Семейно было у Царапкиных в доме, уходить не хотелось. .
— Сейчас чайник вскипит, — сказала баба Катя.
— Надо еще к Филаретычу заглянуть, — сказала Ольга и встала.
— И я пробегусь до Змейки. — Юлий тоже встал.
— А бегите куда хотите, — засмеялась баба Катя. — Я чай буду пить.
Но, проводив их, баба Катя перво-наперво подошла к двери, замкнутой на крючок, стукнула пальцем:
— Слышь, Лидия?
— Ну, слышу, — ответила та, помедлив.
• Умей с мужем жить, вот я чего скажу…
Баба Катя подождала, но за дверью было безмолвно. Тогда она уставила стол, как на семью, налила себе .в кружку и стала пить помаленьку, как купчиха — из блюдца, дуя на крепкий чай и дыша громко. День отстоишь за прилавком — тоже надо себе помочь, посидеть сидя, погреть себя изнутри, не молоденькая.
4
А Ольга к Филаретычу не попала, поскольку на крыльце, обнимая перила длинными ногами, боком сидел директор Иргушин, сзади него, в темноте, топталась в грязи Пакля, и еще тут же, у крыльца, стояла Мария, явно смущенная, и постукивала сапожком об ступеньку.
–– И Люську Тагатову я тоже предупредил, — сказал Иргушин, продолжая разговор, явно неприятный Марии.
— Она теперь Балабенко, — пискнула Мария.
— Вот-вот, Балабенко, — хмыкнул Иргушин и спрыгнул навстречу Ольге. — Ты где ходишь, Миронова? Я у тебя дома сидел-сидел, на станцию сбегал — нету, жду на крыльце, как мальчик.
— Я же сказала, что, наверно, у нас, — пискнула Мария.
— Молчи, когда старшие говорят, — сказал Иргушин грозно.
Мария фыркнула. Юлий Сидоров выдвинулся из темноты следом за Ольгой, спросил:
— Как там, Арсений Георгиевич?
— Там — хорошо. А где?
— Я имею в виду: на Змейке, — объяснил Юлий. — Утром плотно кета стояла, я насчет того — не было бы замора.
— Замора, наверно, не будет, — сказал Иргушин. — Устье перекрыли сеткой, а то бы она еще перла, косяки подошли. Жуть на море глядеть.
— Эта мера правильная, — подтвердил Юлий солидно.
— Приятно слышать, — усмехнулся Иргушин. — А только разрешения на эту меру мы не имеем, и новый рыбнадзор уже все начальство обегал и на Сахалин отправил три телеграммы, что самовольно препятствуем-нересту…
— Две послал, — пискнула Мария.
— Вот, две, — хмыкнул Иргушин. — Так что я, считай, с выговором, пока разберутся. А замора не будет…
— Все же взгляну, раз вышел, — сказал Юлий.
Когда грязь за ним стихла, Иргушин сказал:
• Интересуется. А удрал. Это он, между прочим, напрасно.
— Что — напрасно? — заступилась Мария. — Юлик как раз серьезно переживает.
— Так ты меня поняла? — грозно сказал Иргушин Марии. — За каждую гриву буду шкуру спускать: с тебя, с Люськи, с Симки Инютиной, всех я вас знаю. Паклю — спасибо! — не обезволосили, красотки!
— Обезволосишь ее! — пискнула Мария обиженно. — Она кусается, как собака. Люську так цапнула в плечо! А Вовка потом говорит: «У тебя почему синяк?» А Люська говорит: «Это Пакля!» А Вовка не верит: «Какая, говорит, Пакля?!»
Иргушин захохотал, а Ольга сказала:
— Ничего не понимаю. А чего вы от нее хотели, от Пакли?
— Ха! — сказал Иргушин. — Ты разве не слышала? Они всех лошадей в подсобном на шиньоны перевели: хвосты, гривы — напрочь!
Это, между прочим, Мариина была идея. И оправдала себя блестяще, поскольку на остров дошла такая мода: шиньон. Шиньон из живых волос шестьдесят рублей — вынь да положь. Из искусственных, правда, — двадцать пять, но волос там тонкий, путанный при расчесе, дрянь, а не волос. Из хвоста, впрочем, — тоже: проволока, это пришлось сразу оставить. Хрена только успели сделать бесхвостым — как смирного мерина, в порядке опыта. Зато гривы себя оправдали. Прокипятишь в воде три часа — волос бледнеет и становится мягкий, будто свой. Крась в какой хочешь цвет — и ходи. И ни копейки! Ну немножко лягнут, можно перестрадать.
— Твой шиньон, значит, из кого? — засмеялась Ольга.
— Из Звездочки, — сказала Мария и оживилась.— А мне идет, правда, Ольга Васильевна? Сразу такая голова!
— Гляди, как бы на танцах не заржать, — хмыкнул Иргушин.
— Это кто же додумался? — поинтересовалась Ольга.
— Ой, не помню, — пискнула Мария скромно. Убежала в дом.
Иргушин перегнулся с крыльца, крикнул в черноту:
— Эй, подруга! Не уходи далеко, скоро домой поедем!
В квартире при нем все было сразу иначе: живое. Звенела посуда в буфете, скрипело кресло-качалка, умываясь, Иргушин уронил мыльницу, и она прокатилась по кухне, грохоча, как ведро. Спираль в плитке, накаляясь, трещала. Кофейная пена лезла, шурша, через край. Сам собой вдруг упал с полки альбом и распластался по полу со шмяком. Штору в окне Иргушин задернул слишком резко, сорвал с петель. Штора повисла косо и тем обрела индивидуальность. Но Иргушин все-таки остался недоволен, сказал:
— Что бы тебе еще такое набедокурить?
И сбросил пепел на ковер, мимо пепельницы.
— Это уже свинство, — сказала Ольга.
— За хорошим товарищем и убрать приятно, — засмеялся Иргушин. — А то живешь, как в музее. Чего у нас не хочешь пожить? Для разнообразия. Каждый бы день возил, как волк царевну, туда, обратно.
— Погоди: станцию сдам — может, поживу…
• Кого бог пошлет, — сказал Иргушин задумчиво.
Но Ольга не поддержала. Даже с Иргушиным не хотела она этого обсуждать: появится новый человек, начальник станции, может быть — очень толковый, почему же нет. И он, одним своим появлением, невольно как-то перечеркнет для всех то, что было. Это будет уже — история: Олег Миронов, а настоящее будет — Павлов, живой, хоть пока без имени. Но она же сама этого хотела, чтоб его прислали…
–– Ты не так все думаешь, — громко сказал Иргушин.
Ольга даже вздрогнула.
— Не думаю я, — отказалась Ольга, и ей, вправду, сразу стало спокойнее, что он так сказал.
— Вижу, чего ты думаешь, — сказал еще Иргушин.
Теплым был его голос, прямо на ощупь — теплым. Серые глаза смотрели на Ольгу открыто, без знаменитой иргушинской подковырки, и дрожала в глубине их печаль, глаза понимающего человека, не чужого для Ольги после стольких лет островной, общей их жизни. Казался сейчас Иргушин много старше, чем был, чем обычно. Резкие морщинки лежали у него в углах глаз, у подбородка, перечеркнули лоб. Цвет лица был коричнев, дубленый, от вечного ветра такой загар.
Со взрослой добротой и заботливостью глядел сейчас на Ольгу, ровесницу ему, директор Иргушин.
— Не получается ничего, Арсений, — сказала Ольга, пожаловалась, чего не умела, но это сейчас вышло ей легко. — Никак себя не приткну. Стою у Царапкиных, Лидия кричит, надо вроде что-то сказать. А я и не чувствую ничего, будто далеко где-то кричит.
Иргушин пустых слов произносить не стал — мол, время, мол, пройдет. Моргнул молча. Взял Ольгу за руку, подержал — без пожатия, просто для теплоты, осторожно выпустил, молча.
Но вроде ей стало легче.
— А ты чего дерганый? — сказала Ольга. — Или мне показалось на крыльце, будто ты дергаешься?
— Да нет, — сказал Иргушин несколько неуверенно. Но качнул головой чему-то и рассмеялся. — Хотя есть, пожалуй!
И сразу лицо его стало сильным и молодым, никаких морщин: напор и натиск. Мгновенно меняется директор Иргушин. И все на острове знают его только таким — насмешливым, деловым, резким в решеньях. Рвал зуб в райбольнице, так укол не позволил сделать, сидел в кресле прямо и даже с улыбкой, хоть рот раскрыт. Глазом не дрогнул. «Спасибо, доктор!» — плюнул, куда велели, и пошел. Другие-многие, тоже мужчины, при этой процедуре линяют, но не Иргушин.
— Ты Михаила хорошо знаешь? Нашего техника?
— Кто ж его не знает? Зинаидин муж…
— Вообще-то — муж, — кивнул Иргушин с задумчивостью. — Только он вчера к нам на рыборазводный перебрался, уже привез вещи.
— Зина мне ничего не говорила, — ахнула было Ольга, но сразу успокоилась вслух: — Помирятся! Это у них бывает.
— Сомневаюсь, — сказал Иргушин. — Значит, ничего не говорила? Я так и думал. А Михаил нас всех сегодня чуть под монастырь не подвел…
— Да что ты?! — удивилась Ольга. — Из него же слова не вытянешь!
— А он — не словом, — усмехнулся Иргушин.
Это уж точно: не словом. Так было.
Утром Елизавета Иргушина, технолог рыборазводного, шла со второй забойки вдоль берега напрямик: ящики кончились на забойке, и она сама побежала на склад, чтоб быстрей. Чайки над Змейкой орали — себя не слышно. Берега тут дремучие, заросли бамбуком да ивой, корни скользят под ногой, плюхает грязь, мхи осклизлы. Елизавете бы уже надо свернуть по тропке к заводу. Но что-то толкнуло ее пройти чуть дальше, где отходит от Змейки головной канал водоснабжения: вода отсюда самотеком бежит прямо в цех, на икру.
Цех длинен, по сути, весь завод — один цех, устанешь идти вдоль. Стоят в воде инкубационные аппараты, где икра разложена в рамки — икринка к икринке, а кругом вода и узкие переходы для ног. Восемьдесят миллионов икринок, в одной рамке — три тысячи восемьсот штук. И каждую рамку не один раз нужно проверить: вовремя, специальным пинцетом, удалить мертвую икру. Погибшие икринки тверды, как камушки, и цветом похожи на созревающую бруснику — белые, с чуть краснеющим боком. Здоровые же — эластичны под пальцем, красны.
Но первые тридцать дней, в стадии до «глазка», пальцам тут как раз нечего делать: в это время икра чувствительна к любому прикосновению, к любым изменениям воды, отход тут велик. Это уже позже рамки с икрой промывают под душем — душуют, держат для профилактики в растворе малахитовой зелени: от грибка, можно даже перевозить, если нужно, прямо в ящиках…
Но сейчас икре важен полный покой. И проточная вода.
Устье головного канала укреплено досками, перекрыто решеткой, чтоб вода была чистой, чтоб не лезла рыба в канал, те же кета с горбушей, узкая минога, по-местному — семидыр, этой все равно много набивается в решетку, вездесущая форель-мальма. Устье чистят и пестуют как источник жизни завода.
Елизавета Иргушина достигла канала и тут, в самый раз, застала такую картинку.
Рыбоводный техник Михаил, опытный на заводе работник, не слезающий с Доски почета, немолодой уж и капли не пьющий, старательно разворачивал лопатой доски, изо всех сил рвал руками решетку, хоть, конечно, не разорвать — металлическая, но от души старался и большими сапогами топал в канале, вздымая ил со дна.
«Тагатов! — крикнула Елизавета. — Что вы делаете?!»
В первый момент она еще думала, что чего-то не поняла.
«А, Елизавета Максимовна! — боком глянул на нее техник Михаил, и в черной его бороде плеснулась нехорошая улыбка. — Вот именно то и делаю, чего видишь!»
И он опять ударил лопатой.
«Но это же преступление!» — крикнула Елизавета. И тоже влетела в канал, рядом с ним, черпнув сапоги-броды с верхом и не заметив этого.
«Ага, — сказал техник Михаил и снова улыбнулся нехорошо, так что Елизавета уже испугалась за него: с ума, может, сошел, такой-то положительный. — Значит, сядем в тюрьму: я и твой Иргушин».
Но молотить по доскам все же перестал, сжал лопату в руках.
«Да при чем тут Иргушин? — звонко заорала Елизавета, которая была по рождению Шеремет и, в случае надобности, тоже могла взвиться не хуже Верки, но никогда как раз не взвивалась, говорила, наоборот, тихо, с тактичной вежливостью, а от пустого крика буквально заболевала, тут у них с Веркой полная разница, и никогда они не были потому близкие, как сестры. — Ну при чем тут Иргушин, подумай! — Елизавета еще наддала голосом, надеясь, что кто-нибудь услышит. — Завод же погубишь! Свой же завод!»
«В гробу я видал этот завод!» — заорал тихий техник Михаил.
Швырнул лопату так, что она улетела в Змейку, выскочил из воды и вломился в кусты большим телом, будто медведь. Затопал прочь от канала, не обернувшись.
«Да что стряслось-то?» — сказала Елизавета вслед, чувствуя, что ноги под ней дрожат и вода ходит в сапогах-бродах вольно.
«У своего мужа спроси», — бросил издалека, не обернувшись.
Елизавета, как могла, поправила устье. Хотела уже бежать, но побоялась, как бы не вернулся. И так уже ползла к заводу взбутетененная муть. Постояла сколько-то. Нет вроде. Оглядываясь, побежала по тропке. Близко перед заводом встретила рабочих, срочно послала к каналу. Удивились: «А чего там? Вчера же чистили!» — «Разворотили какие-то хулиганы», — сказала Елизавета. Сама — скорей в контору. Иргушин был в цехе, не сразу нашла.
Директор выслушал технолога молча, выставив подбородок. Спросил, как на собрании:
«Угроза заводу есть?»
«Да нет вроде, — сказала Елизавета, успокаиваясь. — Не успел он, сейчас поправят. Охрану, что ли, поставить, или как?»
«Никак, — сказал Иргушин. — Еще не хватало!»
«Он что, рехнулся? — сказала Елизавета. — Он же именно тебе хотел сделать, я так поняла. Был какой разговор?»
«Нет», — мотнул Иргушин.
Елизавете вдруг показалось, что Иргушин не удивился, даже будто скользнуло вдруг что-то похожее на облегчение, словно он — ждал от Михаила и теперь ему легче — что он дождался.
«Какая у него премия в прошлый месяц?»
«Большая, — засмеялся Иргушин. — Да брось ты! Неужто не понимаешь? Работаешь с мужиками, а все никак. Перебрал — вот тебе вся причина!..»
«Он же не пьет», — сказала Елизавета.
«Вот именно, — сказал Иргушин. — А тут, значит, выпил: на новой квартире и по холостому делу».
«Думаешь? — Елизавета прикинула про себя, сказала: — Нет, он был трезвый. Я рядом стояла».
«Много ты в этом понимаешь!» — засмеялся Иргушин.
«Достаточно, — улыбнулась Елизавета. — Не отмахивайся, Арсений. В этой истории нужно разобраться».
Будь уверена, — сказал Иргушин. — Вовка знает плавать боком, Вовку нечего учить».
Это у Олега Миронова было такое присловье.
«Я пока никому ничего», — сказала Елизавета.
«Никому ничего и не надо».
Когда Елизавета ушла, Иргушин уселся за стол, как он любит. Долго и бессмысленно смотрел в окно. Дважды звонил телефон, но директор трубку не снял. Заглянула бухгалтер, подписал где надо. Походил по кабинету. Присел возле шкафа на корточки, свистнул особым свистом — тонко. Раз, другой. Из-за шкафа вылезла толстая крыса Ларка, оглядела директора блестящими глазами. «Вот так, Ларка», — сказал Иргушин задумчиво. Ларка ощерила зубы — улыбнулась, ничего не сказала. Взбежала Иргушину по ноге, устроилась на плече, быстро-быстро зачесала себе за ухом. «Не щекотись», — попросил Иргушин.
Тут вошел техник Михаил, глядя вбок.
Иргушин цыкнул. Ларка скатилась по нему и исчезла за шкафом.
Директор, улыбаясь, поднялся навстречу технику.
«Держи, Михаил Леонтьич», — сказал Иргушин.
Протянул технику через стол коробок со спичками, полный.
«Чего?» — вскинул глаза Михаил.
«Спички, — объяснил Иргушин. — Поджигать небось будешь, раз с каналом не вышло. Завод будешь? Или дом? Давай — лучше дом, сам строил. Отведешь душу!»
Михаил спрятал спички в карман и сел.
«С Елизаветой Максимовной ты уже объяснился, — сказал Иргушин, помедлив. — Это очень, надо признать, по-мужски. Спасибо. Дальше чего?»
Михаил сидел ровно, и яркий рот его блестел в бороде.
«Я про тебя как-то думал иначе», — сказал еще Иргушин.
«А если мне без нее не жить», — сказал наконец Михаил без вопроса, едва разлепляя губы, и борода у него на лице качнулась, будто приклеенная, почти погасив тихий голос.
«Заплачь — пожалеет», — сказал Иргушин жестко.
«Плакал», — сказал Михаил.
«Это дело твое, — сказал Иргушин, длинной рукой дотянулся до сейфа, открыл, достал из сейфа коньяк «плиску», дамский, вообще-то, предложил: — По такому случаю выпьем?»
Бухгалтер опять мелькнула в дверях, Иргушин качнул головой, бухгалтер скрылась мгновенно.
«Не умею», — угрюмо сказал Михаил.
«Потому и предлагаю, что риска нет, — засмеялся Иргушин, наливая стаканы. — А ты все же попробуй, окажи честь».
«Ладно», — сказал техник директору.
Стакан утонул в громоздкой руке, борода качнулась над ним. Михаил поставил пустой стакан обратно на стол и снова сел прямо.
«Получается», — сказал Иргушин.
«Я все равно не пьянею, — сказал Михаил угрюмо. — Могу сколько хочешь пить — пустой номер, потому и не пью. Ну, и не люблю это».
«Понятно, — сказал Иргушин.— А нам — лишь бы дух был…»
Встал, запер «плиску» обратно в сейф, прислонил стаканы к графину, как были. Сказал с расстановкой:
«Искомый дух от тебя, Михаил Леонтьич, теперь есть, что и требовалось. Теперь ты, Михаил Леонтьич, ступай в свою комнату, и чем больше народу тебя у завода встретит, тем лучше. А народу сейчас, слава богу, полно, потому что — как тебе известно — путина, время горячее для завода. А ты в это самое горячее время идешь домой пьяный. И вполне естественно, что будет тебе строгий выговор на всю катушку за твое безобразное поведение, это я сейчас прикажу отпечатать…»
«Нет, — сказал техник Михаил.— Я не маленький. Что сделал — то сделал, за это могу ответить».
«Можешь, — согласился Иргушин.— Но лучше — не надо…»
Вот что мог бы рассказать сейчас Иргушин Ольге Мироновой и хотел рассказать. И даже –– больше. Но не стал, поскольку Ольга в этом деле помочь не могла, хотя они и друзья с Зинаидой. Да и кто тут может помочь? Иргушин сказал только:
— Михаил скандал сегодня устроил, едва уняли. Напился в рабочее время, канал чуть не своротил…
— Может, с Зиной поговорить? — сразу сказала Ольга.
— Я как раз хотел с тобой посоветоваться, — соврал Иргушин.
А о другом он думал, наоборот, — умолчать, так сказать: пройти мимо, чтоб не обвинили в предвзятости. Но все же решил, что нельзя промолчать.
— Пока тебя не было, я заглянул на цунами…
— Ты говорил, — кивнула она.— Вроде спокойно. Агеев сегодня в ночь, тут уж я не волнуюсь, спать буду как убитая.
— Погоди спать, — усмехнулся Иргушин. — Что-то мне сдается, что твой Агеев — вроде моего Михаила, лыка не вяжет.
— Фу, как ты его не любишь, однако,— улыбнулась Ольга.
— Да нет, я к нему теперь как раз ничего.
И оба знали, что такое — «теперь», разом опустили глаза: после Олега, после того, как Агеев нырял, когда искали.
— Агеева в праздник-то пригубить не упросишь, –– сказала Ольга. — Верка его за одну рюмку полгода ест…
— Вера Максимовна мне известна, — кивнул Иргушин. — И все-таки.
— Это тебе показалось, — сказала Ольга решительно. Но все-таки встала. — Схожу на станцию. Исключительно — чтобы тебя успокоить.
— Во-во, — засмеялся Иргушин. — Успокой, сделай милость. Мне все равно пора…
Пакля уже стояла возле крыльца на изготовку, на досуге подгрызала перила. Вечно после нее баба Катя Царапкина находила на крыльце свежие погрызы. Если применительно к лошади можно говорить о хобби, то хобби у Пакли — погрызть где покрепче. Иргушин даже уверял, что она способна валить вековые деревья.
Он вспрыгнул в седло чуть не прямо из двери. Крикнул сверху:
— И птицей на коня взлетел, толкни под зад!
Сразу они умчались, слитно — Иргушин и Пакля. Пропали во тьме. Тьма стояла такая, что хотелось ткнуть палкой в тугое небо, проклюнуть хоть звездочку. Но скоро глаза привыкли.
Ольга некстати подумала тут про клюевскую телеграмму и заспешила. Хоть ерунда, конечно, не может такого быть с Агеевым.
Телеграмма поступила позавчера: «Прошу быть начеку с двадцатого числа до конца месяца Клюев». Опять, значит, Клюев ждет, персонально. Ждет персонального землетрясения, о котором пока один только Клюев и знает, так как он уже много лет занимается прогнозированием.
Темная это лошадка — прогноз, и сперва это вышло Клюеву боком при защите докторской. У него в диссертации один из районов Сахалина фигурировал как абсолютно сейсмобезопасный — в глубь веков и насколько хочешь вперед. А в аккурат накануне защиты, как по заказу, в этом именно районе рвануло с магнитудой семь и три. Нельзя сказать, чтоб это рушило научную концепцию Клюева, но компрометаж был явный. И много смеху по сферам. Клюев, конечно, от защиты отказался, вздымал кверху тщедушный палец, объяснял весело: «Поскольку сами боги против!» Очень его утешала такая связь — он и боги.
Но докторская отодвинулась почти на два года.
И до сих пор, как ни занят по должности, Клюев иногда радовал станции, подотчетные институту, вот такими депешами — такого-то, мол, числа гляди в оба. Олег это называл — «клюевский допинг». Смеялся: «Проверяет, чтобы не спали». Иногда в означенные Клюевым сроки действительно хорошо трясло, чаще — нет. Тут один Клюев небось знает — шли землетрясения по науке или ломились вопреки всякой, практикам об этом трудно судить. Но допинг был. Олег как-то послал ответ на домашний адрес: «Было семь землетрясений приветом Миронов». Они с Филаретычем заранее хмыкали, предвидя ответ — по известному всем троим сценарию. Но ошиблись. Клюев прислал через сутки: «Срочно вылетаю». Приурочил ловко.
И сейчас может прилететь с новым начальником, кто его знает…
Вообще, все может быть. Вон — пятого августа, чего далеко ходить, пришлось дать по океанской стороне острова тревогу цунами, среди ночи вывозили в сопки народ. Начальник штаба цунами в пух разругался с Иргушиным, который в сопки лезть не желал; только намылся в бане, благодушествовал за чаем, подавал подчиненным пример несознательности. Костька Шеремет дежурил на берегу, глядел — не ушло ли море: перед волной море с шумом откатывается от берега, обнажая дно на сотни метров. Отчаянные любители, бывало, вместо бежать рысью вверх — кидались подбирать со дна рыбу, которой море оставляло за собой тьму. Глупая эта отчаянность до времени сходит с рук. До момента. Этот раз волна пришла всего полтора метра, практически — не было. А могла — и пятнадцать. Недаром радиоточки в поселке неотключимые, крути как хочешь — не вывернешь. Чтоб можно было в любое время объявить тревогу по радио. И сирена, конечно, орет, это уж — как война.
Утром народ слез с сопки: пронесло.
Тут обнаружилось, что новый шофер стройучастка под шумок вывез на казенном вездеходе все свое барахло, до нитки. Сидел теперь на груде узлов с женой и ребенком, вниз идти отказался. Сколько ни уговаривали, отвечал: «Я подыхать не хочу!» Начальник стройучастка Верниковский проявил терпение к новичку, объяснял добром, что большого цунами, опасного для жизни, тут сроду не было и есть на это цунами-станция, люди несут круглосуточную ответственность. Но шофер повел себя истерично, кричал хуже женщины: «Знаем мы эту ответственность! Везувий тоже никогда не извергался, а потом — извергся!» Вслух жалел, что приехал в чертову дыру из такого культурного места — Хоста, где жил как бог. «Так зачем же вы в самом деле приехали?» — не выдержал Верниковский. «За чем и вы!» — грубо ответил шофер.
И был не прав: Верниковский тут двадцать лет живет, это его на земле место, а новый шофер — все знают — приехал подзаработать на год-два. Это разница. Новый шофер криком всех восстановил против себя. Двое суток сидел на сопке, костер жег, как волк, держал ребенка в дождливой сырости, жена поздним вечером, тайком от него, спустилась до бабы Кати, взять хоть хлеба.
Слез наконец. Узлы таскал на себе — Верниковский машину не дал, строго ударил за прогул по зарплате. Ждали: уедет шофер, между прочим — хороший, высшей квалификации, нужны такие. Но показал себя трусом. Это, впрочем, бывает по первости, на острове относятся с пониманием. Не кололи этим. Так что в культурный центр Хоста новый шофер стройучастка пока не уехал. Работает…
В темноте Ольга стукнулась на крыльце станции об дверь. Это уже непонятно — входная дверь распахнута настежь. Вошла через коридор. Громко, предупреждая Агеева о себе, сбила с сапог грязь, влезла в сухие тапочки, которых возле порога много. Прошла в дежурку.
Теплота тут была. Яркость.
Сразу увидела, что Иргушин прав.
Агеев сидел, крепко уставив в стол локти. Лицо его, меж ладоней, было красным, припухлым, густые брови казались сейчас неопрятными, встрепаны, как шевелюра, ноги кинуты на пол безвольно и вкось, как Агеев никогда не сидит. С видимым усилием поворотив на Ольгу глаза, Агеев взглянул на нее без смысла, издалека, съехал куда-то взглядом. Но Ольга успела поймать в глазах его, на самом дне или даже глубже, что-то знакомое для себя, вернее — по себе. Будто боль.
Ахнула — настроил Арсений, а тут человеку плохо…
— Саша, что? — шагнула к нему Ольга, готовясь уже подхватить, помочь, звонить в «Скорую помощь». Уже успела прикинуть, что Филаретыч подменит, а Вере до утра говорить не надо.
— А, Ольнька,— сказал Агеев, сроду так не звавший ее. И улыбнулся. Тонкие губы его широко разъехались, открыв неровные, мелковатые для лица зубы и сразу сделав симпатичное лицо Агеева почти уродливым. — А я гляжу — кто? Это Ольнька…
— Как ты мог, Саша? — сказала Ольга, сама чуть не плача.— А если сейчас землетрясение? Ты же один на станции!
— А я УБОПЭ — отклчил, механический сгнализатр — отклчил, — сказал Агеев, вставая. Но пошатнулся и снова сел. — Так что бдет тихо!
Ольга бросилась за стеклянную перегородку. Так и есть: отключил. Пустила. УБОПЭ застучал, отбивая минуты, из-под пера ползла ровная линия. Слава богу — пока ничего! Сбегала в темную комнату — «зайцы» писали нормально, тут, видно, не трогал. Фу!
Вернулась, сказала Агееву, сидевшему так же:
— Я вас снимаю с дежурства, вы пьяны!
— Пьян, — согласился Агеев охотно. — В дрбдан. Первый раз в жизни напился, Ольнька, можешь мне поверить…
— Я вам не Оленька! — взорвалась Ольга. — Я начальник станции, а вы — бывший старший инженер. Немедленно уходите вон, мне вас видеть противно. Говорить с вами я буду завтра, если вообще буду.
— А теперь мне — куда, Ольнька? — сказал Агеев покорно.
— Куда хотите, — сказала Ольга брезгливо. Но остановила себя, поскольку он все равно невменяем. Прибавила: — Домой, видимо.
Агеев все же поднялся, влез в куртку, потратив на это немало времени, протопал обратно, снова присел. Ольга уже сидела за столом дежурного, Агеев теперь — сбоку, на табуретке.
— Нет, — сказал Агеев и взглянул на Ольгу с осмысленностью, какой она уже не ждала. — Дмой мне нельзя: Верчка убьет.
Вот как, это его привело в чувство: Верочка.
— То есть я хчу сказать, — сказал Агеев, старательно выговаривая, но все-таки гласные у него не все получались. —Я хчу сказать, что это убьет Врчку…
Это он верно сообразил, шуму будет больше, чем от цунами. Хотя та же Верочка вполне могла позвонить, интересно — как бы он ей ответил. Впрочем, она бы не позвонила, нет у нее такой привычки. Вот Агеев сто раз звонит в ее дежурство, прибегает на станцию, не дает Вере дежурить в ночь, чтоб не надорвала здоровье, подменяет — попозже, когда все кругом заснут. В общем-то, повезло Верочке, это верно.
— Ладно, — сказала Ольга, привычно ругая себя за понимание и бабскую слабость. — Ступайте в библиотеку, ложитесь на раскладушку, и чтоб я вас больше не слышала до утра.
— Спасибо, — сказал Агеев осмысленно.
Добрался до двери, прислонил себя к косяку, сказал:
— Олег мне был друг…
— Господи! — сказала Ольга. — Олег бы не стал с вами сейчас возиться. При Олеге вы бы в таком виде носа не показали на станцию, в том-то все и дело. Не трогайте вы Олега, Александр Ильич!
— Знаю, — сказал от двери Агеев вдруг почти трезвым голосом. — Олег мне спас жизнь, а я его не спас.
— Уйди, Саша, — попросила Ольга.
Теперь ушел. За стеной, в библиотеке, грохнуло, это он тянет раскладушку из-за шкафа. Поставил, кажется. Все, улегся…
Тихо стало на станции, как в могиле.
В это время Иргушин шел по поселку без тротуара — прямо дорогой, через грязь, грязь тепло дышала ему в лицо. Пакля брела позади, ступая в следы хозяина. Редкие фонари еще горели, движок работает до двенадцати. А людей уже не было. Мелькнула за домом Варвара Инютина, с помойным ведром и в галошах на босу ногу. Отметила мистическим своим умом: «Иргушин ночью бродит, как тать. К чему бы это?» Но не знала — к чему. У Лялича, из коридора, лениво брехнул Вулкан. Шмыгнула через улицу кошка, бесхвостая, как тут часто: местной породы, туристы любят с такими фотографироваться, нарасхват. Динамик негромко бормотал на столбе перед стройучастком, рассказывал сам себе мировые новости. Иргушин спустился к Змейке возле висячки.
Вообще-то на завод ему в сторону, висячий мост — ни при чем.
Ступил на мост. Кобыла Пакля, подумав, осторожно поставила на висячку свое копыто, вслед за хозяином. «Очумела? — сказал Иргушин, не обернувшись. — Технику развалишь! Как люди будут ходить?» Пакля подумала, забрала ногу обратно. Побрела через Змейку водой, вызвав в воде рыбий переполох, кипенье. «Осторожней ты, лошадь!» — обругал Паклю Иргушин. Она пошла тише. Вылезла, встряхнулась громко. Иргушин еще стоял на висячке, раскачивая себя за поручни. Хлипкий мост ходил под Иргушиным ходуном. «Поиграли, и хватит», — сказал Иргушин и сшагнул на твердую землю.
Тут из-за бугра вынырнул навстречу ему человек, который, приблизившись, оказался Юлий Сидоров.
— Ну, насмотрелся? — спросил Иргушин.
— Хорошо на реке, — сказал Юлий. — Мне вообще это дело нравится: рыба.
— Чего же сбежал? — усмехнулся Иргушин.
— Я бы хотел вообще работать по рыборазведению, — сказал Юлий Сидоров, помолчав. — Только у меня пока нет специального образования.
— Это у многих нет, — усмехнулся Иргушин. — Можно для начала — рабочим к нам в цех.
— Я бы пошел, — кивнул Юлий солидно.
— Далеко ходить, — засмеялся Иргушин. — И жена будет против.
— Что ж жена? — серьезно ответил Юлий Сидоров. — Жене можно объяснить, и она поймет. Я все равно документы послал в рыбный институт, на заочное. Документы они вроде приняли, сегодня письмо получил. Но тогда уж сразу нужно работать по специальности…
— Вот как? — сказал Иргушин с задумчивостью.
— С женой я еще не поговорил, это верно, — сказал Юлий. — Сперва ответ ждал из института, потом с вами сначала решил…
— Мне завхоз до зарезу нужен, — сказал Иргушин, — заместитель директора по хозяйственной части. У меня завхоз спился. Выручил бы до следующей путины, а там будет место техника. Ломов уйдет на пенсию, был уже разговор. Не пойдешь ведь завхозом?
— Почему же? — сказал Юлий Сидоров, поразмыслив. — Почему не пойти, раз это заводу нужно? Я как раз пойду. Только я не представляю пока, что там надо делать.
— А приходи завтра на завод, поговорим.
• Приду, — кивнул Юлий Сидоров.
Он уже дошел почти до середины висячки, когда Иргушин крикнул:
— Юлий Матвеич! Давай лучше — послезавтра! Завтра вроде «Баюклы» подойдет, с туристами, — день насмарку!
• Договорились, — отозвался Юлий.
И на их голоса опять в Змейке поднялся шум, трепыханье.
— Вот так, подруга, нужно делать дела, — наставительно сказал Пакле Иргушин. И видно было, что он доволен. Дальше, в гору, пошел уже весело и без нерешительности, которую Пакля чуяла в нем весь этот вечер. У подсобного они свернули влево, от моря. Тут домов уже почти не было — один-два темнели. И тропка была узка, чуть вбита в пожухлый клевер, не сильно тут ходили.
Впереди опять мелькнул человек. Помедлил. Свернул за подсобное с дальнего конца, в обход берегом моря. Иргушин не потрудился его узнать, может — вообще не заметил. Темно.
А человек был — начальник метеостанции Эдуард Скляр. И возвращался он как раз оттуда, куда держал путь директор Иргушин, — от Зинаиды Шмитько, где был с визитом и корыстными целями. Но зря.
Эдуард Скляр был, по-своему, местная знаменитость.
Шесть лет он на острове, и все шесть лет в райбольнице на каждого младенца, которого принимали в родильном отделении, глядели сперва с опаской: не Скляров ли, часом? Особенно чернявые всех смущали, ибо Скляр был ярко цыганист, ярко черноглаз, изящно носат, жилист и весь зарос волосом, будто стланником сопка. Но это все равно ему шло. И волосатость свою Скляр еще подчеркивал — вечно ходил ворот нараспашку, летом — рубашка лихо связана на пупе узлом, и кругом узла во все стороны голо, любуйся кто хочет.
И все дети его, законные и нет, были копия — Эдуард Скляр: ярко черноглазые, черноволосые, изящно носатенькие, живые, вставали на ножки в шесть месяцев, садиться научались, наоборот, позднее, орали звонко и не болели ничем, хоть в проруби их купай.
На это дело был Скляр большой мастер.