отношении традиций физики представляет собой некое «остаточное явление», гистерезисную задержку в переключении познавательного гештальта, уходящего своими корнями в историю зарождения системных идей, формировавшихся под противоречивым и сложным воздействием разных течений научной и философской мысли.
Не останавливаясь подробно на вопросах истории развития системных идей, рассмотрим кратко лишь одну из линий этого развития, связанную с именем Л. фон Берталанфи и его проектом построения общей теории систем (ОТС), также претендовавшим на компромисс между механицизмом и органицизмом.
8 . Теория систем и интеграция знания
Как известно, Л. фон Берталанфи рассматривал ОТС в качестве программы широкого междисциплинарного синтеза научного знания, трактуя ее как новую науку о целостности, онтология и методология которой ориентируются на восходящий к Аристотелю «организмический принцип», обычно выражаемый в краткой формуле: «целое – больше суммы своих частей».
Руководствуясь этим принципом, Берталанфи первоначально полагал, что ОТС не должна базироваться на внутридисциплинарной методологии частных наук; ее методы должны с самого начала иметь междисциплинарный характер и соответствовать ее предметной области; специфика же последней опять-таки заключалась в том, что ее нельзя было определить как простую сумму предметных областей частных наук.
Не последнюю роль в данном случае сыграло и то обстоятельство, что ОТС противостояла программе логических позитивистов о единстве науки на основе общего для всех языка наблюдения. И хотя у логических позитивистов не было полного единства взглядов относительно этого языка и его исходных терминов, они всегда подчеркивали, что их программа единства научного знания является лишь логической реконструкцией методов точного математического естествознания, т.е. прежде всего физики, а потому она является строго научной и не содержит в себе ни грама метафизики.
Однако, осознав невозможность осмысленной междисциплинарной коммуникации на основе «общего для всех» языка наблюдения, приверженцы ОТС заняли контрпродуктивную позицию отрицания редукционизма и позитивного физикализма, одновременно отождествив методологию физического познания с той ее логико-лингвистической моделью, которую предлагали позивитисты.
Это не удивительно, поскольку логический позитивизм в те годы переживал эпоху своего расцвета, претендуя на единственно адекватную роль истолкователя нового, неклассического, этапа развития теоретической физики. При этом логические позитивисты стремились продемонстрировать близость своих концепций взглядам А.Эйнштейна, Н.Бора, В.Гейзенберга и других выдающихся физиков. Их деятельность способствовала тому, что в глазах ряда представителей других дисциплин новая физика XX-го столетия по-прежнему воспринималась как механически ориентированная наука, с жесткой редукционистской установкой на поиск изначальных «кирпичиков» мироздания. Коммуникативным дополнением этого образа была доктрина логического атомизма. Но это был неудачный посредник в отношениях ОТС и физики, что и стало одной из причин того, что диалог ОТС и физики так и не состоялся.
Отождествление позитивистского образа физики с ней самой способствовало сохранению скептицизма в оценках междисциплинарной роли методологии физики и значения ее для программы ОТС. Физика, опирающаяся на диалог математики и эксперимента, оказалась ненаблюдаемой со стороны. А позитивистский ее образ не мог служить общей основой для продуктивной коммуникации в контексте «органической онтологии мира». Л.Берталанфи в качестве образца и прообраза идеи органической целостности избрал биологию, на материале которой и была построена его модель «открытых систем», чье значение для синергетики неоспоримо.
В итоге в программе ОТС, особенно на ранних этапах ее формирования в противоречии с ее замыслом, преобладал не интегративный, а скорее сепаратистский стиль мышления. В частности, это выразилось в недооценке значимости физико-математических методов для концептуального развития ОТС, что закрывало ей возможность конструктивно реализовать свою основную цель – быть посредствующим звеном, средством коммуникации, инструментом компромисса в конфликте между органицизмом и механицизмом, служившим серьезным препятствием для реализации «третьих путей» в научном познании.
Конечно, поиски третьих путей были характерны не только для системного движения. Уже говорилось о философии гештальта, деятельно-процессуальном подходе, личностном знании. Интегративные тенденции науки были стимулированы возникновением новых острых глобальных проблем, связанных с социально-экономическим развитием, критическим ростом народонаселения, экологией. Сформировалась новая область исследований, объединенная общей задачей изучения системы «человек – окружающая среда».
Эта задача потребовала совместных координированных усилий биологов, экологов, географов, климатологов, экономистов, психологов, философов, правоведов, а также математиков, физиков, инженеров, т.е. представителей как естественных, так и гуманитарных наук. Такая координация предъявляет новые требования к качеству междисциплинарной коммуникации, к взаимопониманию ученых разных дисциплин.
Общая задача преодоления трудностей концептуальной коммуникации традиционно возлагалась, с одной стороны, на философию, а с другой – на математику, выполнявших свои коммуникативные функции. При этом сфера коммуникативной деятельности математики ограничивалась преимущественно естественными науками, главным образом, физикой и астрономией, за пределами которых влияние ее языка было ограниченным.