«Есть еще высшая сосредоточенность. Надавив на нёбо кончиком языка, сдерживая речь, разум и дыхание, он созерцательным исследованием видит Брахмана. И когда с исчезновением разума он благодаря самому себе видит Атмана, меньше малого, сияющего, то, увидев благодаря самому себе Атмана, он становится лишенным собственного существа. Лишившись собственного существа, он мыслим как неизмеримый лишенный источника. Это знак освобождения, высшее таинство» («Майтри упанишада», 6, 20).
Что уж говорить о буддизме, где зрение и слух считаются препятствием на Пути:
«Из неведения возникают санскары (очертания); из санскар возникает сознание; из сознания возникают имя и форма; из имени и формы возникают шесть областей (области шести органов чувств – т.е. глаза, уха, носа, языка, ума); из шести областей возникает соприкосновение» [ 88 ].
Но вернемся к даосам:
«Владеющий Своими чувствами из Южного предместья сидел, облокотясь о стол, отрешась от всего, смотрел вверх и тихо дышал, словно отсутствовал. Странник Красоты Совершенной, стоявший в ожидании перед ним, спросил:
— Как же так? Неужели верно, что телом можно уподобиться сухому дереву, а сердцем – угасшему пеплу?»
И далее:
«Речь – не (просто) дыхание. Говорящий произносит слова, но то, о чем он говорит, совершенно неопределенно. Действительно ли существует речь? Или никогда не было речи? Считают ее иной, чем чириканье птенца, но отличается она от чириканья или не отличается? Насколько же скрыт путь, если (могли) появиться истина и ложь, насколько же темны речи, если (могли) появиться правда и неправда!» («Чжуан-цзы», гл. 2).
Или:
«Конфуций увиделся с Лао-цзы. Тот только что вымылся и, распустив волосы, сушил (их), недвижимый, будто не человек. Конфуций подождал удобного момента и вскоре, когда (Лао-цзы) его заметил, сказал:
— Не ослеплен ли (я), Цю? Верить ли (глазам)? Только что (Вы), Преждерожденный, (своей телесной) формой походили на сухое дерево, будто оставили (все) вещи, покинули людей и возвысились, (как) единственный.
— Я странствовал сердцем в первоначале вещей, – ответил Лао-цзы.
— Что (это) означает? – спросил Конфуций.
— Сердце утомилось, не могу познавать, уста сомкнулись, не могу говорить. (Но) попытаюсь поведать об этом тебе сейчас… Не допускай в свою грудь ни радости, ни гнева, ни печали, ни веселья. Ведь в Поднебесной (вся) тьма вещей существует в единстве. Обретешь это единство и (станешь со всеми) ровен, тогда руки и ноги и сотню частей тела сочтешь прахом, а к концу и началу, смерти и жизни отнесешься, как к смене дня и ночи. Ничто не приведет (тебя) в смятение, а меньше всего приобретение либо утрата, беда либо счастье» (Там же, гл. 21).
Спокоен, невозмутим, целостен, замкнут, как «сухое дерево», «ком земли». Вот еще пример:
«Суровый откликается на впечатления, непреклонный возвращается к корню и проскальзывает в бесформенное. То, что называю бесформенным, есть название Единого. То, что называю Единым, не имеет пары в Поднебесной. Подобный утесу, одиноко стоит; подобный глыбе, одиноко высится. Вверху пронизывает девять небес, внизу проходит через девять полей… В великом хаосе образует одно. У него есть листья, но нет корня. В нем покоится Вселенная» («Хуайнань-цзы», гл.1).
И сравните с «глыбой» Овидия, наводящей ужас. Действительно, инерция сознания приводит к уподоблению восточных образов и понятий западным. Мне уже приходилось писать, что одни и те же понятия на Западе и Востоке, такие, как «Небытие», «Пустота», имеют противоположный смысл. Это же относится и к мысле-образам. Называя Единое «бездной» или «глыбой», китайцы не испытывали перед ними страха, напротив, стремились уподобиться им. Для них это – образец спокойствия духа, когда ничто постороннее не препятствует единению с дао.
«Огромная масса снабдила меня телом, израсходовала мою жизнь в труде, дала мне отдых в старости, успокоила меня в смерти. То, что сделало хорошей мою жизнь, сделало хорошей и мою смерть» («Чжуан-цзы», гл. 6).
«Бездна» и «глыба» служат образцом, потому что в них нет ничего лишнего, нет раздвоения (его избегали паче всего). «Воздыми свой дух и ни на чем его не утверждай!», – так воспринимается смысл «Алмазной сутры». О том же стихи третьего патриарха чань Сэн-цаня (яп. Сосан – «Доверяющий разум»):
«Совершенный путь подобен бездне, где нет недостатка и нет избытка (свойство дао – Т.Г. ), лишь оттого, что выбираем, теряем его. Не привязывайтесь ни к чему внешнему и не живите во внутренней пустоте. Когда мир покоится в единстве, двойственность сама собой исчезает».
