Гигантская игровая и гедонистическая пирамидальная система, включавшая вначале систему национальных государств и национального права, в дальнейшем была преобразована транснациональными корпорациями, став игровым конструктом, мировым гегемоном и ведущим фактором глубочайших, внеправовых жертвенных изменений в социокультурном пространстве повсеместно. Стержнем самовоспроизводства и самосохранения этой пирамиды стала ожесточенная межвидовая и межклановая конкурентная игра-борьба мировых элит и элитарных сообществ. Которая создала мощный социокультурный слой характерного «соперничества – за – обладание», с его культом успеха и обладания трофеем в самых разнообразных формах, множественными паттернами и сценариями, обнажившими ремнанты архаических жертвенных культов славы, силы, добычи и пр. Жертва перешла таким образом в секулярное инобытие, но усилила при этом свое отчетливое архаическое содержание.

На Востоке и в Евразии в целом, однако, культура игровой и гедонистической пирамиды укорениться не смогла, жертвенные сакральные феномены устояли, претерпев, однако, ряд трансформаций по форме, но, по сути, оставшись внутри прежней сберегающей человека и устои человеческого общежития нравственно-ориентированной духовной традиции.

Игры и жертвы «человека-индивида».

Жертвенность рацио и миметический кризис.

Древнейший смысл любой игры состоит в подражании и отражении, точнее взаимном отражении и взаимном подражании, этот феномен проявился в судьбе «человека-индивида» полноценно. Потому что вся социокультурная сфера индивида есть ничто иное как беспрерывное подражание, основанное на сравнительности, точнее разумной оценочности, которая так же беспрерывно формирует т.н. экстериоризацию рацио (открытую и тщательно исследованную только в середине 20 века). Где была обнаружена его – разума – бессознательная фиксация, особенно визуальная, на таком же отражающем отслеживании и сравнении с самим собой внешних объектов и субъектов.

Данное — вполне обыденное свойство деятельности зрительного анализатора каждого индивида – имеет, однако, самые опасные последствия для состояния разумности. Потому что обладает множественными проявлениями т.н. атрибуции, то есть искажения восприятия реальности, а главное – наделения воспринимаемого объекта или субъекта имеющимися в собственной памяти фантомными образами и стереотипами, к реальности не имеющими никакого отношения.

В этом фантомном архаическом синдроме бессознательного визуального восприятия индивида, искажающего образ реальности, можно легко обнаружить массу жертвенных тотемов и жертвенного табу. Этот же самый фантом, будучи перенесен в идеологическую сферу свободы разума, а затем в сферу самой культуры, где происходит сборка индивидуальных идеологем, неизбежно формирует характерную идейную иррациональность, соединение мифа, игры и жертвы.

Это превращает всю социокультурную сферу в непрерывно возобновляющееся жертвенное поле взаимного искажения. Где индивид оказывается бессознательно в состоянии непрерывного подражания, и, поэтому, столь же непрерывного отчуждения. Отчуждение от правдивого, ощупывающего собственного освоения мира столь же неизбежно приводит к отчуждению от самого себя, ввергая индивида в раздвоенное состояние потери самоидентификации «Я-неЯ», «лучше-хуже». Что неизбежно приводит к тому, что индивид бессознательно воспринимает себя в каком-то жертвенном статусе либо как жертвы (потеря) либо как жертвополучателя (приобретение). Жирар (22,23) называет такое состояние социокультурной рассогласованности миметическим кризисом (кризисом подражания), четко указывая на то, что в таком случае нарастание жертвенности неизбежно.

Кроме того, усиление этого миметического кризиса происходит тогда, когда жизнедеятельность индивидов достигает предельной стадии однообразия и застоя, будучи жестко ограниченной навязываемыми культом материальных потребностей и удовольствия, характерных для обществ потребления. В этом случае собственный жертвенный кризис индивида, помещенного в среду непрерывной фантомной обработки через подражание, может принимать множество форм искажения собственной идентификации, вплоть до известных нам полоролевых и гендерных.

Эта картина жертвенного, вытесняющего реальность кризиса индивида дополняется бессознательным переносом множества архаических жертвенных ритуалов и паттернов копирования, стереотипизации и импринтинга заместительных и прочих жертвоприношений в их образной, «снятой» форме. Самое масштабное копирование отмечено особенно в отношении паттерна «козла отпущения», причем в буквальном смысле, когда на место «отпущенных» и изгоев непрерывно попадают различные субъекты, группы, социальные страты, целые народы, целые культуры или субкультуры, а также неодобряемые доминирующей культурой признаки и качества.

Очень ярко проявляется жертвенный кризис, когда происходит массовое вовлечение индивидов в ритуальные жертвоприношения при попадании в деструктивные секты, в слои кровавых жертв массового помешательства, множественных сектоподобных социальных движений с агрессивным и аномальным содержанием.

Если выявлять собственно жертвенные заместительные проявления, то их скопления и ожесточение внутри различных социокультурных сфер имеют очень четкие очертания, как произвольного, так и искусственного происхождения.

Социокультурные сферы жертвы и игра «алейя»

Характерно, что наиболее яркие и жесткие одновременно жертвенные, конфликтные и травматические социокультурные сценарии проявляются в любых сферах политики, хозяйствования, образования и культуры, где преобладают стратегии азарта, доминирования и подавления, а самоорганизация происходит в жесткой, иерархичной и закрытой формах. В том числе в жизнедеятельности любых социальных групп, но особенно элит и элитных групп закрытого кланового типа, включая бюрократический аппарат и управление в целом.

Жертвенные сценарии отчетливо накапливаются в любых ментальных сферах с преобладанием жестких схем оценочности, также в сферах рационального, умственного труда и научной деятельности, где преобладают жесткие схемы как в мышлении, так и самоорганизации. При этом создавая множество устойчивых паттернов регулярного захвата чужой территории, где «территорией» может быть любая сфера жизнедеятельности от материального производства и потребления до генерации идей.

Агрессивная жертвенность и жажда обладания есть привычная и тщательно поддерживаемая социализирующая модель азартной игры «алейя», где типична безудержная конкуренция, уничтожающая соперника. В то же время «алейя» имеет постоянную стратегию удержания общего пространства, с предпочитаемой стратегией избегания прямого, агонального вступления в открытое противоборство.

Модель «алейя», вполне мирная во всех древнейших способах взаимодействия и коммуникации, таких как разные варианта торга и сделки, также азартной ловли удачи, скажем, в спорте, попадая в пространство социализации либеральных культов успеха, теряет свои уравновешивающие качества. Потому что в культовой среде успеха каждый субъект «алейя» вынужден подражать доминирующему культовому образцу социального поведения, искать способов одобряемого расширения своего пространства, вторгаясь на чужое, что лишает его подлинного целевого содержания.

Подражание архаике в игре «алейя»

Целевое содержание «алейя» в либеральной среде обнаруживает характерную пирамидальную структуру созависимости. Где имеется типичная азартная цепочка «желание-риск-случай» (жребий, удача), «воля-схватка-сила», которые, однако, в среде безусловного доминирования культа успеха, и производных от него разнородных критериальных шкал, неизбежно обрастают жертвенными проявлениями, в реальности повторяя алгоритм пирамиды виктимности – агрессора-жертвы-спасителя.

В этих условиях доминирования культа успеха каждый субъект «алейя» в либерально-конкурентной среде, попадя в неизбежный жертвенный кризис самоидентификации, бессознательно копирует до деталей, образно-ментальных или поведенческих, множество элементов архаических жертвенных феноменов. Где навязчиво повторяются сценарии от дарообмена, умилостивляющих жертв до самоистязания и проч., поскольку индивид вынужденно приспосабливается, жертвует всем, чем угодно, чтобы удержать свой – статусный образ успеха, достигая тем самым ценностно приемлемого и одобряемого социокультурного статуса.

Подражание архаике и конструирование архаических состояний и жертвенных ритуалов отмечается во всех без исключения либеральных жертвенно-культовых феноменах «алейя». Более того, с развитием «эпохи обладания» – от Возрождения до завершения Промышленной революции, сопровождавшейся огромным множеством конфликтов и кризисов, произошел постепенный переход этой игровой культуры к конструированию наиболее действенных алгоритмов архаической жертвенности. А точнее – устойчивого троичного алгоритма — «козла отпущения» — шута – «сакральной жертвы», веками приносивших безукоризненный желаемый эффект феноменальных изменений в реальных политических, социальных и умственных процессах, а сегодня приносящих их и в нейросетях, продолжающих в цифре тот же алгоритм.

В западной культуре 15-20 в.в. были наработаны технологии филигранного, игрового освоения управления социальной эмоциональностью и тонкими механизмами массовых и элитарных настроений через жертвенные приемы назначений и искусственной лепки образов «сакральных жертв», с приемами архаической героизации, демонизации, трагедийного обожения и обесценивающего высмеивания или карнавализации избранных образов и образцов. Применялись эффекты виктимного разжигания любой вражды и вооруженных столкновений, любых провокаций и любой фобии и травли, переворачивания образа жертвы в образ врага и наоборот, конструирования любого неоархаического бунта, алгоритмы которого уже в 21 веке были стандартно применены в «цветных революциях» и им подобных постановочных и конструируемых сценариях.

За все 600 лет западная элита создала фактически целую культово-виктимную индустрию внеправового, тайного или демонстративного, применения  римейков  древних и средневековых жертвенных ритуалов и феноменов, распространив их работу или влияние на практически весь мир, от самого начала колониального освоения Востока, Африки и других территорий, споткнувшись, однако, на упорном сопротивлении России. Почему?

Потому что Россия-Евразия, «сердце-земля», Хартленд, в своем исконном культурном коде исторически осталась сакрально-жертвенной. Русская культура и русская ментальность содержит не подражательные, культово-виктимные симулякры жертвенности архаики, но ее – архаики- и новозаветной веры  непосредственные, реальные, корневые образы, удерживая без каких-либо изменений ее сакральную суть, жертвенную любовь, героическое самопожертвование кровью ради духа, ради жизни и воскресения. Тем самым выстраивая себя через жертву каждый раз заново, возрождаясь именно от глубинного жертвенного подвига, идущего от сердца народа, воссоздающего свою правду жизни, духовную мощь и жизненные силы.

Жертвенный социокультурный цикл 20-21 в.в.

Мессианское перерождение западной элитарной культуры.

Многовековое подражание архаике и искусственная пересадка ее культуры на почву культуры «просвещенных» элит без необходимого осмысления не прошло бесследно для всей западной культуры. Миф и мифологическое, иррациональное мышление, архаизация поведения и ментальности, привычно вытесняющая и обесценивающая архаическими стереотипами «отпущения» любые реальные, даже фактологически убедительные данные, обессилило западную культуру в целом, но особенно обессилило ее элитарную культуру.

Перманентная взаимно истощающая схватка рациональных и иррациональных тенденций и элементов в западной элитарной культуре и, особенно, в ее идейно-мировоззренческой культуре, в результате привела к тому, что постепенно произошло ее идейное перерождение, в ней стали доминировать множественные архаические фобии, культ превосходства, а главное – мессианство с их тотемными феноменами. В этот мессианский комплекс вошли появившимися в конце 19 – начале 20 века идеи «цивилизации» в противовес «культуре», когда уже позже Ясперсом (29), был сделан космополитический вывод о том, что существует высшее цивилизационное трансцендентное достижение – западная тэхне-цивилизация, а все остальные – «почвенные», низшие, неполноценные.

Мировоззренческое сопротивление этой мессианской идеологии в России и в Европе, где развилась историческая традиция опровержения тотемного культа технологий и тэхне-мышления – славянофилы, Данилевский, Бердяев, также Шпенглер в его легендарной работе «Закат Европы»- осталось на Западе практически не замеченным.

Западные элиты принесли в жертву мессианству центральную идею всей западной цивилизации – прогресс, его линейную траекторию, его технические достижения, поставленные в рабскую зависимость от маниакального стремления западных элит к безусловному обладанию доминированием и ресурсами, и столь же маниакального избегания собственной, ответственной вовлеченности в битву, в том числе идейную битву. Более того, в жертву мессианству был принесен и другой культ западной предприимчивости, а именно культ воли (силы воли), ставший одной из мировоззренческих опор в протестантизме – всех его ответвлений, но особенно укоренный у американских и немецких протестантов.

Мессианство и вертикальное варварство

Национальный вопрос и жертва

Национальное чувство (чувство «родной земли», родины) и национально-политический вопрос (вопрос национальной принадлежности) были повсеместно одними из наиболее значимых чувственно-жертвенных факторов, активно использовавшихся в политических целях с 15-16 в.в. Чувство «родной земли», то есть земли отцов и предков, на которой родился и которую защищал, проливая кровь, у каждого народа имеет экзистенциальные корни локального (полисного, общинного, земельного, малой родины) патриотизма, запечатлевшего в народной памяти глубокое жертвенное переживание Родины – ср.нем. Heimat, Faterland,  русск. Отчизна», Отечество, англ. homeland, motherland, франц. patrie.

Чувственно-социальное переживание национального, то есть политико-гражданского фактора национальной идентичности, всегда по накалу жертвенных страстей уступало чувственно-духовному переживанию экзистенциальной угрозы потери «родной земли», воспринимаемой как национальный позор. Во Франции, где патриотизм стал значимым фактором культуры и ментальности после Французской революции, нация во французской ментальности стала остро восприниматься именно как «родная земля», после потери Эльзаса и Лотарингии в ходе проигранной франко-прусской войны 1870-1871 г.г. Жертвенное чувство родины, преданности памяти земли отцов — «patrie» пересилило гражданско-политическое чувство идентичности «nation».(30).

В России с ее архаической жертвенностью, самопожертвованием многочисленных поколений защитников Родины, чувство «родной земли» было особенно значимым, как мощный объединяющий фактор во все периоды массового и героического сопротивления крупным захватническим нападениям, положившим начало созданию русского единого государства. Описание характерного народного самопожертвования русских ради единства державы вошло в известные исторические афоризмы: «Московское государство родилось на Куликовом поле, а не в скопидомном сундуке Ивана Калиты» (Ключевский) и «на Куликово поле пришли москвичи, владимирцы и так далее, в том числе и литовцы, а вернулись с Куликова поля русские» (Гумилев).

При этом русское самосознание и русская культура, воспринимают русское государство как политическую форму отечества (31), то есть как «земли отцов», родную державу, в отличие от «нации» граждан, как политического проекта элит, вызывающего характерное для русских недоверие к «верхам» — то есть элитам и власти — как к «чужому». Самопожертвование во имя «нации» для русской ментальности чуждо, русские поднимаются на экзистенциальный «зов родной земли», в защиту Родины и Отечества., при этом разделяя непреходящую ценность жертвенной защиты братьев – по крови, по вере, по общему духовному родству, приравнивая это к экзистенциальным и духовным ценностям.

Характерные национально-чувственные особенности жертвенного переживания национальной идентичности были описаны В. Шубартом (32) в 1938 г. в его известном суждении: «Англичанин хочет добычи, француз – славы, немец – власти, русский – жертвы».

Вертикальное варварство, «иллникс» и «техногенный холизм»

Ситуация на Западе, однако, стала заметно меняться на рубеже 19-20 в.в и позже, на фоне глубочайшего кризиса мировой системы капитала, попавшего в период длительной Великой депрессии. С начала 20 века произошли новые технологические сдвиги, четвертая информационная революция, ускорившая массовизацию общества при нарастании социально-иерархического неравенства. Это требовало новых ресурсов и, соответственно, радикального изменения политико-управленческих структур, в Германии гедонистический культ успеха был отторгнут, но многократно усилен воинственный культ национального превосходства как реакции на такой же воинственный синдром национального стыда и поиска реванша за «национальный позор» и капитуляцию в Первой мировой войне.

В массовое ментальное пространство в 20е годы был вброшен яркий жертвенный лозунг «кровь и почва» — «Blut und Boden», популярный еще с 19 века в среде немецких бюргеров и крестьян и упомянутый Шпенглером в работе «Закат Европы» (1922). Началось создание массовых четко ритуализованных нацистских движений, стремительно перешедших от культовых заместительных актов «отпущения» в отношении евреев и иных «недочеловеков» к идеологии и практики заклания избранных жертв. Европу и часть остальных регионов мира захватила жертвенная стихия 30х — 40 х г.г., когда архаические устои насилия и сакрального полноценно вернулись в цивилизованный мир.

Казимир Малевич «Чёрный супрематический квадрат», 1914-1915 гг., холст, масло, Государственная Третьяковская галерея. 

Потрясающая вспышка архаики, направляемая мессианскими проектами западных элит, породила т.н. вертикальное варварство – социальное мессианство и его ответвления в виде пирамидально устроенных тоталитарных сообществ и движений с их такой же пирамидальной идеологией – нацизм, фашизм, национализм, шовинизм, расизм и проч., широчайшим образом использовавших все ту же виктимно-жертвенную триаду – агрессор, жертва, спаситель. Мир устремился ко Второй мировой войне, в ходе которой происходил ожесточенный поиск формулы нового холизма для мира, погрузившегося в состояние новой глобальной игры – «иллникс» (головокружение, измененные состояния сознания) (18,19) и начавшего поиск спасения планеты от угрозы полного жертвенного уничтожения.

Именно так и происходило во Второй мировой войне, где на одном полюсе была жертвенная, сакральная битва СССР в защиту своей Родины, за освобождение от нацизма, а на другом – виктимная попытка западных элит через мировую войну с нацизмом решить проблему преодоления собственного жертвенного кризиса.

Дух мировой войны и воинственности пропитал буквально все без исключения социокультурные среды этого времени, проникнув вовнутрь и социалистических экспериментов – в СССР и в Азии в целом, где масштабно проявились пирамидальные тоталитарно-виктимные искажения коммунистической идеи. Но где в то же время социалистическое строительство сопровождалось активным укорененным внедрением (не копированием) архаических жертвенных основ общежития и агональными практиками (агональное соревнование, полисная и вечевая агональная демократия, самопожертвование, военный сакральный подвиг), принесших феноменальный результат.

Вторая мировая война открыла новую битву — за мировое техническое лидерство, с величайшими открытиями в мировой науке.  Но одновременно начался лихорадочный поиск новейших технологий, включая технологическую попытку перекройки и самого человека. Техногенный экстремизм, ставший в условиях конкуренции двух социальных систем вариантом разрешения их жертвенного кризиса, во второй половине 20 века на Западе обрел форму нового западного глобального проекта.

А именно проекта модели характерного жертвенного устранения обеих систем сразу и осуществления одновременно — развала СССР и внедрения полноценного однополярного тоталитарного миропорядка с абсолютным доминированием транснациональных корпораций. Для этого был введен характерный режим с обострением, с массой маниакальных состояний, выраженной пороговой формой кризиса и множеством сакральных и жертвенных проявлений.

В 21 веке этот режим принес миру уже новые жертвенные вызовы, исходящие от технологий 5-6-7 укладов и нарастания симбиотических процессов. Которые могут со временем глубочайшим образом изменить облик природы, общества и человека, поставив его на грань исчезновения, или, напротив, сохранить плодородный генофонд.

Практика «стирания» избранной жертвы. 

Очевидно, что в отношении СССР, а сегодня и в отношении Европы, уже обреченной стать жертвой на заклание, также Ирана, Сирии, также Китая и других т.н. «автократий», западные элиты применяли и применяют все ту же стратегию жертвоприношения. Избирая по ситуации – либо собственно заклание, как в отношении Японии в 1945г., Югославии в 1999 г., Ирака, Ливии, теперь Украины, либо «отпущения» и изгойства, назначая неугодных заместительной жертвой для достижения «победы демократии» и становясь на путь разжигания третьей мировой войны.

Но есть и новейшие жертвенные методы – «стирания» идентичности («оголения») и вообще любых культурно-нравственных основ и правового, гражданского статуса человека и человеческих сообществ, напоминающие римскую практику «homo sacer». То есть практику табуирующего проклятия и изгнания избранных преступников из пределов суверенного закона, делая их «голыми» — то есть открытыми для лишения жизни (4).

В этом отношении вся история украинских майданов и всех последних 8-9 лет и вековая политика русофобии западным элит есть откровенная демонстрация римейка практики «homo sacer», техничного выведения России в статус «голой жизни», как преступника, не имеющего права на законное существование. Украинская история четко показывает весь набор современного стандарта виктимных технологий концентрированной нацификации, назначения закланных жертв, приемов «сакральной жертвы», а теперь и «стирания» у жертв любых признаков человеческой идентичности, прав личности или прав стран и народов.

Очевидно, что в основу указанных виктимных технологий «стирания» («обнуления»), «подмены» и «отмены», помещены исследовательские работы западными научно-технологическими центрами по глубокому изучению архаических культур и жертвенных феноменов еще с конца 19 века. Эти технологии продолжают разрабатываться и сегодня, входя в состав новейшей виктимной социальной и биотехнологической инженерии на Западе, чреватой пока сложно прогнозируемыми социальными и антропными последствиями, в том числе и для самого Запада.

Этнический фактор и жертвенные сценарии пирамиды «спасатель – жертва- агрессор», усиленные конструированием эмоционально насыщенных паттернов «угнетаемой родной земли», были с успехом применены Западом сначала в ходе активной пропаганды для дискредитации СССР в ходе холодной войны второй половины 20 века, и потом, в конце 20 века, уже для финального развала СССР. Массу точно таких же виктимных архаических сценариев глобалисты запускали и запускают для уничтожения любых корневых, то есть подлинно жертвенных традиций, включая традиции национальных суверенных государств. По миру на рубеже 20-21 века прокатились множественные «цветные революции», были развязаны многочисленные социальные и межэтнические конфликты с навязчивым повторением все тех же жертвенных алгоритмов.

Сегодня, однако, тоталитарно-жертвенные сценарии западных элит начинают оборачиваться против самого «либерального мира», либерал-фашизм, публично и демонстративно отойдя от всего объема цивилизованных устоев человеческого общежития, присвоив себе высшую власть «кары и милости», оказывается откровенно не в состоянии справиться со своим очередным жертвенным кризисом.

При этом деятельность виктимной пирамиды западной гегемонии с ее фатальными последствиями для всего мира, оказалась далеко не главным фактором, пошатнувшим социокультурный фундамент западной гегемонии. Сильнейшее трансформирующее воздействие на состояние Запада в целом, уже в первые десятилетия 21 века оказали масштабные изменения, связанные с распространением сетей. Наступила новая эпоха глобальных перемен, где ведущей трансформирующей силой выступают именно сетевые процессы и сетевые феномены, которые стали подспудно, но неуклонно раскачивать, казалось бы, безукоризненно выстроенную глобалистскую виктимную пирамиду власти и доминирования и стремительно создавать «снизу» гуманную альтернативу.

Сеть и гуманистически-жертвенный переход 21 века.

Сетевая революция и жертвенный кризис.

Гигантские технологические и информационные революционные сдвиги 21 века (5 и 6 информационные революции, 5 и 6 техноуклады) изменили мир радикально, настолько радикально и стремительно, что возникшая гуманная альтернатива стала создавать обширные сетевые пространства, в которых отработанная за 600 лет западная культово-виктимная технология управления миром и массами более не работает.

Одновременно возникла масштабная общемировая природосберегающая альтернатива, связанная с насущной необходимостью возобновления природообменных процессов и технологий. Это альтернатива последовательно расширяет свое влияние, став особенно активной в ходе пандемии и после нее, когда стало очевидным, что природопользовательские технологии откровенно агрессивны, напрямую разрушая природу человека. Одновременно стало расти сопротивление и другим факторам угрозы, включая многочисленные биогенные угрозы, насаждение культа все более разрушительного потребительства до разрушающего человека культа ЛГБТ, культа полоролевых и прочих девиаций, угрожая самому существованию человека как вида.

Возникла и эколого-гуманитарная альтернатива, бурно реагируя на признаки гигантской экологической катастрофы глобального масштаба и, одновременно, резко возросшей ограниченности природных ресурсов, на бесконтрольное распространение сращивания человек-машина, включая НБИКС технологий с пока еще неясными перспективами.

Сетевой императив неоархаики.

На этом фоне обнаружилось, что мир может существовать достаточно автономно и эффективно, соблюдая значительную дистанцию от управляющих глобальных либеральных элит, ценности которых окончательно девальвированы. Созданные самими глобалистами сетевые пространства вернули в мир архаические сетевые формы самоорганизации, семьи, общины, братства, без навязчивого контроля и зависимости от инструментария элитного управления.

Массовое сетевое общество обрело новые способы самовыстраивания, принеся тем самым заметное усложнение во всю картину мира. Где обнаружилась тенденция к стремительному росту разнообразия и множественным формам горизонтального, справедливого и взаимного обмена, к принципиально иному восприятию авторитета легитимной власти. Более того, прежние устои приоритета обладания и рыночной конкуренции, основанные на хозяйственном (и прочем) эгоистическом присвоении, стали несовместимы с самими новейшими сетевыми технологиями, требующими не конкуренции, а кооперации и сотрудничества, где основу составляет принцип «агона».

Добавим к этому начавшуюся четвертую антропологическую революцию, завершение эпохи индивида, наступление эпохи Антропоцена и примата ценностей личности человека, которой нужны принципиально иные условия своей жизни, обнаружение ее смысла, где жертвенность имеет свои полноценные права как одного из основных способов аутопоэзиса. Эпохи ценностей обладания и ценностей техногенного превосходства завершились. Началась переходная эпоха обладания смыслом.          

Универсализация принципа «агона» и сеть.

Смысл хорошо обнаруживается в гуще сетевого обмена, беспрерывного и взаимного отражения. Более того, чем сложнее и разнообразнее становится общество, со множеством обменных процессов и неизбежно возникающих противоречий и конфликтов, тем активнее возникают новые смыслы, мощнейшим двигателем которых является «агон».

Сеть как переходное и подвижное агональное пространство беспрерывно выравнивает общество дарообменом и агональной справедливостью (в антропологии обозначемой термином «реципрокность», т.е. преодолением эгоцентричности), преодолевая конкурентность и собственно войну как погоню за обладанием, выдвигая смысловую альтернативу. «Агон» прививает обществу и множественным обменным процессам полноценную готовность к жертвенной самоотдаче как способа поиска смысла (вопрос зачем?), стимулируя общественную открытость и взаимодействие.

«Агон», таким образом, становится полноценным общественным медиатором и ускорителем развития, не только сокращая само пространства войны как агрессии, но запуская естественное возвращение древнейшего, архаического, самоподдерживающего устройства общества. Включая пересмотр множественных основ справедливости, всех ее исторических форм, сдвигая – в том числе жертвенными приемами сдерживания и распределения — справедливость воздаяния (око за око) и мести в сторону не столько уравнительности, которая чревата всплесками спонтанного насилия, сколько в сторону достоинства и честности как целостной и гуманной «культуры общего» и основы разнообразия.

Способствуя тем самым появлению именно сетевого, современного общинного пространства, одновременно целостного и переходного, подвижного, где снова еще раз в истории воссоздается культура отражения и взаимного отражения, плавно переводя хаос и конкуренцию в новейшую систему сдерживания хаотизации и агрессии самой сетью. «Агон» и агональные героические культуры и паттерны, попадая в сети, причем в любые сетевые пространства – от социальных до нейросетей, способны подавить и трансформировать, перекодировать все другие культурные игры и их социальных агентов в адаптивную систему взаимного равного приспособления.

Этот принудительно-адаптивный и умиротворяющий эффект «агона» был, в частности, достигнут в середине 20 века через создание архитектуры международных договоров и принципов международного Ялтинско-Постдамского права, где были заложены принципы взаимного доверия, искоренения тоталитаризма, разрешения напряженности мирным и жертвенным путем взаимных уступок, с гарантиями экзистенциальных прав человека.

Современный возврат мирового развития повторно к архаическим слоям внутри сетевого разностороннего обмена и адаптации к взаимному отражению означает неизбежность пересмотра множества основ современной социоцентричности, на подлинно агональных началах, где античная формула Протагора о человеке как меры всех вещей будет неизбежно становится сетевой нормой.

«Агон» в этом отношении имеет значимое преимущество по отношению к другим жертвенным практикам и традиционным механизмам примирения, осуществляя канализацию насилия не столько через дарообмен, дружелюбие, взаимопомощь, альтруизм, сколько через самопожертвование, стимулируя развитие нормальной конфликтности, нормального общественного стресса, свободного от т.н. злокачественной агрессивности унижения, насилия, желания чужого. В нормальной конфликтности присутствует т.н. оборонительная и освободительная агрессия, стимульная, связанная с независимостью и защитой своих интересов и выживания.

«Агон» в реальности близок к сотрудничеству, и более того, военное агональное самопожертвование по окончании войн всегда формирует в социуме сферу социокультурного матрикса, инварианта, гомеорезиса.  То есть такого согласительного и развивающего социального (политического, хозяйственного, культурного) ядра и его кодификации, которое способно достичь гибкой целостности и переходности одновременно. Агональное ядро всегда самоорганизуется в братствах, исторически все агональные сообщества любого происхождения существуют в форме братского, цепочечного типа т.н. культур Пути. Их архаическая основа восходит к сообществам охотников и кочевников и развивается во многочисленных сообществах и движениях защитников «родной земли» – полиса, общины, народа, в ходе оборонительных и отечественных войн и походов.

Перевод войн на агональную волну есть выравнивающая и примиряющая, матричная стратегия спарринга, то есть агональной взаимности, взаимного становления друг у друга самообладания и природной силы, устраняющая враждебность и преодолевающая агрессивность стихии «мы-они». Попадая в матричную агональную сферу, любые сообщества и культуры постепенно адаптируются к взаимному отражению, теряя агрессивность и начиная поиск трансграничных стратегий.

Социокультурный матрикс как посредник перехода

Сегодня очевидно, что именно жертва и жертвенные процессы, соединяясь с игрой, героическим началом и мифом, выполняют роль посредника – то есть медиативного, синтезирующего, регулирующего и интегративного, а также сдвигающего фактора во множестве антропных процессов. Важнейшей функцией жертвы является появление в антропосфере стержневой самоорганизующейся структуры, которая имеет свойство социокультурного матрикса (инварианта, гомеорезиса).

В социуме матрикс обладает феноменальными способностями восстанавливать жизнеспособность в условиях любого кризиса, при том, что именно жертвенный кризис есть естественный способ матричного самовыстраивания (аутопоэзиса). Матрикс имеет сетевую природу, воздействуя на сложившиеся иерархии, в том числе властные структуры и их идейно-мировоззренческое обеспечение, их застывшие стереотипы мышления, особенно способствуя разрушению и трансформации тех иерархий, где имеется жесткая (решетчатая) структура и тоталитарные идейные начала.

Структура матрикса гетерархична и включает несколько взаимно организованных сфер – язык и мировоззрение, культуры «общего», «частного» и «неповторимого» в системе человек-природа-общество, включая традиционные религии, меритократические управленческие структуры, медиативную систему доверия, жертвенное подвижническое ядро. Каждый элемент матрикса насыщен своими характерными жертвенными проявлениями, будучи нацелен – как и в древности – на тщательное сохранение целостности, устойчивости и переходности антропосферы одновременно, на ее самоподдержание, нормальное саморазвитие при любых катастрофах и потрясениях, природных, социальных или антропогенных.

К важнейшим особенностям матрикса относится ряд выявленных матричных механизмов в социальной психологии и психологии личности, связанных с разверткой нормального стресса, а также т.н. копинг-механизмами (33), иначе механизмами совладания. В социуме матричные пространства напрямую связаны с преодолением травматического стресса и его последствий, способствуя выработке адаптивного социокультурного ответа и преобразования травматической, жертвенной памяти.  Цель этой работы матрикса — сдвиг болевого порога общества и выявление наиболее жизнеспособных и выносливых слоев, а также сдвиг управленческого мышления с пирамидального контура на древовидный и смысловой, синхронизирующий гетерархию изнутри и снаружи.

Новая глобальность и матричная смена элит.                    

Угроза запуска западными глобалистами каких-то жертвенных сценариев пока еще остается, но провокациями мир уже не развернуть к прошлому. В том числе и потому, что никакая «инклюзивность» или «великая перезагрузка» не отражает могучего исторического цикла возврата к естественному и синхронному гуманному развитию. Которое мобилизирует весь незападный мир, осознавший сегодня на фоне деградации Запада ценность собственных исторических корней и способов выживания, вспомнив собственные эпохи расцвета и стремящийся их пережить вновь и вновь.

Незападный мир начинает переход к созданию прочных основ новой глобализации, где жертвенная самоотдача, взаимное доверие и самосовершенствование будут одним из ведущих маркеров нового эффективного управления, осуществившего матричную элитарную революцию. В сердцевине этой элитарной революции будет не только принципиально новый жертвенный отбор элит, но в первую очередь жертвенный пересмотр вражды, войн и насилия, включая, особенно, конфликтное состояние внутриэлитных сред.

Революционная эпоха обладания смыслом и взаимного осознания началась, ведущая роль в ее разворачивании принадлежит героическому жертвенному сопротивлению России, мудрой тысячелетней устойчивости Китая и Индии, солидарности всего незападного мира. Возникающая таким образом новая сборка сил взаимного жертвенного доверия неизбежно принесут новейшие и благоприятные перспективы нового глобального миропорядка, преодолев инерцию западной гегемонии и открыв совершенно новый мир с новыми смыслами и целями.

Список литературы и источников

1. Попович А.И. Жертва «живая» и «мертвая». Топос и разночтения книжности древней Руси 11-14 веков. Уральский федеральный университет. Летняя школа по русской литературе. 2019.

2. Жертвоприношение. Ритуал в искусстве и культуре от древности до наших дней. М.2000

3. Что подразумевается под жертвоприношением в Новом Завете? Энциклопедия Genon.

4. Агамбен, Д. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь. М.: Изд-во «Европа», 2011.

5. Китай. Язык, образование, бизнес. Статья «Жертва». 2004

6. Удалова Г.П. Предпосылки возникновения жертвоприношения как формы социального поведения В «Жертвоприношения в архаике: атрибуция, назначение, цель».5 выпуск. СПБ 2012

7.  Субетто А.И. В.Р.Арсеньев. Этнограф, философ, футуролог. СПБ, 2010

8.  Арсеньев В.Р. Звери-боги-люди, М.1991

9. Арсеньев В.Р. Свод основных понятий этнософии. СПБ, 2006.

10.Тайлор Э.Б. Первобытная культура.М.1989.

11.Мосс М. Социальная функция священного. СПБ. 2000.

12.  Мосс М. Очерк о даре. Форма и основание обмена в архаических обществах. М.1996

13. Малиновский Б. Магия, наука и религия. М., 1998.

14. Дмитриева Т.Н. О неоднозначности понятия «жертвоприношение». В «Жертвоприношения в архаике: атрибуция, назначение, цель».5 выпуск. СПБ 2012

15. Токарев С.А. Ранние формы религии. М., 1990.

16. Токарев С.А. О жертвоприношениях. В Этнографическое обозрение. 1999 №5.

17. Бутовская М.Л. Агрессия и примирение как проявление социальности у приматов и человека, М.1998

18.  Кайуа Р. Миф и человек. Человек и сакральное. М., 2003.

19. Кайуа Р. Игры и люди. Статьи и эссе по социологии культуры. М.2007

20.Фрэзер Д.Д. Золотая ветвь. / Пер. с англ. – М., 1998.

21. Евреинов Н. Н. Происхождение драмы Первобытная трагедия и роль козла в истории ее возникновения: Фольклористический очерк. Пг.: Петрополис, 1921. («Монографии по истории и теории театра. Вып. 1»).

22. Жирар Рене. Насилие и священное / Пер. С фр. Г. Дашевского. М., 2000.

23. Жирар Р. Козел отпущения. СПБ.2010.

24. Тэрнер В. Символ и ритуал. М.1983

25. Лотман М.М. История и типология русской культуры. «Изгои» и «изгойничество» как социально-психологическая позиция в русской культуре преимущественно допетровского времени. М.1982.

26. Православная энциклопедия. Рубрика Богословие Нового Завета. Статья «Агнец Божий», М.1998-2000

27. Энциклопедия мифологии. Статья «Герой», сост. А.А. Тахо-Годи.

28. Торчинов Е.А. Религии мира. Опыт запредельного. СПб, 1997.

29. Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.1994

30. Пальчикова О.А. Концепт «нация»во французской лингокультуре второй половины 19 века. В Альманах современной науки и образования. Т.2008, №2. ч.1.

31. Ильин И.А. Путь к очевидности. М., 1993.

32. Шубарт В. Европа и душв Востока. М.2000

33. Лазарус Р. Теория стресса и психофизиологические исследования /Р.Лазарус // Эмоциональный стресс. — Л., 1990

34. Бахтин М.М. «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и ренессанса» М.: Художественная литература, 1990.

35. Шпенглер О. Закат Европы. М.2009

36. Малашенко А. В. Вертикальное варварство, новая волна. Doc Reasearch Institute, 14.10.2017

37.  Колесова Л.А. Агональные времена. М.2020

38. Колесова Л.А. Антропология сети. Проблемы и перспективы. М.2017

39.  Колесова Л.А. Блуждающие волны пассионарности. В 4 частях. М., 2021.

40. Колесова Л.А. Конфессиональный инвариант. В 2хчастях, М.2021

41. Олескин А.В. Сетевые структуры в биосистемах и человеческом обществе. М.2019.

42. Хейзинга И. Человек играющий. М.1992

43. Элиаде М. Священное и мирское. М 1994

44. Лоренц К. Агрессия (так называемое Зло). Вопросы философии. 1992 №2

45. Сухарев А.В. Развитие субъекта. Логос, Космос и Хаос. М.2022

46. Фрейд З. Тотем и табу. Сборник. Минск. 1998.

47. Лопухин А.П. Толкования на книгу Левит. Азбука веры. Православная энциклопедия. 2000

48. Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. М.2011

49. Флоренский П.А. Собрание сочинений. Философия культа. М.2004.

50. Гуревич А.Я. Походы викингов. Культура скандинавов 9-11в.в.М.1966