Эта стадия патологического синдрома характеризуется еще большим – компенсаторным – напряжением, попыткой тотальной перестройки государственной системы с целью перераспределения нагрузок на структуры, еще способные выполнять свои функции (ГКЧП).

На данной стадии основными акторами использования организационного оружия по прежнему оставались правящие и творческие элиты, но уже в союзе с оформившейся организованной преступностью и бывшими «идеологическими противниками», выступающими в роли экспертов в деле «проведения реформ», новые политические, конфессиональные и общественные субъекты Основные инструменты – формальные и неформальные управленческие решения, новая идеологическая парадигма, распространяемые стандарты оценок и поведения, мода. На данном этапе впервые начинается широкое использование всех форм манипуляторных технологий в работе средств массовой коммуникации и их постепенный вывод из под идеологического контроля партии и государства (под флагом «политики гласности»).[15]

Закономерный провал ГКЧП и последующий за ним распад СССР[16] ознаменовал начало новой стадии развития патологической системы – патологическую перестройку функциональной системы государства.

Мировоззренческой основой этой стадии для большинства населения стал аксиологический кризис: то, что вчера считалось добром – стало злом, а вчерашнее зло стало претендовать на место добра.[17] Дихотомия добро-зло потеряла свою определенность и на ее место «экспертами по реформам» была навязана «универсальная» ценность – выгода, причем не общественная (привычное всем – общественное благо), а именно выгода индивидуальная. Тем самым заменялись на свои противоположности две важнейшие скрепы нравственной структуры российского общества – не стяжательство и общинность. Патологическая перестройка предполагает, в первую очередь, смену целеполагания: вместо развития основной целью становится выживание любой ценой, вплоть до разрыва функциональных связей. Хаос, образовавшийся после распада СССР, практически разрушил привычные системы государственного, экономического управления, вызвал перебои с продовольственным и энергетическим снабжением населения, угрозу голода и коммунального коллапса. В этих условиях манипулировать населением и теми, кто рвался в правящие элиты, для инициаторов применения организационного оружия становилось необычайно легко: население получало «гуманитарную помощь», чтобы не умереть с голода, а к каждому чиновнику, обязанному «принимать решения» приставлен «специалист по реформированию», который буквально диктовал нужные (им) управленческие решения.[18]

Уже на этом этапе (1991 – 1995 годы) инициаторы применения организационного оружия получили следующие бонусы:

- устранение стратегического военного и идеологического противника;

- практически бесплатные поставки всех видов ресурсов;
- огромный, незащищённый де-юре и де-факто российский рынок;
- согласие по всем внешнеполитическим вопросам;
- устранение конкурента на многих товарных рынках;
- устойчивый поток умных, образованных и непритязательных мигрантов;
- одностороннее разоружение России и установление контроля за ее оставшимися стратегическими силами, ВПК и оборонными исследованиями;
- выплата финансовой дани в виде размещения золотовалютных резервов государства в зарубежных банках под минимальный процент и введения долларового обращения как параллельного наравне с рублевым;

- демографическую катастрофу в государстве-мишени (впервые в Российской истории смертность населения стала устойчиво опережать рождаемость).

Для достижения долговременного (по возможности – необратимого) стратегического эффекта командой «младореформаторов» во главе с «экспертами по реформам» в Основной закон государства (Конституцию) были заложены смысловые мины:

Во-первых, в ст. 13 Конституции РФ нашел свое закрепление отказ государства от одной (общегосударственной) идеологии. Конституция «устанавливает, что в Российской Федерации признается идеологическое многообразие. Никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной». Фактически это означает, что государство должно отказаться от собственного национального проекта развития;

Во-вторых, часть 5 статьи 29 Конституции РФ устанавливает полный и абсолютный запрет цензуры как гарантию свободы массовой информации. Фактически это означает, что при запрете на собственный национальный проект государство не имеет права противостоять любым попыткам навязать ему чуждый.

В-третьих, любое нормотворчество, способное поколебать сложившийся порядок ограничено статьей 15 п.4 Конституции РФ. В этой норме закреплен общий принцип примата международного права над на­циональным законодательством.[19]

После показательного расстрела собственного Парламента, начала Первой чеченской войны, фарсовых выборов 1996 года, итогов приватизации, «семибанкирщины» и организации дефолта 1998 года многим казалось, что у нашего общества и государства не осталось внутренних ресурсов, для того, чтобы отойти от терминальной черты. Накал манипулятивных воздействий был такой, что казалось сознание всех общественных групп подчинено мемам:

- Россия – «темная территория» без исторической перспективы;

- «Патриотизм – последнее убежище негодяев»;

- Любая заграница – лучше русской действительности.

Начало второй чеченской войны означало полную уверенность инициаторов применения организационного оружия в начале распада России по примеру СССР, который остается закрепить чисто техническими средствами[20]: население деморализовано, власть готова выполнять все поступающие указания, система управления отформатирована под внешнее управление, то есть государство уже готово к суициду.

Однако функциональная система общественного сознания (и общества в целом) продемонстрировало неожиданную упругость и наличие резервов противодействия дальнейшей патологизации и суицидолизации: наращивание внешнего давления и манипулятивной пропаганды уже не давало необходимого эффекта. Вынужденная ротация верхнего эшелона власти на рубеже 2000х годов предполагала смену портретов при сохранении курса, однако внутреннюю потребность большей части общества в восстановлении справедливости и самоуважения игнорировать было уже нельзя. Сложилась парадоксальная ситуация: потребность общества прямо противоречила дальнейшей деструкции, а все технологии, применявшиеся до сих пор правящими элитами не могли (да не были предназначены) дать ничего другого. Выход нашелся в иммитационной деятельности: многочисленные Федеральные целевые программы, Национальные проекты широко обсуждаемые и рекламируемые превратились, с одной стороны – в демонстрацию перехода власти на путь созидания и заботы о населении, с другой — в еще один из источников разворовывания бюджетных средств.

Неожиданная эффективность защитной реакции функциональной системы российского общества и гипотетическая возможность восстановления СССР, заставила инициаторов применения организационного оружия сменить тактику. Череда «цветных революций» на постсоветском пространстве: во-первых, минимизировала возможность восстановления Союза, а во-вторых, позволяла отработать новые когнитивные и информационные технологии деструкции; в-третьих, позволяла готовить кадры «новых революционеров», и наконец — создавала прецедент использования этих технологий и кадров на российской территории.[21]

«Цветная революция», не смотря на длительную информационную и когнитивную подготовку[22] в России не прошла, главным образом из-за ориентации «оранжевых технологий» на «манифестные» формы реализации, во главе которых должен стоять «креативный класс». Для России то, что называют «креативным классом» заметен только в медийной среде, а «манифестная» политика реально интересует меньшую часть населения.[23] Но практически готова технологическая база версии «Цветная революция 2.0», основанная на отработанных технологиях «Арабской весны».[24]

Нынешняя стадия патологической трансформации функциональной системы Российского общества и государства, вызванная применением организационного оружия, характеризуется своеобразным состоянием общественного сознания: «Надоело бояться и чувствовать себя униженным!». Надо помнить, что – Россия это социальный организм, за век переживший более десятка терминальных кризисов, среди которых четыре революции, две мировых и полторы гражданских войны, две модернизации и почти три десятилетия целевого разрушения модернизационного потенциала. Сюда же надо добавить два аксеологических переворота (1917 и 1991 годов). Образовавшийся в результате подобного перманентного экстремума социум и составляющие его граждане приобрели совершенно уникальные характеристики, которые требуют специального осмысления.

Как показала новейшая история, выраженная устойчивость к патологическим воздействиям информационного оружия имеется у всех государств-социумов, ранее воплощавших в своем государственном строительстве реальные принципы социальной справедливости. То, что имплантация патологической системы не всегда приводит к деструкции государства и социума (по крайней мере, такой стремительной, как планирует наступающая сторона), свидетельствует о возможности нейтрализации негативных воздействий. Возможности элиминации патологической системы, как ведущего фактора организационного оружия, находятся в психо-социальной и культурной сфере общества. Это означает, что внешние, то есть формальные способы противодействия организационному оружию (политические, экономические, военные и другие) в их «классическом» виде уже категорически не пригодны – требуется подбор адекватных и специфических средств и методов. Прямое и непосредственное влияние на патологическую систему — воздействие на нее «в лоб» — по принципу «атака на атаку» («угол падения равен углу отражения»), — не может быть результативным. Более того, на организацию «контратаки» все так же будут расходоваться ресурсы социальной функциональной системы, что также входит в замысел противника.

Глобальное переформатирование мира демонстрирует глобальный размах использования организационного оружия уже наднациональными, надгосударственными структурами[25], как следствие – патологические системы уже запущены в большинстве государств[26]. Наше знание механизма действия патологических систем должно стать основой противодействия на национальном и глобальном уровнях.