Состояние озарения (сатори [ 89 ]) есть состояние «над бездной».
Итак, «смешанность» сама по себе еще не есть Хаос (Лао-цзы использует иероглиф хунь в значении таинственный, глубинный). Все смешано, но не все хаотично. Важно, чтобы смешано было в правильном порядке (как, скажем, в структуре белка – иначе не возникла бы жизнь). Для китайцев, судя по каноническим книгам, и термин «хунь дунь» означал первозданное состояние мира – Великое Единое, воплощение его полноты, чистоты, смешанной нерасчлененности.
Такое понимание Изначального обусловило и соответствующий тип отношения к миру, которое древние китайцы назвали «недеянием» (увэй), что определило дух китайской культуры и тех культур, которые оказались в сфере ее влияния.
И все же даже те, кто достаточно глубоко проник в даосизм, продолжают называть «хунь дунь» «хаосом». Не потому ли, что оба иероглифа означают «быть смешанным». А «смешанность» принято понимать как неупорядоченность. Давнее предубеждение (еще от Гомера: название «Тартар», где пребывают поверженные Зевсом титаны, происходит от греческого слова «мутить», «возмущать», «устраивать беспорядок» – tarasso).
Но смешанность смешанности рознь. Для аналитиков, привыкших дробить вещь, это хаос, где все перемешано, надо полагать, как попало. Для не-аналитиков – не как попало, а в истинном порядке, как в зародыше, в яйце. Именно такое понимание «хунь дунь» мы находим в известном мифе о Паньгу (появившемся в Китае несколько веков спустя после «Чжуан-цзы», как полагают, из Индии).
Небо и земля были некогда слиты воедино (хунь дунь), как куриное яйцо. Внутри него был порожден Паньгу (имя, которое, может быть, означает «свернувшаяся (в кольцо) древность»). Через 18 тысяч лет изначальная масса разделилась пополам на светлое, из чего образовались Небеса, и на темное и тяжелое, образовавшее Землю. Отмечая, что сюжет этого единственного мифа о творении в Китае (творении вселенной из тела Паньгу) скорее всего заимствован, Д. Бодде говорит и о близости китайцам «идеи первобытного яйца или мешка, расщепление которого дает возможность его неразделенному ранее содержимому обрести форму в виде организованной вселенной» [ 90 ].
Талантливый китаист В. В. Малявин дает свою интерпретацию хаоса: «Здесь (в символизме пустоты – Т.Г. ) «великое единство» дао в конечном счете неотличимо от хаоса (хунь дунь) как принципа непринципа, творческого рассеивания всего сущего». Не от любви ли к парадоксам («парадоксов друг») пристрастие к «хаосу», завороженность его немотой, состоянием раскованности? И, наверное, есть что-то заманчивое в свободной игре стихии, в универсальном присутствии, в приятии космического «хаоса». Отчаяния свободы, видимо.
Автор добавляет: «В притче Чжуан-цзы обосновывалась известная нам идея неразличения первозданного хаоса и человеческой культуры» [ 91 ]. Это уже серьезно.
«— Как же так? Неужели верно, что телом можно уподобиться сухому дереву, а сердцем – угасшему пеплу? (Ведь) тот, кто сидит, облокотясь о стол, сейчас, уже не тот, кто сидел, облокотясь о стол, ранее!
— Как хорошо (ты) спросил, Странник! – сказал Владеющий Своими Чувствами. – Понял ли ты, что сегодня я отрешился от самого себя? (Когда) ты услышал свирель человека, не знал еще, что такое свирель земли; (когда) услышишь свирель земли, еще не будешь знать, что такое свирель вселенной.
— Дозвольте спросить, как это узнать? – продолжал Странник.
— Вздохнет земля и говорят, что (подул) ветер. Сейчас он стих. А заиграет – яростно завоет сквозь тьму (земных) отверстий. Разве тебе не (случалось) слышать (подобные) голоса? Ущелья гор, массивы лесов, ямы от вывороченных с корнями деревьев-гигантов в сто обхватов подобны носу, рту, ушам; подобны перекладинам, оградам, ступкам, подобны то стремительному потоку, то стоячей воде. Одни – бурлят, как поток, другие – свистят, как стрела, у одних – шумный выдох, у других – тихий вдох, (голоса) высокие, низкие, (звуки) протяжные, отрывистые. Одни запевают, другие подхватывают. Прохладный ветерок – малый хор, а вихрь – хор огромный. Утихнет буйный ветер, и все отверстия опустеют. Разве не слышал последних вздохов затихающего ветра?
— Свирель земли создается всеми ее отверстиями, (как) свирель человека, – дырочками в бамбуке. Осмелюсь ли спросить, что такое свирель вселенной? – сказал Странник.
— (В ней) звучит тьма ладов, и каждый сам по себе (природа каждого – син – неповторима, как и Закон – ли – Т.Г. ), – ответил Владеющий Своими Чувствами. – Все (вещи) звучат сами по себе, разве кто-нибудь на них воздействует?!» («Чжуан-цзы», гл. 2).
Поистине, о чем бы ни говорил мудрец, он говорит об Одном. Единая нить все пронизывает. Все в Поднебесной созвучно, сопряжено свободной волей, которую китайцы понимали как волю Неба или волю сердца, готовность души к отклику. Это возможно лишь при отсутствии «Хаоса», не-свободы. Единое – единство звуков в прекрасно налаженном инструменте. Все созвучно и свободно одновременно. Потому и созвучно, что свободно, – не мешает одно другому. В. В. Малявин передает это Срединное состояние «всего во всем»:
«»Одна черта» – прообраз всеобщего посредования; она уравнивает неравное, связывает присутствие и отсутствие, единичное и всеобщее и охватывает безграничное разнообразие жизни… Принцип «одной черты» удачно удовлетворял двум главным критериям подлинности творческого события: быть воплощением одновременно универсальных и уникальных качеств бытия. Китайский художник в своем творчестве прозревал всеобщий «принцип» (ли) мироздания, вовлекался в безбрежный поток одухотворенного веяния жизни».
Автор прозревает «геометрию хаоса»:
«В любом случае идеал «очарования» включает в себя опыт бесконечной ускользаемости, который делал условием эстетического наслаждения вещами постижение бесконечно сложной геометрии хаоса, в конечном счете – одухотворение пустотного «тела дао»" [ 92 ].
Все есть все, а не «нечто»; нечто «одно», а хаос, что ни говори, требует по крайней мере пары, как всякая не-полнота. Для даоса же Единое – совершенный порядок свободного парения (в отличие от псевдоупорядоченности человеческой жизни).
Мы, наверное, меньше бы блуждали, если бы чаще вспоминали тех, кто шел впереди, прокладывал дорогу. Понятие «хунь дунь» не мог обойти В. М. Алексеев в своей замечательной книге «Китайская поэма о поэте. Стансы Сыкун Ту (837-908)», которая может служить образцом научного подхода к тексту.
В «Указателе предметов» (именно «предметов», а не «категорий») «хаос» содержит отсылку к слову «Мутное». Там же читаем: «Мутное, хаотичное, Муть-Хаос, в положит. смысле – Дао и т. д.». Отправляемся на страницу 4 и читаем о слове хунь (первое в сочетании «хунь дунь»):
«В словаре Канси знак хунь толкуется через «огромность» (да), зародышевидную всесодержательность, всеравность, полноту течения, роскошное обилие. В словаре Джайлса находим определение hun через: Whole complete; the entire mass…
Разберем значение хунь подробнее. Хунь в Даодэцзине имеет значение, для заголовка разбираемого станса решающее. В главе XIV (Даодэцзина – Т.Г. ), описывающей троичную непостижимость Дао (иси-вэй), говорится в заключение, что «эта троякость не поддается выражению, и вот становится глобальным (хунь) и единым». У Чэнь толкует здесь хунь через «слитно-безраздельное и безразличное».
В главе XXV, одной из самых важных во всем трактате и содержащей в себе определение «неопределяемого» Дао, хунь передает идею универсальной полноты предвечного Дао: «Есть Нечто (Вещь) всеполно-завершенное, прежде неба-земли рождающееся». У Чэнь перефразирует здесь хунь в виде «неразличимое, нерасчленяемое, но законченное целостное».
Очевидно, то же значение хунь имеет и в главе XLIX, где оно определяет состояние души дао-носителя, который перед лицом страны полон нерешительности и емкой поглощательности. У Чэнь истолковывает здесь хунь через, «усвояющее претворение неодинакового и поглощательное воссоединение с одинаковым».
Хунь в душе человека есть высокое достижение, окруженное не меньшими качествами. Так, про некоего буддийского отшельника один поэт говорит, что он «бежал от мира, ушел от пошлости, стал покоен и пресен, чист и устремлен в изначальность, хаотично-полон и первично прост».
Итак, этим этюдом я доказываю особое значение хунь, идущее из Даодэцзина и, конечно, более нежели приемлемое в данном стансе, изображающем, как и все прочие, поэтическое, так сказать, дао-настроение.
Здесь интересно, кстати, будет отметить хунь в собственном имени ученого человека, где, конечно, никакое другое толкование, кроме наиболее положительного, невозможно» [ 93 ].
Итак, судя по всему, без «Даодэцзина» не обойтись. Начнем с упомянутого 25-го чжана.
Понятие «хаос» встречается в переводе «Даодэцзина», сделанном Ян Хиншуном, несколько раз, в том числе в упомянутом чжане:
«Вот вещь, в хаосе возникающая,
прежде неба и земли родившаяся!
О беззвучная! О лишенная формы!
Одиноко стоит она и не изменяется.
Повсюду действует и не имеет преград.
Ее можно считать матерью Поднебесной.
Я не знаю ее имени.
Обозначая иероглифом, назову ее дао;
произвольно давая ей имя, назову ее великое.
Великое – оно в бесконечном движении.
Находящееся в бесконечном движении не достигает предела.
Не достигая предела, оно возвращается (к своему истоку).
Вот почему велико дао» [ 94 ].
Попробуем разобраться в этом, действительно важном фрагменте. (Собственно, «фрагмент» – название достаточно условное, потому я и ввожу понятие «чжан», но не злоупотребляю им [ 95 ].) Каждый фрагмент есть нечто целое, законченный мысле-образ, связанный с другими особым, нелинейным типом связи, характерным для традиционной структуры китайского текста: отклика, эха, резонанса. Потому все фрагменты «Даодэцзина» так или иначе соединены между собой невидимой нитью дао, которая движется зигзагообразно, по синусоиде, то туда, то обратно, и возвращается к истоку. Это придает целому пульсирующий характер. Получается, каждый фрагмент обусловлен характером целого и является целым.
Как «хаос» в рассматриваемом чжане переводится иероглиф «хунь» (букв. «смешанный», «мутный») в сочетании с иероглифом чэн («делать», «становиться»); хунь-чэн (яп. консэй) так же – «смешанный», «составной» (Лао-цзы не раз обращается к иероглифу хунь, но в другом его смысле-»глубинный», «таинственный», «скрытый»: «дао невидимо и неслышимо»). Как уже отмечалось, понять один фрагмент трудно, да, пожалуй, невозможно, не принимая во внимание другие, с которыми он «перекликается» (недаром, характеризуя то или иное место «Даодэцзина», японцы упоминают, в каких еще чжанах присутствует та же мысль).
Так, согласно японскому комментарию, в 25-м чжане дается характеристика дао, и этот фрагмент перекликается с чжанами 1, 4, 14 и 21. Словосочетание «консэй», которое в переводе звучит «в хаосе возникающая», означает просто «смешанный», имеет тот же смысл, комментируют японцы, что и 14-й чжан, – «смешивая, делать единым», или что и кондзэн – «полный», «совершенный», «гармоничный». Благодаря смешению образуется целое (одно тело – яп. иттай). Это несколько напоминает модель образования японских островов, как она описана в древних Кодзики [ 96 ].
Сравнивая фрагменты 25 и 21, где говорится, что Единое содержит «семена» (цзин) и «искренность» (синь), японцы тем не менее вслед за европейцами называют изначальное состояние «хаосом», но пишут это слово катаканой, той азбукой, которой фиксируются иностранные слова, ибо соответствующего слова ни в Китае, ни в Японии не было. И уточняют, что «хаос» – когда все естественно смешано, иначе говоря, – едино [ 97 ]. (Переводчики могут оказывать обратное действие на источник!)
Но, во-первых, может ли дао «возникать», если оно вечно? Все возникающее, как известно, находится в движении, подвержено переменам и в конце концов – исчезновению, таково явленное дао. Дао же постоянно «одиноко стоит и не изменяется». Это говорит о его полноте: у него нет пары, оно совершенно, тогда как хаос нуждается в паре, ибо представляет собой половину или часть целого – время от времени он упорядочивается или оттесняется космосом. И Логос имеет пару, противостоит Хаосу. (П. Флоренский, например, называл Логос эктропией, а Хаос – энтропией.) Логос противостоит неупорядоченному миру. Если бы Логос или Хаос были «одиноки», то порождали бы что-нибудь одно: разум или безумие, так что они обречены быть вместе. Скажем, с точки зрения В. Эрна (о котором речь пойдет дальше), Логос оплодотворяется Эросом. Это относится к любой сфере, в том числе и к философии: всякая истинная философия в нераздельном единстве таит в себе две стороны: Эрос и Логос.
У Платона Хаос – «беспредельная пучина неподобного», «состояние древнего беспорядка» и «великой неразберихи»; предшествующий возникновению космоса («Политик», 273 А-E). В течение многих тысячелетий космос совершает круговращения.
«Когда же космос отделится от кормчего (который создал космос и придал ему вращательное движение, как Нус у Анаксагора придал вращательное движение первоматерии – Т.Г. ), то в ближайшее время после этого отделения он все совершал прекрасно: по истечении же времени и приходе забвения им овладевает состояние древнего беспорядка (изначального хаоса –Т.Г. ), так что в конце концов он вырождается, в нем остается немного добра, и, вбирая в себя смесь противоположных (свойств), он подвергается опасности собственного разрушения и гибели всего, что в нем есть. Потому-то устроявшее его божество, видя такое нелегкое его положение и беспокоясь о том, чтобы, волнуемый смутой, он не разрушился и не погрузился в беспредельную пучину неподобного, вновь берет кормило и снова направляет все больное и разрушенное по прежнему свойственному ему круговороту: он вновь устрояет космос, упорядочивает его и делает бессмертным и непреходящим». В конечном счете космос создается по первообразу «подлинного бытия», «неизменно-сущего» («Тимей», 28А).
Рано появляется идея Творения, и Хаос выглядит страдательным, нуждающимся в Спасителе, в Кормчем – Демиурге, который творит Космос. В этом не нуждается мир даосов; ибо порядок, притом совершенный, имманентен миру, нужно лишь не навязывать ему свои установления, далеко не совершенные. Если не было представления об изначальном Хаосе, не могло появиться и представления о конечном Космосе.
Космос – полная противоположность Хаоса, по сути, исключает присутствие Хаоса, оттесняет его на периферию; он – законченное совершенство: «украшение», совершенная красота (инь-ян никогда не доходят до окончательного оформления, не исчерпываются, в высшей точке, на грани Великого предела, поворачивают вспять). Иными словами, – модель мира предопределяет отношение к нему. В первом случае действует логика «исключенного третьего». Во втором же, китайском варианте – наличие «третьего»: не «или то, или это», а «то и это»; одно присутствует в другом. Хаос – не изначален, это всего лишь момент развития, когда от накопления мнимостей, неправильных поступков происходит возмущение энергии ци. В первых двух гексаграммах «Ицзина»: чистое ян – Творчество, чистое инь – Исполнение. На этом уровне – все едино: т.е. чистое Творчество и есть чистое Исполнение, а чистое Исполнение и есть чистое Творчество, достижение полноты, абсолютно непротиворечивого состояния, где уже никакой хаос невозможен (но это и не космос, который рано или поздно сменится хаосом). Хаос возникает лишь на уровне двойственного существования, когда действия людей не соответствуют естественному пути. Значит, в принципе, осознав Закон, имманентный миру (дао-ли), можно избегать хаотических ситуаций, действуя сообразно Переменам, в согласии с дао.
Кстати, об этом по-своему пишет и Н. Жирардо в своем исследовании: во многих архаичных традициях дихотомия (между космосом, как абсолютным порядком, и хаосом, как абсолютным беспорядком) подтверждается изначальной битвой между силами хаотического беспорядка и победоносным триумфом сакральных сил космического порядка. В развитых литературах и в мифологии акцентируется борьба между хаосом и космосом, драконом и героем, чудовищем и богом, образы хаоса в конечном счете «описываются как главный источник творческих сил», что и делало неизбежным возвращение к хаосу, о чем наглядно свидетельствует празднование во всем мире Нового года (и других сезонных праздников). У даосов же была своя безумная логика, которая соединила хаос и космос [ 98 ].
Из изначального же Хаоса не может выйти ничего хорошего: каков родитель, таков и ребенок (или – от дурного дерева не родится хороший плод). Наше время, невиданные и необъяснимые человеческой логикой испытания – тому подтверждение: мир пребывает в стабильном хаосе, и, видимо, один лишь Разум, Логос, то, что мы теперь называем Новым мышлением, может вывести его из такого состояния. И не столь уж невероятно, если убедиться, что мир рожден не из Хаоса. Теперь, слава богу, в наука признает, что мир упорядочен в своей основе. В Начале, полагают физики, лежит мир потенциальных форм, Вакуум, Ничто, которое в принципе мало чем отличается от того изначального состояния, которое даосы называют Небытием, или Единым, – миром неявленных форм, не распавшимся на отдельные сущности. Иначе говоря, сама Материя приходит на помощь человеку, открывая ученым свои потаенные возможности, стремление к самосовершенствованию через самопознание. Значит, мир родился не из Хаоса. Состояние хаоса – вторичная, промежуточная стадия в процессе его эволюции, а это в корне меняет дело и психику человека.
Если Хаос не изначален, как полагали более двух тысячелетий (из праха вышли, в прах уйдем), не имманентен миру, не есть Необходимость, значит, люди по мере совершенствования своего разума могут научиться не создавать хаотические ситуации, не приводить мир на грань катастрофы, и не будет человечество балансировать между жизнью и смертью. Все в конечном счете зависит от человеческого разумения. А потому небесполезно вникнуть в идеи древних.
Но вернемся к «Даодэцзину». В его переводе понятие «хаос» встречается и в 4-м чжане:
«Дао пусто, но в применении неисчерпаемо.
О глубочайшее!
Оно кажется праотцем всех вещей.
Если притупить его проницательность,
освободить его от хаотичности,
умерить его блеск, уподобить его пылинке,
то оно будет казаться ясно существующим.
Я не знаю, чье оно порождение,
(я лишь знаю, что) оно предшествует небесному владыке» [ 99 ].
От чего же следует «освободить» дао, можно ли его освободить от чего-либо, когда оно абсолютно чисто и «в применении неисчерпаемо?» Это при помощи дао очищается сознание, недаром же его называют «инструментом (ци)» мира. Это дао распутывает запутанное, как можно перевести иероглиф фэнь, прозвучавший как «хаотичность», а означающий быть «смешанным», «запутанным», и иероглиф цае – «развязывать», «распутывать», «освобождать».
Не мог сказать Лао-цзы и такой, например, фразы из 20-го чжана: «О! Как хаотичен (мир), где все еще не установлен порядок» (знакомый ход мысли). У Лао-цзы на сей раз стоит иероглиф хуан (почему-то не смущает переводчиков, что разными иероглифами обозначалось то, что они переводят одним словом «хаос»). Хуан можно понимать как «достигать мастерства» и одновременно – «бушевать», «повреждать». А смысл фразы примерно такой: «И когда этот переполох закончится» (букв. «центрируется» – в подлиннике стоит иероглиф янь). Перед этим в 19-м чжане, как раз идет речь о том, что от учености все печали:
«Когда будут устранены мудрствование и ученость,
народ будет счастливее во сто крат;
когда будут устранены человеколюбие и справедливость
(имеются в виду досужие разговоры добродетелях – Т.Г. ),
народ возвратится к сыновней почтительности и отцовской любви;
когда будут уничтожены хитрость и нажива,
исчезнут воры и разбойники.
Все эти три вещи (происходят) от недостатка знаний.
Поэтому нужно указывать людям,
что они должны быть простыми и скромными,
уменьшать личные (пожелания) и освобождаться от страстей»
Вот какой «хаос» имеет в виду Лао-цзы – творимый человеческим неведением или лжезнанием. Об этом же говорится в §16, 53, 55 и др. Но §19 и 20 резонируют, последний – эхо предыдущего. По мысли Лао-цзы, когда полагаются на слова, все запутывается, меняется местами – правда и ложь, добро и зло. А когда разбушевавшаяся стихия слов обретает свой центр, устойчивость в дао, все становится на свои места, входит в свое русло. Когда люди «устанавливают порядок», тогда и начинается хаос. Об этом довольно прозрачно говорится в §32:
«Постоянное дао безымянно.
Сколь оно ни мало,
никто в Поднебесной не может подчинить его.
Если знать и правители чтут его,
то все вещи сами собой упорядочиваются
(букв. Бинь – «становятся гостями»).
Благодаря правильному взаимодействию Неба и Земли
ниспадает нектар (или – благотворная роса орошает землю)
и народ сам по себе, без приказаний выравнивается.
При начальном разделении появились имена.
Чем дальше, тем больше.
И не знали, как их остановить.
Если знаешь, как их остановить,
избежишь опасности.
Поднебесная следует дао,
все равно как реки и ручьи впадают в море».
Очень интересен комментарий к §32: Безымянное дао – есть отрицание Логоса (слово «логос» рядом с иероглифом «имя», естественно, пишется катаканой). В его основе лежит трудно-определяемое хунь-дунь (и рядом катаканой – хаос). Это всеобщая изначальная природа (син, яп. сэй), лежащая в основе всего, в ней еще нет ничего искусственного, она пребывает в чистом, первозданном виде, пока «хаос» изначального дао не был рассечен, как мечом, человеческим Логосом. Тогда и появился мир имен (хотя и прибегают японцы к европейским понятиям, но своим укоренившимся идеалам не изменяют).
Итак, продолжают комментаторы, каждая вещь в мире слов получила свое наименование, и появились различия, разделение всего на противоположности, что и явствует из § 1, 4, 15, 28 и др. В основании мира Логоса лежит мир Хаоса (трудишься годы, а японцы одной фразой излагают суть!) Мир дао у этого мира имен (различий и противоречий) вызывает недоумение. Мудрец, убедившись в противоречивости и ограниченности мира слов, отвергает его; предпочитает господству монарха недеяние совершенномудрого. Лишь когда управляет мудрец, посредством недеяния воцаряется истинный мир [ 100 ].
Но вернемся к тексту §25 «Даодэцзина». Дао не имеет пары, оно одиноко и всеобще, прядет себе мир бесконечной нитью. Дао – самоестественно, ничему не противостоит и ничему не «подчиняется». «Человек следует земле, земля – небу, небо – Дао, а дао – самому себе (цзыжань)», – так завершается этот чжан. Дао занято мироустроением; благодаря чередованию инь-ян происходят Перемены и мир движется к добру, совершенству. Так свидетельствуют тексты, в частности §41:
«Дао скрыто и безымянно, но только оно может привести все существа к добру».
Не отсюда ли, кстати, диалогичность одной культуры и монологичность другой? Диалогичность приводила к творческому спору, к выяснению истины через столкновение мнений, в конце концов к ломке установленного, к смене структур (но не самого дуализма). Монологичность же (некий полицентризм: каждый следует своему дао) не располагает к спору и обусловливает большую свободу от другого, от не-я. «Каков человек, таков и мир, каков мир, таков и человек». Следующий путем Слова нуждался в оппоненте. И гениальные умы кому-то возражали, кого-то опровергали, спорили, пусть неявно, но неизменно (по закону отрицания отрицания). Гений завязан на своей эпохе и вне времени не может быть понят до конца.
В Китае же каждый мудрец Одинок, независим от времени, «самоестествен» (цзыжань), следует собственному дао. У мудреца бывают ученики, последователи, они продолжают жизнь учения (конфуцианство, даосизм и т. д.), но сами мудрецы Одиноки, как дао. Полярная звезда, по Конфуцию, пребывает в покое, потому остальные звезды вращаются вокруг нее («Луньюй», II, 1). Но это особое Одиночество, не от недостатка, а от полноты, – то, что в буддизме называется просветленным одиночеством («вивикта дхарма»). И по Конфуцию: «Совершенный человек (цзюньцзы) одинок, но всеобщ», – совершенный человек заботится не о групповых, а о всеобщих интересах, связан не с группой, а со всем миром, как и дао-человек.
Мудрецы были не проповедниками, а проводниками, как о том сообщает Конфуций: «Излагаю, не творю. Люблю древность и следую ей». И привычка к странничеству не от непривязанности ли к месту и времени? Как сказано у Чжуан-цзы:
«После того как (он) познал бы отчужденность (непривязанность – Т.Г. ) от Поднебесной, я бы (Одинокая Женщина) снова его удерживала, и через семь дней (он) сумел бы (познать) отчужденность от вещей. После того как познал бы отчужденность от вещей, я бы снова его удерживала, и через девять дней (он) сумел бы познать отчужденность от жизни. (Познав же) отчужденность от жизни, был бы способен стать ясным, как утро. Став ясным, как утро, сумел бы увидеть единое. Увидев единое, сумел бы забыть о прошлом и настоящем. Забыв о прошлом и настоящем, сумел бы вступить (туда, где) нет ни жизни, ни смерти» («Чжуан-цзы», гл. 6).
Такова позиция конфуцианца и даоса. Что уж говорить о буддизме, который укрепил в людях ощущение Свободы, непривязанности к миру внешнему.
Это обще всем мудрецам, и отшельникам, пустынникам. Вспомним Одиночество Христа, гонимого фарисеями, но и не понятого народом: «В мире был, и мир через него начал быть, мир Его не познал» (Ин., 1, 10). Есть то, что Едино, и то, что различно. Если поймем, что исповедовали народы, поймем и то, что их объединяло, и то, что их разъединяло.
Но все же что делает дао вечным? Не то ли, что, находясь «в бесконечном движении, не достигает предела. Не достигая предела, оно возвращается (к своему истоку)»? Знание Предела, который не случайно называют Великим (Тайцзи). Неотъемлемое свойство дао – возвращение к истоку, и последовательное, и одновременное движение туда-обратно (шунь-ни, или инь-ян), по спирали, делает эту модель жизнеспособной, вечной в пределах Жизни. Она не плод досужего ума, а закон самой природы (ее, говоря словами В. С. Спирина, график).
Дао и позволяет избегать губительной односторонности, остановки: процесс жизни безостановочен и двусторонен. Все следует движению «туда-обратно», все колышется, как волны океана, как прилив-отлив; все пульсирует в такт сердцу человека, вдоху-выдоху, движению-покою. Это, по-моему, и обусловило разницу парадигм. Греки не знали Великого Предела и во всем доходили до конца. Китайцы же постоянно имели в виду, что «в крайнем пределе холод замораживает, в крайнем пределе жар сжигает» («Чжуан-цзы», гл. 21). Не нарушить дао, не прервать Единое, для чего нужно вовремя повернуть обратно, чтобы действовать в унисон с Природой, не идти наперекор, не нарушать естественность. Как об этом говорится в §24 «Даодэцзина»:
«Кто поднялся на цыпочки, не устоит.
Кто широко расставил ноги, не сможет идти.
Кто сам себя выставляет на свет, не светится.
Кто сам себя превозносит, не внушает доверия.
Кто кичится умением, не достигает успеха.
Того, кто сам себя возвышает, не признают.
Для пребывающего в дао – все это пустые хлопоты.
Такие у всех вызывают неприязнь.
Поэтому вставший на путь не делает этого».
Все имеет свою естественную форму, и тот, кто пренебрегает ею по неведению, жалок и смешон, но и опасен для людей. Каждое явление, достигнув высшей точки, начинает обратный путь, и нужно, чтобы человек понимал это и действовал сообразно, чтобы не выпасть из Целого, не быть им отторгнутым. Об этом и §40 «Даодэцзина», который тоже, к сожалению, неверно переведен (мне уже приходилось об этом писать): «Превращение в противоположное есть действие дао». Видимо, смущало слово фань, которое в современном языке значит «анти», хотя также – «повернуть обратно». Но современное сознание, привыкшее акцентировать крайности, не ведает Середины. У китайцев же времен Лао-цзы не было понятия «противоположное», ибо инь-ян не противоположности в строгом смысле слова, они присутствуют друг в друге, порождая соответствующий тип связи всего со всем, – не противостояния и столкновения, а постепенного перехода, чередуемости. То одного больше, то другого; не так, чтобы одна сторона вытеснила или уничтожила другую. Это привело бы к разрыву Единого, прервалась бы «нескончаемая нить» дао. (Если бы осталось одно инь, то наступила бы смерть, если бы осталось одно ян, то наступило бы бессмертие, но не за счет уничтожения инь. Если верить учению даосов, бессмертные аккумулировали чистую энергию ян из космоса; следуя дао, накапливали чистое ян-ци, что и позволило им воспарять.)
Итак, §40 «Даодэцзина» следует понимать как «Возвращение к истоку (корню-истоку – гэнь-юань, яп. конгэн) есть свойство дао». Т. е. дао осуществляется недеянием, ненасилием, несовместимо с подавлением одного ради возвышения другого, с принципом господства-подчинения, к которому располагает изначальное «архе», воля к власти. Наоборот, говорит Лао-цзы (§34):
«С любовью воспитывая все существа,
дао не считает себя их господином.
Оно никогда не имело своих желаний,
поэтому его можно назвать ничтожным.
Все сущее возвращается к нему,
но оно не властвует над ним.
Его можно назвать Великим.
Оно становится Великим,
потому что не считает себя таковым».
Или §51:
«Дао почитаемо, дэ ценимо,
потому что они не отдают приказов,
а следуют естественности…
Создавать и не владеть,
творить и не превозносить себя,
являясь старшим, не повелевать –
вот что называется глубочайшим дэ».
Один чжан притягивает другой и приводит к §16, где говорится о Постоянстве (чан): «Достигни предельной пустоты, утвердись в покое, и все вещи будут сами собой чередоваться, а нам останется лишь созерцать их возвращение. Хотя вещей: неисчислимое множество, все они возвращаются к своему истоку. Возвращение к истоку назову покоем. Это значит – возвращение; к велению («веление неба»)».
Согласно японскому комментарию:
Пустота сердца, достигая предела,
Хранит покои недеяния.
Сколь ни пребывает все в движении,
Видишь, что возвращается в дао.
Сколь ни разнообразна смена образов,
Все сами по себе вернутся к истоку.
Возвращение к истоку называется «покоем».
Назовем покой – недеянием.
Покой есть «веление».
Это значит – вернуться к изначальному состоянию.
Возвращение к велению называют «постоянством»
Или – вечностью, бессмертием [ 101 ].
Продолжаю §16:
«Возвращение к велению называется Постоянством (чан, яп. цунэ).
Звание постоянства назову просветленностью (мин, яп. мэй) [ 102 ].
Не знающий постоянства своим неведением творит зло (син, яп. кё)
(в японском комментарии, говорится, что не знающий Постоянства, или непробужденный, своими слепыми действиями ведет народ к гибели – Т.Г. ).
Имеющий Постоянство – терпим (жун, яп. иру)
(японцы комментируют: имеющий великодушие – беспристрастен, справедлив, бескорыстен, отказывается от своего «я» – муси).
Терпимый – справедлив.
Справедливый становится ваном.
Ван становится Небом.
Небо становится дао.
А если есть дао, есть и долговечность.
До самой смерти не будет беды
(японский комментарий поясняет: если справедлив и бескорыстен, то получишь дар (дэ) вана; а если обладаешь даром вана, то становишься широким, как Небо; если становишься широким, как Небо, то достигаешь единства с недеянием дао; достигая единства с недеянием дао, становишься вечным, бессмертным; до скончания тела можешь жить спокойно)» [ 103 ].
«Постоянство» присуще природе вещей; человеку присущи «пять постоянств» (учан). Постоянна изначальная природа вещей (син), где все пребывает в равновесии (хэ) и каждое явление имеет свою структуру (ли). Под словом «справедлив» (так я перевожу иероглиф гун, яп. ко) имеется в виду «справедлив к народу», о чем не раз напоминает Лао-цзы, как, скажем, в §27 «Даодэцзин»: