Я хотел бы поговорить об искусстве внешней политики. А также об искусстве стратегии. И об искусстве дипломатии. И конечно, об искусстве войны. Сами по себе это расхожие фразы. Но я думаю, что в этой идее искусства и политических дел заложена более глубокая истина. Эта правда относится к крайней потребности людей в порядке. Такова уж миссия западного искусства — и западного взгляда — в навязывании природе формы и в назывании этой формы замечательной. Искусство состоит в войне с природой. Именно искусство внешней политики стремится навязать структуру среде и построить благостную стабильность. Не зря мы обращаемся ко всем этим «искусствам».

Таким образом, обсуждая искусство, я подчеркиваю, что речь идет не просто о хаосе, но это взгляд практика на то, как мы реагируем на хаос. (Здесь я достаточно вольно цитирую Камиллу Палья и экстраполирую ее тезис в политику.) То, что мир хаотичен — это также общие слова. Даже в политическом сообществе, где многие из нас зарабатывают на жизнь, подобное утверждение стало общим местом.

На практике, однако, мы, Соединенные Штаты, с осторожностью выходим за рамки общих мест, когда сталкиваемся с фактом и с последствиями хаоса, или, лучше сказать, с динамичной природой мира. Почему это трудно? Почему трудно рассчитать, каковы будут последствия для нашего политического направления? Давайте вначале вернемся к тому, что мы находимся в хаотическом мире.

Аргумент, который я хотел бы привести, состоит в том, что международные отношения предъявляют нам характеристики самоорганизующейся критичности (SOC).Вкратце принцип SOC состоит в следующем: «многие сложные системы естественным образом эволюционируют до критической стадии, в которой незначительное событие вызывает цепную реакцию, способную затронуть многие элементы системы». Хотя сложные системы производят больше незначительных явлений, чем катастроф, цепные реакции любого масштаба являются интегральной частью динамики.

Согласно теории, механизм, приводящий к незначительным событиям, — это тот же механизм, который приводит к значительным событиям. Более того, сложные системы никогда не достигают равновесия, а развиваются от одного метастабильного состояния к другому. Пять лет назад термин SOC привлек меня именно тем, что понятие «новый мировой порядок» казалось мне трудно представимым. С чем бы мы не встречались в международных делах, это не был порядок.

Но у этого понятия «выросли ноги»: оно теперь встречается даже в программке этой конференции. Оставив в стороне неудачные конспирологические аспекты данного определения, которые спровоцировали паранойю милиций (самодеятельных структур ополчения) в США, отметим, что оно некорректно. Я бы заметил, что ситуация скорее описывается концепцией постоянной критичности. Международная обстановка сложна, динамична и постоянно изменяется. Мир представляется ареной кризиса.

Разрушение старой парадигмы упорядоченной, биполярной международной обстановки предполагало возникновение ностальгии по стабильности на международной арене. Отсюда — «новый мировой порядок». Мы же имеем дело с чем-то совершенно другим. Посмотрите на беспрецедентное число международных кризисов за последние 5 лет — Сомали, Гаити, Босния, Центральная Африка, Чечня.

Я уже не говорю о второстепенных (с американской позиции) кризисах, вроде Абхазии и Кашмира. Я думаю, что мы пребываем в обстановке, где непредсказуемые трансформации приводят к постоянным изменениям в международной обстановке — притом, что вся система сохраняет удивительную степень устойчивости. Модель самоорганизующейся критичности вполне описывает эту обстановку.

Для того чтобы события дошли до уровня критичности в глобальном масштабе, требуется существенно усложненная международная система.

Для достижения подлинной глобальной критичности – процесс, который мы наблюдаем в двадцатом веке, необходимы следующие предпосылки: эффективные методы транспорта; эффективные методы массового производства; большая свобода экономической конкуренции; повышение экономических стандартов, вытесняющих идеологию (когда борьба за выживание выиграна, для идеологии не остается места); эффективные массовые коммуникации, и повышение ресурсных потребностей.

Думаю, что это еще не исчерпывающий список, но данные вопросы представляются мне необходимыми предпосылками для глобальной критичности. Можно вместо этого говорить о глобальной «сложности», это тоже общее место, обычно определяемое «глобальной взаимозависимостью». Но мне кажется, что более продуктивно говорить об этом с позиций глобальной критичности.

Конечно, так можно зайти слишком далеко. Социальные науки зачастую субъективны. Теория хаоса стала тенденцией. Легко переоценить силу теории. Это ведет нас к вопросу о том, что является живым, а что воспоминанием. Существуют ли хаос и самоорганизованная критичность в качестве действительных принципов международных отношений или мы имеем дело с ощущениями и метафорами. Вице-президент Гор назвал критичность «неодолимой как метафора». Это, правда, и нам следует проявлять осторожность. Люди крайне нуждаются в стабильности, и один из путей, которым мы можем удовлетворить эту потребность, является поиск парадигм.

Мы считаем реальность прирученной, если находим для нее классификацию или описание. Но я более не отношусь к критичности как к метафоре. Я думаю, что процесс является реальным, а не кажущимся. Я думаю, что действия международных игроков являются подлинным проявлением хаотической обстановки, и что во взаимодействии большого количества игроков с высокими степенями свободы мы видим самоорганизующуюся критичность в международном масштабе.

Идея хаоса и критичности на общественной арене становится все более общепринятой. Я читаю о применении тории хаоса к экономике. Меня особенно интригует внимание к теории динамических систем со стороны психоаналитиков.

Меня впечатляет смелое применение этих теорий к «мягким» наукам, трудно поддающимся количественной оценке и предполагающим высокий риск субъективизма. И я думаю, что мы-то, стратегические аналитики, должны, тем более, справиться с подобными исследованиями. Один из психоаналитиков, д-р Галатцер-Леви, утверждает: «Теория хаоса возникает из осознания того, что сделать невозможно». Вспомните тот дискомфорт, который я уверен, многие из нас испытывали, когла пытались придать смысл «Новому мировому порядку». Применяя теорию хаоса к психоанализу Галатцер-Леви пишет: «Каждая достаточно сложная система непредсказуема в деталях на длительный период времени. Конечно, человеческий мозг является такой системой». А если мы имеем дело с продуктом деятельности миллионов человеческих разумов в интерактивной, респондирующей системе, не будет ли обоснованным полагать, что теория хаоса применима и к нашей частной науке?

Галатцер-Леви полагает, что он находит в психоанализе такие динамические феномены как странные аттракторы и самоподобие. Ранее два других аналитика, Сашин и Каллахан, создали модель аффекта — эмоционального ответа на стимул — опираясь на теорию катастроф. Нам следует подходить к этим концептам как реальным феноменам, а не просто метафорам. В нашей области нас должны вдохновлять работы этих наблюдателей; нам следует развивать соответственную модель международных отношений, включающую в себя динамическую теорию систем.

Успешная модель — если она может быть создана — будет охватывать военную стратегию, торговлю и финансы, идеологию, политическое устройство, религию, экологию, массовые коммуникации, здравоохранение и меняющиеся гендерные роли. К лучшему это или к худшему, но сумма данных факторов составляет сегодня международные отношения. История одного лишь XX века предоставляет достаточно свидетельств идеи критичности — хотя здесь мы опять же должны быть осторожны с субъективными интерпретациями.

История этого века демонстрирует периодический паттерн, проходящий критическое состояние, катастрофическое изменение, последующее изменение порядка и период метастабильности, который ведет к следующей последовательности. (Я рад здесь повторить слова Ричарда Куглера). Внешнеполитическими пиками века была первая мировая война, вторая мировая война, и завершение холодной войны. Вспомните, что происходило в контексте первой мировой войны: гибель 10 миллионов человек, другие бесчисленные жертвы, возникновение советского государства, европейская революция, масштабная пандемия гриппа. Все это начиналось с вроде бы незначительного события — убийства эрцгерцога Австрии. Вторая мировая война также начиналась с незначительных событий, начиная с 1931 года.

Коллапс советской империи — третий пример глобального критического изменения. Мне кажется, что мы здесь согласны в том, что мы в действительности не понимаем период после этого коллапса. Борьба Запада с Востоком удерживала крышку на котле. Коммунизм подавлял дестабилизирующие феномены национализма и преступности; в СССР строго подавлялись криминальные группировки, зато была «Коза Ностра» номенклатуры. Теперь, по окончании «холодной войны», мы сталкиваемся с неприятными издержками свободы — в Чечне ли, на Балканах, в Карабахе, или в распространении русской мафии. В терминах нашей теории степени свободы значительно возросли.

Однако на это можно посмотреть по иному: тот факт, что великая «холодная война» предохраняла нас от нарастающего хаоса, от подлинного динамизма в мире, и только сейчас мы осознаем масштаб мировых вызовов — экологически кризис, нехватка воды, изменения климата, дисфункциональные национальные культуры и деградация (breakdown) нации-государства. Ответ на все эти вызовы является явно неполным, и это очень сложная область.

В каждом из трех кризисов века мы оказались неспособны предвидеть масштаб перемен. (…) Для меня как дипломата интереснее всего политический ответ на вызовы, в особенности американский.

Фундаментальным ответом на хаос этих событий была вполне естественная попытка навязать порядок, обуздать природу. И это понятно: два предыдущих кризиса были крайне болезненными. И конечно, люди жаждут стабильности. А мы воспринимаем хаотические процессы как угрожающие.

Нам следует, однако, не оглядываться на бури этого века, а обратиться к фундаментальному уровню динамической теории систем — математическому. Мандельброд в своей замечательной книге «Фрактальная геометрия природы» описывает канторовскую пыль и называет ее «еще одним ужасным математическим объектом, обычно воспринимаемым как патологический». Далее он замечает, что кривую Кантора многие называют «чертовой лестницей».

Мы видим, что тот же порядок математических объектов именуется «галереей монстров» — сам Мандельброт создает «фрактального дракона». Все иррегулярное, дискретное, необычное нас пугает. То же — на политическом уровне.

Но я думаю, что нам очень важно это осознавать и наблюдать за этой мощной тенденцией в нас самих, внутри нашей корпорации. Таким образом, мы увидели, сколь велики были усилия западных политиков по разработке стабильной структуры международных отношений для предупреждения возможности повторения таких событий.

После катастрофы и передела мира в Первой мировой войне у нас была Новая дипломатия, которая привела к амбициозным попыткам создать Лигу Наций, Всемирный Суд, вашингтонские морские конференции, женевские переговоры по разоружению, и конечно, пакт Келлога-Бриана. Интересно, что эта попытка приручить хаос в международных отношениях сопровождалась насаждением «нормальности» во внутренней политике. В итоге провалился и пакт Бриана-Келлога, и «сухой закон» в США.

Бумажные рестрикции добропорядочных дипломатов, прежде всего в Мюнхене, никак не соответствовали бурлящей реальности. После Второй мировой войны руководство созданием международных структур взяла на себя Америка. И пятидесятые годы оказались значительно спокойнее двадцатых.

В ответ на концепцию CLAW доктора Гелл-Манна я предлагаю концепцию SLAW — Особо Острое Неприятие Благоглупости. Вспомните последние годы СССР. Когда начался коллапс? Не в 1989 ли году? Но даже после августа 1991 года Белый Дом реагировал по архетипическому типу реакции — в пользу структуры. Когда сообщили о путче, Буш заявил: «Мы ожидаем, что Советский Союз будет полностью выполнять свои международные обязательства». А потом: «Мы теперь мало что можем сделать» — и сослался на Горбачева в прошедшем времени, обнаруживая, что на пике этой перемены США мечтали о максимальной степени стабильности.

Все эти неуместные комментарии родились из страха перед хаосом. Между прочим, сам Горбачев, когда его спрашивали, как он оценивает свой вклад в ситуацию, говорил: «динамичность, динамизм».

(…) Долговременные задачи международного права, конечно, благородны. Но мы всегда должны принимать в расчет цену, которую нам приходится платить уже в ближайшее время.

То же касается применения миротворческих сил. Оно не должно превращаться в создание псевдостабильности. Вместо этого мы должны стремиться к интенсивным, активным изменениям в обществах, находящихся в конфликте. И надо помнить, что говорил Джордж Шульц: ни один исход урегулирования не бывает справедливым для всех. Кроме того, право часто не применяется в сегодняшней реальности, которая основана на конфликте. (…)

Я хотел бы высказать одно пожелание: мы должны быть открыты перед возможностью усиливать и эксплуатировать критичность, если это соответствует нашим национальным интересам — например, при уничтожении иракской военной машины и саддамовского государства. Здесь наш национальный интерес приоритетнее международной стабильности. В действительности, сознаем это или нет, мы уже предпринимаем меры для усиления хаоса, когда содействуем демократии, рыночным реформам, кода развиваем средства массовой информации через частный сектор.

Еще одно пожелание – уделять больше внимания вопросам окружающей среды и вопросу о ресурсах.

(…) Конечно, для нас, как стратегов, важно одержать триумф над хаотической природой происходящего и навязать свое искусство дипломатии или войны, но прежде нужно воспринимать мир таким, каков он есть, а не таким, каким нам бы хотелось его видеть.

Сокращенный перевод статьи: Steven R. Mann. The Reaction to Chaos // Complexity, Global Politics, and National Security. Edited by David S. Alberts and Thomas J. Czerwinski. National Defense University Washington, D.C. 1998.

Публикуется с любезного разрешения Института национальной обороны (Вашингтон, США).

Об авторе

Родился в 1951 году в Филадельфии (США). Владеет английским, немецким и русским языками.

В 1973 г. закончил Оберлинский колледж (Oberlin College), получив степень бакалавра по немецкому языку.

В 1973-1974 гг. специализировался по предмету «немецкая литература» в Корнуэльском университете(Cornell University), Нью-Йорк, получив степень магистра.

С 1976 г. — на дипломатической службе.

Начинал карьеру в качестве сотрудника консульской службы в посольстве США на Ямайке.

Затем работал в посольстве США в СССР. Следующее место службы - Отдел по вопросам Советского Союза в Госдепартаменте США (Вашингтон).

В период службы в Госдепартаменте работал в Операционном Центре (круглосуточно функционирующем кризисном центре в Вашингтоне).

В 1985-1986 гг. являлся сотрудником-стипендиатом Института Гарримана по углубленным исследованиям Советского Союза при Колумбийском университете (Fellow of the Harriman Institute for Advanced Soviet Studies at Columbia University) в Нью-Йорке, получив вторую степень магистра – по политологии.

Был первым временным поверенным в делах (Charge d’Affaires) США в Микронезии (Колонна), открыв там в 1986 г. посольство США.

В 1988 г. открыл посольство США в Монголии также в качестве временного поверенного в делах (Charge d’Affaires ).

В 1991 г. с отличием (Distinguished Graduate) закончил Национальный военный колледж (National War College) в Вашингтоне.

С 1991 по 1992 гг. работал в офисе секретаря по обороне, курируя вопросы России и Восточной Европы.

Был первым временным поверенным в делах США в Армении (1992 г.).

Затем в 1992-1994 гг. - заместитель посла США на Шри-Ланке.

В 1995-1998 гг. работал директором отдела Индии, Непала и Шри-Ланки в Госдепартаменте США, продолжая заниматься исследованием проблем нелинейных систем, конфликтологии и военного искусства.

С 12 января 1998 г. по май 2001 г. был послом США в Туркменистане.

С 22 мая 2001 г. Посол Стивен Манн являлся старшим советником Государственного департамента США по дипломатии энергетических проблем региона Каспийского бассейна (Ambassador Steven Mann, Senior Advisor on Caspian Basin Energy Diplomacy, US Department of State) Будучи главным представителем американских энергетических интересов в регионе, лоббировал проект АБТД.

В 2003 г. служил в Ираке, в штате временной коалиционной администрации (Coalition Provisional Authority), отвечая за передачу Программы ООН «Нефть в обмен на продовольствие» (UN Oil-for-Food Program) под эгиду сил Коалиции.

В августе 2004 г. назначен специальным представителем по переговорному процессу, связанному с формированием и реализацией американской политике, направленной на продвижение мирного разрешения конфликтов на постсоветском пространстве (Нагорный Карабах, Абхазия, Приднестровье, Южная Осетия (Special Negotiator responsible for the formation and conduct of U.S. policy to promote the peaceful resolution of conflicts in Nagorno-Karabakh, Abkhazia, Transnistria and South Ossetia).

Должность специального представителя по переговорному процессу в целях урегулирования конфликтов в Евразии (Special Negotiator for Eurasian Conflicts /EUR/SNEC/) входит в состав бюро по делам Европы и Евразии Государственного департамента США (Bureau of European and Eurasian Affairs), возглавляемого помощником госсекретаря Даниелем Фрайдом (Assistant Secretary Daniel Fried).

Официальное наименование занимаемой им в Госдепартаменте позиции: Senior Advisor for Eurasia and Special Negotiator for Nagorno-Karabakh and Eurasian Conflicts. В этом качестве первый зарубежный визит Стивен Манн совершил в Грузию.

Посол Стивен Манн является также американским сопредседателем в Минской группе по Нагорному Карабаху (U.S. Co-Chairman of the OSCE’s Minsk Group on Nagorno-Karabakh).

Ambassador Steven Mann, Special Negotiator for Nagorno-Karabakh and Eurasian Conflicts, Bureau of European and Eurasian Affairs, Office of the Secretary, United States Department of State, Washington DC, USA.

Biography of Steven R. Mann Senior Advisor for Eurasia

Ambassador Steven Mann has been named the Special Negotiator for Nagorno-Karabakh and Eurasian Conflicts, in addition to his position as Senior Advisor for Caspian Basin Energy Diplomacy.

As the senior U.S. official responsible for Caspian energy issues, Ambassador Mann has been heavily involved in realizing the Baku-Tbilisi-Ceyhan (BTC) pipeline and in the successful launch of the Caspian Pipeline Consortium (CPC) line, among a wide range of other Eurasian energy issues. He will continue his Caspian energy responsibilities while acting as Special Negotiator. In 2003, he served on the staff of the Coalition Provisional Authority in Iraq and managed the transition of the UN Oil-for-Food Program to Coalition auspices.

Ambassador Mann is a Pennsylvanian who joined the Foreign Service in 1976. He has served in a number of foreign and domestic assignments, including postings to Moscow, Jamaica, and Sri Lanka. He opened the first United States Embassies in Armenia, Micronesia, and Mongolia and served as the first American Charge d’Affaires in those nations. He has had a number of Washington assignments, including management of U.S. relations with India from 1995 to 1998. From 1998 to 2001, he served as the United States Ambassador to Turkmenistan.

In 1985-86, Ambassador Mann was a Fellow of the Harriman Institute for Advanced Soviet Studies at Columbia University. He is a 1991 Distinguished Graduate of the National War College.

Ambassador Mann was born in Philadelphia in 1951. He holds an A.B. degree from Oberlin College and M.A. degrees from Cornell and Columbia Universities. His languages are Russian and German.