— Где? — кричали туристы.— В узле? Которая?

— Открытки вам продавала, — сказал Шеремет гор­до. — Значки…

— А-а-а, — сказали туристы, силясь вспомнить. — Ага, кажется…

Но, честно говоря, никто из них не запомнил Марию Царапкину. И никто вообще не заметил на местной по­чте никого в пару красавцу маячнику, который никакой не маячник, конечно, но хочет так представляться.

Наконец поднялись на вершину.

Море лежало перед ними внизу бескрайне. «Баюклы» блестел вдалеке — как модель-игрушка. Листвен­ницы декоративно торчали по склону, выгибали ветви, просились на фотопленку. Остро темнели ели. Большая трава стояла кругом густо, казалась неведомой зарослью. Из-за размеров ее даже знакомые всем названия не прикладывались к этой траве. На самой вершине со­пки было еще возвышенье, вроде — холмик, похоже — искусственный. Черный острый камень, каких не видать нигде рядом, лежал на нем сверху, нагретый солнцем.

— Это что? — спросили сразу со всех сторон. — Это могила?

Романтическую историю приготовились услышать ту­ристы.

— Могила, — нехотя сказал Костька, сразу же по­жалел, что повел их напрямик через сопку, есть тропа в обход. — Кобель зарыт, Нюша.

— Нюша? — восхитились туристы. — Почему — Нюша?

— Нюх был, значит, хороший, вот и Нюша, — скри­вил рот Костька

… — Ну и что же? — торопили туристы.— А почему он тут зарыт?

— Помер, вот и зарыт, — сказал Костька не слишком любезно. Но все же смягчился от их неподдельного интереса, добавил: — Отца когда-то спас от медведя, так что — в память.

— А как он спас? Расскажите! — закричали тури­сты.

— Обыкновенно, — сказал Костька сухо. — Как соба­ки спасают. Отдохнули? Надо спускаться, а то на маяке ничего не успеть. Вы вроде еще на Типун хотели?

Это их подхлестнуло — сразу встали…

Отца кобель Нюша действительно спас, это было. Как — Костька сам не знает, старик Шеремет был тогда неразговорчив. Вернулся с охоты пустой, чего не быва­ло, подозвал кобеля, поцеловал в морду, сказал вроде бы никому — матери, значит: «Жизнь мне спас, лярва!» Мать слабо охнула. «Не кряхти», — бросил. Сразу про­шел в дом, сел с Веркой ужинать. С Веркой всегда ел, в комнате, остальные — на кухне, когда хотят.

С того дня стал Нюша любимый кобель, приехал с ними на остров, хоть был уже стар. И главное — поте­рял нюх, для охоты уже не годился.

В старости Нюша заматерел телом, стал кряжист, злобен до лютости. Пришлось его держать на цепи. Са­мому Шеремету, правда, руки лизал, а на мать кидал­ся, когда кормила. Раз укусил. «Пристрелить бы его, а, Максим?» — сказала мать робко. «Ничего, — мотнул .Шеремет. — Пусть живет, лярва». — «Дети все же», — сказала еще мать. «Большие уже твои дети, — усмехнул­ся отец, но добавил: — Не подходить к кобелю, слыши­те?! Разнесет в клочья. Верка, слышишь?» Верке все­гда повторял особо. «Да слышу я, не глухая», — сказала Верка недовольно, поворотилась спиной. «Ты, Костя, поосторожней ходи, сынок, — шепнула мать. — 'Ты поздно ходишь, гляди!» Тоже остерегла.

Как-то у них в доме велось неровно. Отец — только к Верке, даже в сопки с собой таскал, расписывался ей в дневнике. Мать — больше к сыну. А младшая, Елиза­вета, вроде для них и лишняя, особой заботы ей не бы­ло. Что росла веселой да ласковой — так это от Костьки, Костькина была Лизка, и любви ей хватало. Сам бе­лый воротничок пришивал на форму, сам повел в пер­вый класс. Ухожена была Лизка, не хуже других. Таясь от парней, завязывал ей банты на черной лестнице, гля­дел после из класса, как бежит по двору — легкая, ко­сы бьются, лопатки — как крылья, веселей всех носи­лась.

Но в ту осень Лизка уже была в шестом классе, вы­росла.

Костьку как раз оставили в школе после уроков. Ли­за хотела ждать, но он прогнал, ушла нехотя. Привык­ла — слушать беспрекословно.

Тоже был сентябрь, шестнадцатое число.

Лиза сидела возле дома на солнышке, держала в коленках учебник. Но не читала. Отец стучал молотком за сараем. Нюша гремел у сарая цепью, кряхтел. Мать перед окном, в комнате, разматывала с клубка шерсть, Вере — на руки. Вера стояла расставясь. Лиза смотре­ла, как мотается шерсть. Плавно. Долго. Ложится ко­ричневыми кругами, будет Верке свитер. Вера морщит­ся, что устала держать. Мать ее уговаривает, хоть слов не слышно. Нюша завыл, гремя цепью. Лиза огляну­лась — может, Костя идет? Нет, Кости не было. А ко­бель выл громко, рвался. Лиза наконец встала — взгля­нуть, чего это с ним, может — запутался.

Уже шагнула к сараю.

Лязгнула цепь, вой смолк. Что-то метнулось перед Лизой. На нее. Лиза пригнула голову. Сама подставила голову кобелю…

Костька топтался у доски, невнимательно слушал математика Агеева, тыкал мелом в задачу, неинтересна была ему эта задача, тыкал, чтобы Агеев отстал. Топот возник в коридоре. Крик. Дверь распахнулась. Вениа­мин Ломов, Лизкин одноклассник, ворвался в класс:

«Костя, вашу Лизку на «скорой» повезли! Ее собака порвала! Пограничники дают вертолет!»

Это еще вышло удачно, что погода была летная.

Костьку в вертолет не пустили, хоть лез с кулаками. Мать улетела с Лизой. Через три часа с небольшим Ли­за уже была в Южно-Сахалинске, в больнице, это еще удачно. В сознание долго не приходила, шок. Пытались пришить ей скальп, снятый кобелем подчистую. Мать сразу подобрала в траве волосы, сообразила. Но скальп не прижился. Сделали операцию, пересадку кожи. Вто­рую, третью.

Лиза вернулась на остров через четыре месяца.

Раны на лице уже зажили, почти не видно. Так — на переносице будто черточка: шрам. И на подбородке. Уз­кое, голубое лицо, губы сжаты недетски — зло, узко. Обняла Костьку, прижалась. Близко увидел ее глаза — злые, толкнуло — злые. Измученные глаза, сухие. А. пореветь Лизка раньше любила, было это за ней. Нет, су­хие. В комнате никак не хотела снять шапку. Уговорил, наконец сняла. И взглянула на Костьку — так, с усмеш­кой, как не умела раньше.

Лысая, как коленка, стояла перед ним сестра Лиз­ка. Ни одного волоска на девчонке. Клятый кобель, медвежатник, лярва!

«Ничего, вырастут, — сказал Костька. — Еще гуще будут».

«Нет, — усмехнулась Лиза. — Врачи говорят — не вырастут».

«А ты их побольше слушай, — прикрикнул Кость­ка, — так, что моргнула. — Говорю, вырастут! На источ­ник будем ходить. Потапыч ходил из Некрасовки — у него лысина заросла, сам глядел. А он старик! У тебя тем более вырастут!»

«Правда?» — сказала Лизка, дрогнув.

Всегда она ему верила, И сейчас должна поверить. Поверит!

«Врал я тебе когда-нибудь? –– сказал Костька ворчливо.— Ну, врал?»

«Нет», — улыбнулась все-таки.

Целое лето таскал Лизку в сопки, к источнику, шесть километров туда и на закорках — обратно. Дер­жал по часу в воде, в самых пузырях, заставлял нырять с головой, держал в ней веру.

За лето вроде свыклась.

К осени пришел с Сахалина парик — прилизанный, гладкий, узил узкое Лизкино лицо, сразу видно — па­рик. Но все же — волосы, все хвалили. Лиза и на ночь отказывалась снимать. Торчала в нем перед зеркалом, причесывала его, грубила матери, если мать гнала. Мать додумалась, нашла наказание Лизке: сгрубит — мать спрячет парик. Лизка просит, плачет, топает нога­ми на мать. Мать вдруг тоже заплачет, выкинет парик Лизке, обнимет ее: «Бедная ты моя доченька!» Отец сверкнет глазами, цыкнет на мать: «Заныла! Отпеваешь девчонку!» Положит Лизке на плечи тяжелую руку: «Ну, чего? Перестань!» Стал ласков с Лизкой после не­счастья. Но Лизка боялась его, не привыкла, плечи ее вздрагивали под отцовской рукой. «Чего дрожишь?» — скажет отец ласково. А Лизка молчит. «Иди гуляй, — скажет отец, — рыбья кость…» Лизка сразу вывернется, убежит.

Учиться стала хуже. Костька к ней всегда ходил на собрания, к этому привыкли — хоть сам второгодник, но за сестрой смотрит строго, учителя имели доверие. Жа­ловались на Лизку: упряма стала, не хочет отве­тить — не будет, крутится на уроках, вбок смотрит, ми­нуя учителя. Но были терпеливы с сестрой, понимали причину, тут Костька им благодарен.

Лиза и в классе все трогала себе волосы, сто раз за урок, приглаживала, поправляла что-то. Держала в парте круглое зеркальце — у Верки, старшей, взяла по­тихоньку. Взглядывала в зеркальце часто, с надеждой. Все ей казалось: взглянет, и вдруг там — косы, свои. Нет, все был парик, сбился вроде, поправить…

Не слышала, что учитель уже третий раз ее вызыва­ет: «Шеремет, к доске!» Вздрогнула, опустила руки от головы. Но все еще не встала. Учитель себя не сдержал, сорвалось у него: «Нельзя, Шеремет, думать только о прическе!» Сзади кто-то фыркнул, подавился смешком. Лизка к доске не пошла, заработала «единицу» в жур­нал, выскочила из класса среди урока.

Дома забилась на чердаке в сено, наплакалась. Ко­стька едва нашел. Сказала зло: «Не пойду больше в школу!» Едва уломал лечь в постель. Три дня не ходила в школу. Костька доведет до дверей, побежит к себе в класс, а Лиза портфель в раздевалке спрячет — и в со­пки. Лялич раз далеко ее встретил, за рыборазводным. Привел в поселок. Директор школы сама пришла на маяк, беседовала с Лизкой, с матерью, оправдывала учи­теля — он ничего такого в виду не имел, в школе нужна дисциплина, нечего обижаться. После уж выговорила учителю, тоже имела беседу.

А был учитель — Агеев.

Костька ему не простил. В ночь на агеевское рожде­нье сволок с горы крест, с кладбища. Дружки помогли, конечно, одному не осилить, и так-то ногу зашиб, пока тащили. Но сволокли все же. Крест черный, замше­лый, хороший подарок. Поставили его Агееву на крыльцо, шатко. Сразу грохнется, если дверь открыть. Агеев утром первый выходит, делает во дворе зарядку: присесть-встать. В то утро первой вышла Клара Михайловна, это Ко­стька не мог предвидеть, кто ж знал. Ни за что постра­дала, от испуга с ней сделался выкидыш. Костька, ког­да услышал, аж заскрипел зубами. А уж чего — после-то?! С неделю всех подряд таскали в учительскую, до­пытывались про крест. Но ничего не узнали.

Агеев вскоре ушел из школы на цунами-станцию.

Но Костька ему не забыл, отомстил все же за Лизу.

В темноте, когда Агеев вечером возвращался с де­журства, натянул проволоку в калитку, чтоб ударила по ногам, сбила. Сам спрятался рядом — удержать, если кто другой вдруг пойдет, не Агеев. Но Агеев пришел, как по-писаному. Грохнулся во весь рост. Вскрикнул, поднялся, хромая. Сразу Клара Михайловна выскочила на крыльцо: «Сашенька, что?» — «Ничего, — ей ответил. — Поскользнулся немного». — «Я утром посыплю пес­ком», — сказала Клара Михайловна. Но Агеев, конеч­но, все понял. Отвязал проволоку, унес с собой в дом.

Костька захохотал, как филин, подпрыгнул, выско­чил из агеевского двора, не таясь. Можно было видеть в окно, как бежал.

На следующий день Вера отозвала брата к сараю, сказала: «Оставь Александра в покое, слышишь?!» — «Какого еще Александра?» — прищурился Костька. Верка уже тогда ходила с Агеевым, это он знал, тоже — нашла пятак в пыли. «Сам знаешь — какого», — ска­зала Верка, тряхнула перед ним проволоку, «Он что же? Просил у тебя защиты?» — захохотал Костька. Красные пятна выступили на толстой Верке, почти до слез, но сказала с угрозой: «Гляди, отцу расскажу! И про крест — тоже». — «Попробуй, — озлился Кость­ка. — Не так тогда разукрашу. Корова!» — «Хулиган!» — сказала Верка, бросила брату проволоку, ушла.

Костька подобрал — пригодится.

Думал еще повторить, чтоб помнил. Но Агеев стал осторожен, ходил с цунами каждый день другой троп­кой, в калитку вел под руку Клару Михайловну, пропу­скал вперед. Если случалось одному идти в темноте, сперва светил фонарем либо входил к себе во двор сбо­ку, через дыру в заборе, дыр этих было много, все не завяжешь. Встретил у дома Костьку, остановился: «Гу­ляешь, Константин?» — «Гуляю», — кивнул Костька с вы­зовом. Агеев помолчал нерешительно, будто что-то хо­тел сказать. Но сказал только: «Злопамятный ты, Кон­стантин». — «Память у меня есть», — сказал Костька хмуро. Больше не стал стоять, прошел мимо. Но счел это со стороны Агеева извинением, отстал. Не из-за Верки, конечно.

Верка, гуляя с Агеевым все бесстыднее, почти — от­крыто для всех, тогда как раз подобрела. Глядела кру­гом туманно, улыбаясь себе, отвечала издалека, по-доброму. Училась у матери шить. Ластилась к отцу: «Папа!» Отец не знал, куда себя деть от такого счастья. Выходил Верку встречать с фонарем, покорно загляды­вал в глаза Агееву, слушал его, как он говорит, подда­кивал. Видно, переживал за Верку, опасался, что Агеев все же не оставит семью. Оставил.

Костька на свадьбу к ним не пошел, хоть звали.

А кобеля Нюшу старик Шеремет пристрелил в тот же день, как случилось несчастье. Увел на сопку в ошейнике и пристрелил. Но все же зачем-то зарыл, как путного, насыпал над ним бугор, принес камень от мо­ря — черный, острый. Постоял. Сказал: «В память, ляр­ва!» Пнул камень ногой и быстро пошел в поселок, в узел связи, — звонить в Южно-Сахалинск, как там Лиз­ка…

Вот что мог бы рассказать любознательным тури­стам Константин Шеремет, если бы захотел. И была бы романтическая история, на любой вкус. Но он как раз не хотел. Молча вел к маяку свою группу.

Все уже было видно.

Маяк торчал на скале, как палец, — белый, вверх. Висел рядом колокол, большой, медный, древний — на­чало века. Когда-то в него звонили, в туман. На скаме­ечке, возле колокола, сидел слабый прямой старик Ше­ремет, добродушно вглядывался в туристов дальнозор­кими глазами, грелся на солнышке, целиком зависел те­перь от сына Константина, был доволен жизнью, улы­бался.

6

Вечером, когда «Баюклы» уже снялся с якоря и от туристов остались на острове только воспоминания, сор возле Змейки в траве, где жгли костер, вмятины тел, Ольга Миронова все еще сидела на станции. Сидел новый начальник Павлов, листал журнал наблюдений. Сидела за столом дежурная Вера Агеева. Она как раз звонила к себе домой.

Но ей ответила только дочь Марьяна, Агеева не бы­ло до сих пор, как исчез еще днем, никому не сказав­шись, что было странно. Неизвестно где ходит. Тем бо­лее, сам всегда укладывал спать девчонок, читал им на ночь. Его забота — укладывать. Но вот — нет. Можно бы поискать по знакомым, телефон перед носом, но Вера его искать не привыкла. Эта пропажа са­ма найдется, не денется. Все же приходится обращать­ся к Ольге Мироновой с просьбой, чего Вера не любит. Это она потом еще припомнит Агееву, что пришлось просить.

— Ольга Васильевна, — сказала Вера. — Можно на пятнадцать минут сбегать домой? Девчонкам уж ло­житься пора, Агеева нет…

— Конечно, — сказал Ольга. — Мы же пока тут.

— Если нужно, я могу подежурить, — сразу предло­жил Павлов. — На «Баюклы» вполне выспался, так что — могу.

— Ну что вы! — жеманно отказалась Вера Макси­мовна, удалилась с плавностью.

Павлов проводил ее внимательными глазами:

— Серьезная, кажется, особа…

— Учится на заочном, — сказала Ольга, не желая ответить по существу. Сразу сменила тему: — Ваша же­на тоже сейсмолог?

— Нет, к счастью, — улыбнулся Павлов. — Она в му­зыкальной школе работает, в Южном, по классу скрип­ки. Как у вас тут насчет скрипки?

— Баян в клубе есть, пианино, правда — расстроен­ное, — сказала Ольга помедлив, переварила для себя музыкальную школу; его жена, значит, тоже,— прямо наследственность для начальников станции. — Констан­тин Шеремет на гитаре играет, очень неплохо.

— Скрипки вам не хватает, — засмеялся Павлов. — Дочка пошла в первый класс, не хочу срывать им учеб­ный год. Пока обживусь, то да се.

— Без семьи обживаться трудно, — сказала Ольга.

— Ну, это мне не грозит, –– засмеялся уверенно. — Получу квартиру, весной приедут. А я пока в боковушке расположусь, тут, на станции, если не возражаете. Я уже бросил там чемодан.

— Может, мою квартиру….— начала Ольга.

Но он перебил сразу:

— Ваша квартира — ваша. А меня в поселке даже больше устраивает, клуб, школа — все рядом для моих женщин. Без квартиры я не останусь, это не беспокой­тесь. Клюев приедет, мигом получим.

— Он вам дом выбьет, — засмеялась Ольга.

— Отдельный дом мне не нужен, — ответил Павлов серьезно, будто Юлий Сидоров. — Я люблю, чтоб были соседи, радио орет за стеной — пусть, люблю, чтоб жи­вые лица кругом. Одиночество как раз неважно перено­шу, испугался в детстве.

Он улыбнулся, скулы в нем напряглись, кожа обтя­нула их туго. Но Ольга за день уже привыкла к этой улыбке.

— Кто же вас так напугал? — вяло спросила Ольга.

— Скорее — что, — усмехнулся Павлов. — Как-ни­будь потом, если к слову придется…

Тут вернулась Вера Агеева. Следом за ней, почти сразу, вошла баба Катя: эта уж не пропустит, чтоб новый человек да мимо ее дома. Ольга подмигнула ба­бе Кате, но та вроде чем-то была взволнована, не отве­тила. Сказала прямо с порога:

.— Как звать-величать-то, новый начальник?

— Павлов, Геннадий, — назвался Павлов охотно.

— А по отчеству?

— Андреевич, — улыбнулся Павлов. — Но отклика­юсь и так.

— Павлов, Геннадий Андреевич, — повторила баба Катя с раздумьем вроде, даже с сомнением. — Ну, что ж. Нетрудно запомнить, это бывает…

Непонятно — чего «бывает».

— Едва загнала в кровать, — сообщила Вера Аге­ева. — Не желают ложиться, ждут, видите ли, отца. А отца черти носят…

— Загулял, значит, — хмыкнула баба Катя. Снова насела на Павлова: — А откуда сам, .если не секрет?

— Испугаете человека, баба Катя, — засмеялась Ольга.

— Ничего, — сказал Павлов, — выдержу. Родился вроде в Хабаровске, так что местный, дальневосточ­ный.

— А пусть гуляет, мне что! — хмыкнула Вера Аге­ева,

Тут баба Катя засмеялась чему-то, тряхнула голо­вой, будто отогнала муху, вытаращила глаза, как Ма­рия, подмигнула Ольге, сказала:

— У меня внучка замуж выходит, так что всех при­глашаю на ужин!

— Мария?! — ахнула Ольга. — За Константина?

— А то за кого же? — ответила баба Катя гордо. — У ней хахалей нет: с пяти лет с Константином гу­ляет.

— Успел все же до пенсии, собрался, — хмыкнула Вера Агеева.

— А ты, девушка, не завидуй, — сказала ей баба Катя — Ты уж у нас пристроена.

— Вот кому не завидую, так это Костькиной же­не…

Ольга хотела вмешаться, но баба Катя ответила бы­стро, как припечатала Верку:

— Сама знаешь, что врешь.

И сразу отвернулась от Веры. Та — промолчала, за­нялась на столе бумагами, потом вовсе вышла в темную комнату, где «зайцы».

— Все уж сидят за столом, — сказала баба Катя. — Идемте!

— А удобно? — Павлов взглянул на Ольгу.

— Еще чего! — сказала баба Катя, взяла его за ру­кав, потащила за собой в дверь.

Ольга шла сзади, посмеиваясь. Завидовала темпера­менту бабы Кати, жизненной ее силе, оптимистическому напору, с которым баба Катя Царапкина встречает все в своей жизни — хорошее и дурное, хорошего все же больше. Окружена родными, держит их весело, крепко:

гони — не уйдут, Юлий вошел как свой, теперь — Костя. Ольга всегда завидовала большим, добрым семьям: го­ре — поделят, радость — умножат, все в такой семье проще…

У Царапкиных было шумно. Гремел магнитофон. Го­рели все лампы. Стол был раздвинут. Лидия танцева­ла на пятачке с мужем Юлием, прижимаясь к нему тес­но. Директор Иргушин, раскидав по полу длинные вла­стные ноги, глядел на них с улыбкой. Лиза Иргушина хлопотала возле стола, носила к нему тарелки. Задер­жалась около мужа, потерлась щекой, засмеялась, убе­жала за фужерами в кухню. Филаретыч, умиротворен­ный возней с туристами, благостный, сидел в уголке ти­хо, тянул лимонад из стакана. Сияющая Мария держа­ла за руку Костьку, таращилась на него, будто только сейчас увидела. Была хорошенькая, в белом платье — как школьница, только белобрысых косичек ей сейчас не хватало. Зато был шиньон.

Бросилась Ольге навстречу, повисла на шее:

— Ой, мы с Костиком жениться решили! Хорошо, правда?!

•  А это после увидим — как, — засмеялся Иргушин.

Мария уже подскочила к Павлову:

— Ой, хорошо, что вы к нам пришли! Я боялась, что не пойдете! Мне хочется, чтобы всем было весело. Я баушке говорю: «А вдруг он не пойдет?» А она говорит: «Как это не пойдет? За рога приведем!..»

— Болтушка! —засмеялась баба Катя. Крикнула в другую комнату: — Где вы там ходите, мама? Все уже собрались! Человек вон приехал!

— Мы пока на маяке будем жить, — рассказывала Мария Павлову, от души занимала гостя. — Вы еще не были на маяке? Ой, там хорошо! Правда, Костик? Во все стороны видно! Скалы. Позавчера нерпу выкинуло на скалы. Там часто что-нибудь выкинет, правда, Ко­стик?

Константин кивал молча, поскольку вставить слово все равно возможности не было. Да и не хотелось ему сейчас говорить. Просто было внутри тепло, мягко, давно так не было. С детства. Может быть — ни­когда.

Но Павлов все же нашел просвет, вклинился:

— Вы, значит, там и работаете, на маяке?

— Костик, наоборот, хотел на цунами, — затаратори­ла Мария. — Но мы сейчас с маяка не можем уйти. У Костика отец старый, ему нужен уход. Мы же не мо­жем его оставить!

— Большое движение! — заметил Иргушин с ехид­ством. — Юлий к нам на завод, Константин — на цу­нами, Мария теперь — на маяк.

— А ты чего же отстал? — поддержала Ольга. — Завод все равно уже самый крупный, расти тебе неку­да. Тоже шел бы куда-нибудь, хоть в узел связи.

— Почему — именно в узел связи? — быстро спро­сил Иргушин.

Что-то дрогнуло у него в лице. Или Ольге показа­лось.

— Да просто так сказала, — засмеялась она. — Чего испугался? Работа, конечно, тяжелая, не мальков раз­водить. Кларе Михайловне трудно с коллективом справ­ляться. Вот и займись, помоги, сделай самый крупный узел в Союзе.

— Понятно, — сказал Иргушин быстро.

Жена Елизавета внимательно на него посмотрела, но тут же опять занялась салатом. Из крабов был са­лат..

–– Работу как раз не нужно менять, — подал голос из угла Филаретыч. — Работа все-таки не жена…

•  Замечание в самое время, — захохотал Иргушин.

Филаретыч деликатно закашлялся.

•  Юлик, поставь музыку! — крикнула Лидия. — Константин, можно тебя пригласить?

•  Отчего же нельзя, — сказал Костька.

— Разошлась девка, — сказала баба Катя с боль­шим одобрением. Вроде последняя тяжесть с души у ней отлегла.

Лидия, танцуя с Костькой, откинула голову, смот­рела ему в лицо прямо, доброжелательно, просто — как родственнику, спокойно. Сама удивлялась, что так спо­койно, радовалась этому. Искоса, краем глаза, она ви­дела мужа Юлия. Муж Юлий, кряжистый, сильный — сильнее Костьки, стоял у стены, глядел на Лидию с хо­рошей улыбкой. Была в нем, как он сейчас стоял, прочность их жизни, ясная надежность для Лидии, пра­вильность ее выбора.

— А я ведь когда-то была в тебя влюблена, — ска­зала Лидия Константину. — Давно, в детстве. — Ты? В меня? — удивился Костька.

Хорошо удивился, естественно, будто тогда не знал, в детстве.

•  Честное слово, — засмеялась Лидия.

Лидии было приятно, что он не верит, приятно его удивление, приятно сознавать себя перед ним свобод­ной от него, скрытной в своем прошлом чувстве — вон ведь, ничего не заметил, хоть была девчонка, но держа­ла себя. Приятно было чувствовать себя сейчас защи­щенной от детской глупости — мужем Юлием, сыном Иваном. Все же муж Юлий мог бы быть выше ростом, на язык — ловчее, рядом с Костькой — ярче, эта смеш­ная досада снова мелькнула в Лидии. И она пожалела, что разоткровенничалась с Костькой, дала ему оружие против себя. Но ведь все равно не поверил…

Засмеялась звонче, сама закружила Костьку. Шумно было у Царапкиных в доме, суматошно, как они любят…

Глухая прабабка незаметно возникла в комнате, се­ла тихо, острые ее глазки — цвета незабудок, побитых заморозком, — пробежали по лицам, цепко останови­лись на Павлове. Поморгали. С живым удовольствием оглядели Марию, порадовались на Костьку, который был у прабабки — симпатия. Холодно миновали Лидию, Лидия одна в доме бывала с прабабкой груба. Поиска­ли Ивана, но не нашли, ясное дело — спит. Снова вер­нулись к Павлову. Ощупывали его лицо долго, с при­страстным вниманием. Рябинки на широком носу, на ви­сках. Губастый рот, которым он, говоря, шевелил нето­ропливо, степенно. Плотные скулы, туго обтянутые гладкой кожей. Тоже на скулах рябинки. Волосы на макушке вихрятся, причесать их трудно, небось, гре­бень сломаешь об густоту.

Прабабка повернула маленькое желтое личико, по­искала бабу Катю, нашла, пожевала губами, будто что-то хотела сказать. Не сказала.

Опять вонзилась глазами в Павлова — так, что он даже почувствовал. Взглянул. Увидел маленькую ста­рушку в углу. Улыбнулся. Скулы напряглись у него в лице, и лицо будто раздвоилось — рот улыбался, а гла­за рассердились, такая была улыбка.

— Катерина, — сказала прабабка, не шевелясь. — Это же Генечка.

Тихо сказала. Магнитофон орал. Но баба Катя сразу услышала, выдернула магнитофон из сети, метнулась:

•  Как вы можете, мама?! Вы ошибаетесь!

Прабабка за собой знала в молодости такую улыб­ку, ломающую лицо. И Лидия улыбается так же, толь­ко — резче, сразу у нее переходит на нервы, это уж с детства псих, Лидка.

Отстранила бабу Катю рукой, убрала с глаз.

— Генечка, — повторила прабабка, не шевелясь.

— Да он же хабаровский, мама! — закричала тут баба Катя. — Я же вам объясняю — мало что Павлов!

— Ага, — кивнула прабабка, — в Хабаровске он и ро­дился, в отпуск…

Теперь и Павлов смотрел на прабабку во все глаза. Лицо его напряглось до ожесточенья, стало даже от напряженья тупым, плоским, рябины проступили сильней, будто оспа.

•  Бабушка Клава, — сказал вдруг Павлов. И встал.

Прабабка перебежала комнату, ткнулась Павлову в пиджак головой, цепко обхватила маленькими руками. Он гладил ей голову, и лицо у него дрожало.

— Господи спаси и спасибо, — сказала баба Катя. — Да не может такого быть! Мы же сто разов прове­ряли!

Прабабка, крепко держась за Павлова обеими рука­ми, словно он может исчезнуть, чуть отвернула голову от его груди:

— Девушки, Мария, Лидка! Это ведь вам родной брат, Генечка!

— Ой, баушка! –– пискнула Мария, кинулась к ба­бе Кате.

— Какой-такой брат? — сказала Лидия, огляды­ваясь на мужа Юлия, ища в нем защиту. Страшно ей почему-то вдруг стало. Как во время прабабкиных при­падков, когда она ночью, неистовая, бестельная в широ­кой сорочке, вдруг накликала на дом волну цунами.

Тут баба Катя выпрямилась, бережно отстранила Марию, сказала обычным голосом, как умела в своем дому, — спокойно, властно: