Выход из кризиса предполагает создание нового знания, принципиально новых дисциплин (или эпистемологических программ), с новыми методологиями и новыми предметами исследования. Нам предстоит в короткий срок (время не ждёт) разработать адекватную теорию капитализма как частный случай теории социальных систем, методологически построенной на отрицании прежде всего наследия буржуазного XIX в. – триады «экономика – социология – политическая наука»; это тот путь критики политической экономии, которым двинулся Маркс в работе над «Капиталом» и который он так и не прошёл до конца, а марксисты, за редчайшими и не делающими погоды исключениями, вообще с него свернули. На основе этой теории нам предстоит переосмыслить многое в вопросе о соотношении субъекта и системы, «проектно-сознательного» и «естественного» в истории, прежде всего – в её переломные эпохи, когда проект и решения небольшой группы «весят» не меньше, чем массовый порыв. Нам предстоит ревизия всей геокультуры Просвещения и многих христианских идей, особенно всего того, что касается биологии, «природной природы» человека в различных её измерениях. А для этого надо будет всерьёз покопаться в античной философии. Разумеется, это легче сказать, чем сделать, но другого выхода нет. Именно создание нового знания, в центре которого – Великий перелом XXI в., формирование «зловещего интеллектуального превосходства» (Карл Поланьи) над противником, и есть передовая линия фронта в борьбе за выход из кризиса максимального числа людей в минимальные сроки, за более эгалитарный и справедливый мир, нежели капиталистический или какое-либо новое издание неорабовладения в виде глобофашистского кастового строя, освящённого неоиудаизмом (синтез, а то и просто смесь протестантизма, иудаизма и масонских идей) или оккультизмом.
Капитал(изм) и Модерн – схватка скелетов над пропастью?
У конца Третьей эпохи
События одной из самых важных книг ХХ в. – «Властелина колец» – Джона Роналда Ройла Толкина происходят в конце Третьей Эпохи Среднеземья. Эта метафора как нельзя лучше подходит к нашей нынешней ситуации, представляется её символом. Мы оказались у конца Третьей Эпохи не в одном отношении, а сразу в нескольких, концы нескольких эпох наложились друг на друга.
Если брать европейскую ветвь развития, то Современность (Модерн), в самом конце которой мы живём, в чём-то уже перейдя за её грань, – третья эпоха после Античности и Средневековья. Марксист может поменять эпохи на формации: рабовладение, феодализм, капитализм.
Если уменьшить масштаб до отдельно взятой капиталистической системы, то мы получим три эпохи: Старый Порядок 1600–1789 гг.; «субстанциальный капитализм» «длинного» (до 1914 г.) XIX в. и «функциональный капитализм» с буйством функции капитала в виде авторитаризма, тоталитаризма и коммунизма, а также связанных с ними движений и структур – этих Колоссов Паники «короткого» (до 1991 г., а, точнее, до хронологической черты 1979–1991 гг.) века.
В геоэкономической и геополитической плоскости мы тоже получаем три эпохи соответственно трём циклам накопления капитала – голландскому, британскому и американскому – и трём гегемониям в мировой политике – голландской (пик 1618–1652 гг.), британской (1815–1871 гг.), американской (1945 г. додамериканской (1945 г.71 политике — голландской голландскому,ти и опять получаем три эпохи: Старый Порядок 1600 — 1789 ,я — я затухания на наших глазах, причём нынешняя, «затухающая» гегемония США – это гегемония США главным образом как кластера ТНК, гегемония США как исключительно государства закончилась в 1975 г.).
Если перейти от истории капиталистической системы к русской истории, то и здесь мы увидим «три эпохи, три составные части», которые, кстати, чётко коррелируют с циклами накопления/гегемониями Голландии, Великобритании и США и представляют собой по сути альтернативные циклы накопления, но не капитала, а власти и евразийской (гиперконтинентальной) гегемонии: Московское царство (московское самодержавие), Петербургская империя (петербургское самодержавие), СССР (исторический коммунизм). Советский коммунизм, являясь системным антикапитализмом в мировой системе, был реальным русским Модерном, реальной русской Современностью, конец которой совпал (могло ли быть иначе?) с концом Современности, Модерна в целом. Но быть может, мы сгущаем краски? Действительно, о конце Модерна, о постмодерне пишут уже несколько десятилетий, но, возможно, это всего лишь пустые страхи, «шорох, больше ничего» (Эдгар По), особенно если учесть несерьёзность и убожество того, что претендует на роль сменщика Модерна – постмодернизма.
Тем не менее всё больше людей со всё большей остротой ощущают: в последние десятилетия с миром что-то произошло; что-то бесповоротно изменилось; знакомый мир почти исчез; наука об обществе изучает не столько сегодняшний мир, сколько – по инерции – мир вчерашний; гуманитарное и обществоведческое образование представляют студенту в большей мере картину того мира, который уже ушёл. Мир меняется быстрее, чем наука в её нынешнем состоянии способна это уловить. У данного разрыва, кстати, нарастающего, три причины. Во-первых, мир действительно меняется с ускорением. Во-вторых, в современном мире немало влиятельных и могущественных сил, заинтересованных в сокрытии сути и направленности происходящих в нём процессов и успешно камуфлирующих реальность. В-третьих, мы до сих пор, хотя эпоха уже почти закончилась, плохо представляем себе её суть, только сейчас начиная кое-что понимать – «Сова Минервы вылетает в сумерки» . Чтобы понять суть новой эпохи или хотя бы приблизиться к пониманию того, что грядёт, надо прежде всего определить, что уходит и почему. В нашем контексте это означает определить базовые составляющие Модерна, эпоху его «прощального поклона», а заодно «прощального поклона» капитализма, которую мы переживаем.
Собственно, мы уже покинули старый мир, но ещё не вступили в новый – сегодня мы живём между мирами, в « in — between — world » , как сказали бы англосаксы, на хроноводоразделе. Наблюдателю, историку социальных систем такая ситуация предоставляет фантастические возможности: ещё не совсем ушло прошлое и уже видно будущее, их можно сочленять, фиксируя связь времён. У ситуации меж эпох есть ещё один аспект: «В период брожения и распада смысл недавнего прошлого неожиданно проясняется, потому что еще нет равнодушия будущего, но уже рухнула аргументация вчерашнего дня и ложь резко отличается от правды. Надо подводить итоги, когда эпоха, созревавшая в недрах прошлого и не имеющая будущего, полностью исчерпана, а новая еще не началась. Этот момент почти всегда упускается, и люди идут в будущее, не осознав прошлого» (Надежда Мандельштам. Вторая книга). Поймаем этот момент и посмотрим на будущее сквозь призму тенденций развития капсистемы в эпоху Модерна (1789–1991 гг.), ведь каждая новая система возникает как снятие противоречий прежней, как преемственность-через-разрыв – новые системы не возникают путём простой филиации из старых. Современное ( modern ) общество и капсистема не исключения, и многое в посткапиталистической, постсовременной системе можно понять из логики развития их предшественницы. Сквозь призму тенденций развития капсистемы эпохи Модерна, сошедшихся в одну точку, точку бифуркации (по-видимому, 1975–2025 гг.) – это и есть миг-вечность, мир между прошлым и будущим, in — between — world , попытаемся заглянуть в будущее, которое приходит как кризис-матрёшка и поразмышлять о природе этого кризиса.
Кому-то предложенный анализ может показаться тем, что Станислав Лем назвал «черновидением». По этому поводу у меня вопрос: что лучше – готовиться к худшему или существовать в соответствии с «синдромом Сидония Аполлинария» – римлянина, жившего накануне разрушения Рима варварами и тем не менее близоруко рисовавшего в своих письмах друзьям благостную картину жизни в канун гибели своей цивилизации. Думаю, что правилом должно быть римское же изречение – praemonitus praemunitus (кто предупреждён, тот вооружён). Я буду рад ошибиться в своих прогнозах. В то же время именно ясное, без иллюзий вuдение мира – мужество знать – есть необходимое условие мужества быть.
Индустрия, субстанция и функция, или кое-что об игле «Кощеевой смерти» капитализма
Современное (в строгом смысле) общество сложилось в 1789–1848 гг., в «эпоху революций» (Эрик Хобсбоум), а окончательный в своих основных чертах вид Модерн приобрёл в «длинные пятидесятые» (1848–1867 гг.), «зажатые» между «Манифестом Коммунистической партии» и европейской революцией 1848 г., с одной стороны, и первым томом «Капитала» и японской реставрацией Мэйдзи, с другой.
На этом фундаменте выросли такие его «составляющие» как индустриальная система производства, нация-государство, средний и рабочий классы (не говоря о прогрессистских идеологии и геокультуре в целом, науке об обществе, образовании – эти сюжеты находятся за пределами наших размышлений, которые сегодня приходят и уже пришли в упадок, и именно на этих руинах будет строиться будущее – если оно будет.
Индустриальная система производительных сил (далее – ИСПС) сформировалась в 1780–1840-е годы в Великобритании, а затем, во второй половине XIX оформилась в Германии, Франции, России и США. По своей сути ИСПС означает господство искусственно созданных производительных сил над природными производительными силами (не путать с географическим фактором) и, как следствие, овеществлённого труда над живым – именно последнее делает ненужным внеэкономический характер производственных отношений (отчуждение воли) и превращает последние в экономические, в обмен рабочей силы на капитал.
По сути вся эпоха Модерна – это эпоха постепенной индустриализации мировой системы, которая повлекла за собой соответствующие социальные и политические изменения и последствия.
ИСПС нуждалась не просто в многочисленном рабочем классе, но в рабочем классе, интегрированном в систему. В первой половине XIX в. низы не были интегрированы в систему, напротив, поляризация в обществе, его разъединение достигли опасной стадии, которую Бенджамин Дизраэли охарактеризовал как ситуацию «двух наций». Низы именовались не иначе как «опасными классами» ( dangerous classes , des classes dangereux ) и их интеграция в систему стала вопросом её дальнейшего развития.
«Одомашнивание» опасных классов и интеграция их в систему в качестве трудящихся развивались по нескольким линиям – предоставление права голосовать, легализация профсоюзов, улучшение материального положения (чаще всего за счёт эксплуатации колоний и полуколоний). Бесспорно, право голоса и организации усиливало позиции рабочего класса, но – внутри системы и по её правилам. Вплоть до 1970-х годов, потому что начавшаяся научно-техническая революция (НТР) создала условия для изменения положения рабочего класса к худшему и, более того, создала материальную базу для финализации капитализма как системы. Для того чтобы лучше понять суть, необходим краткий экскурс в области теории.
У каждой общественной системы есть её социальное «тело», субстанция, обладающая некими функциями, атрибутами. Чем примитивнее социальная система, чем больше общество зависит от природы, чем больше природные факторы производства господствуют над искусственными, а живой труд – над овеществлённым, как это имеет место в «докапиталистических» обществах, тем более простыми и менее острыми являются эти противоречия, тем больше функция «утоплена» в субстанции, тем меньше ее автономия.
Субстанция – это прежде всего материальное производство в узком смысле слова (действительный процесс производства), те отношения, которые возникают непосредственно внутри него или непосредственно по его поводу, например в ходе распределения факторов производства (собственность).
Функция (или функции) – это те отношения, которые складываются не внутри субстанции и не непосредственно по её поводу, а вне её и опосредованно. Так, они могут опосредовать распределение факторов производства, т.е. отношения по поводу субстанции, выступая их более или менее активным атрибутом. И чем сложнее, многосоставнее и развитее субстанция, тем больше функций, тем больше и очевиднее несовпадение с ней, тем они автономнее; функции – это управление («государство»), регуляция социального поведения («политика»), коммуникации; у функций – свои структуры и формы организации, как и у субстанции. Чем сложнее и развитее социальная система, тем менее абсолютна и непроходима грань между ее субстанциональными и функциональными аспектами. Особенно это проявляется в сфере производственных отношений (Подр. см. об этом: Фурсов А.И. Колокола Истории. – М., 1996. – С. 21–62; его же: По ком звонят Колокола Истории: капитализм и коммунизм в ХХ в. // Русский исторический журнал. – М., 1999. – Т. II, № 1. – С. 377–403).
Противоречие между социальными субстанцией и функцией (а также содержанием и формой) достигает максимальной остроты именно при капитализме, когда экономические отношения становятся системообразующими производственными, социальное насилие содержательно обособляется из сферы производственных отношений, превращаясь в государство (т.е. state – не путать с патримониями) и возникают формы, регулирующие (в)некономические отношения индивидов и групп (политика). Кроме того, при капитализме функционально (но только функционально) снимается противоречие между отношениями производства и обмена – эксплуатация осуществляется как обмен рабочей силы на овеществленный труд («капитал»).
Функциональные качества производственных отношений при капитализме существенным образом отличают эту систему от «докапиталистических». Производственные отношения рабовладельческого или феодального обществ, представляющие собой отчуждение воли трудящегося, т.е. превращение его полностью или частично в «говорящее орудие», в некую природную субстанцию, несут на себе большой субстанциальный отпечаток. Они сконструированы так и для того, чтобы функцию превращать в субстанцию, чтобы натурализовать общественные отношения по поводу присвоения природы. Капитализм, напротив, стартует с высокого уровня функционализации производственных отношений. Это – его начало. Логическим концом капитализма должна быть (и может быть) только стремящаяся к полноте функционализация («дематериализация») производительных сил, по крайней мере, их главных сегментов. Это соответствует функционализации как макрозакону развития производительных сил капитализма.
Итак, налицо, во-первых, факт несовпадения субстанции и функции в капсистеме; во-вторых, острейшее противоречие между ними как двигатель этой системы. Противоречие это нарастало и обострялось по мере развития капитализма.
В последней трети XIX в. ИСПС не только оформилась как таковая, но благодаря этому факту, а также – в неменьшей степени а) подъёму и растущей автономизации финансового капитала (победоносная фаза – 1870–1920-е годы); б) резко обострившегося в условиях упадка британской гегемонии государственно-политического соперничества на мировой арене; в) подъёма социалистических движений (по сути это три «угла» одного треугольника) – потребовали такой степени развитости и автономии функциональных аспектов капитала, которые выходили за рамки организации материального производства, превышали возможности существующих организационных форм как производства, так и политики, потребовали изменений в отношениях между ними.
Ни в то конкретное время, ни даже в рамках индустриального производства как исторического типа эти проблемы на уровне организации самого производства решить было невозможно. Для этого нужен был прорыв в постиндустриальный мир, но до этого оставался целый век. К тому же индустриальная система материального производства далеко ещё не исчерпала свои технико-производственные возможности – у неё тоже был век в запасе. Исчерпано было другое: прежде всего – формы социальной организации и регуляции производственных и, что не менее, а быть может, и более важно, – внепроизводственных процессов, возникшие в раннеиндустриальную эпоху и не соответствовавшие ситуации конца XIX в.
Нужны были новые формы социальной организации, которые должны были решить двойную задачу: зафиксировать торжество функции капитала, не разрушая при этом систему, а напротив, укрепляя её и подавляя стихийные формы и движения, связанные с функцией. В реальности капсистемы это авторитаризм (господство функции над субстанцией – государства над гражданским обществом – в сфере политики) и тоталитаризм (то же господство, но уже не только в сфере политики, но также в идеологии и отчасти экономике). Впрочем, решить двойную задачу, оставаясь в рамках капитализма, не получалось – одна часть решалась иногда за счёт другой, функция укреплялась за счёт и посредством уничтожения субстанции, но это означало выход за рамки капитализма и создание коммунистического социума. В любом случае почти весь ХХ век функция капитала в своих положительных и отрицательных формах («Колоссы Паники») сотрясала капсистему с её «материально-субстанциальными» производительными силами, и эти потрясения, помимо прочего, выступали мощнейшим двигателем развития капитализма. Всё изменилось с НТР.
НТР – терминатор капитализма?
В чём суть НТР, её главный результат? В результате НТР «нематериальные», невещественные, т.е. информационные факторы производства стали играть господствующую роль по отношению к вещественным в рамках материального производства. Разумеется, они не отменили ни само это производство, ни ИСПС, но изменили субординацию элементов, резко увеличив значение и стоимость «нематериального» по отношению к «материальному» и надстроив над индустриальной системой новую – не постиндустриальную, а гипериндустриальную. Сами производительные силы капитализма, точнее, их главный, определяющий элемент утратил субстанциальный характер и стал «чистой функцией», «отражением материи». Произошла функционализация производительных сил, т.е. субстанции; противоречие «субстанция – функция» – базовое противоречие капитализма, его мотор, двигатель – по сути снято или, по меньшей мере, затухает, выработано. Но вместе с ним не может не затухать и сам капитализм.
Вопреки Марксу, считавшему, что система гибнет тогда, когда максимально обостряются её базовые противоречия (для него это было противоречие между производительными силами и производственными отношениями), система умирает тогда, когда затухает, вырабатывается её базовое, системообразующее противоречие, когда она в своём развитии решает, снимает это противоречие и таким образом реализует свою социогенетическую программу. Обострение системных противоречий приводит к внутрисистемному , т.е. структурному кризису, когда на место одной структуры революционно-военным путём приходит новая структура. К системному кризису приводит затухание базового противоречия, которое, как правило, сопровождается не столько взрывом, сколько всхлипом – vixerunt .
Внешне выработанность капитализма как системы проявляется по-разному. Это и снижение мировой нормы прибыли, и кризис глобальной финансовой системы (приобретение финансовой системой глобального характера на основе революции в сфере коммуникаций – ещё один весьма важный показатель уже производственно-технологического, а не просто политического, «внеэкономического» господства функции над субстанцией) и кризис нации-государства, речь о котором пойдёт ниже. Но есть один очевидный пример, демонстрирующий проблемы функционирования субстанции – индустриальных производительных сил, основанной на них экономики. Это кондратьевские циклы (волны).
Как известно, циклы эти стартовали в 1780-е годы. Каждый цикл длится 50–60 лет и делится на две волны – повышательную (А-Кондратьев) и понижательную (Б-Кондратьев); упрощённо говоря, первая волна – это подъём экономики, вторая – спад. Сам Николай Кондратьев в своём знаменитом докладе 1926 г. «Большие циклы конъюнктуры» зафиксировал три волны: 1780–1844/51 гг. (с переломом в 1810–1817 гг.); 1844/51–1896 гг. (с переломом в 1870–1875 гг.) и начавшуюся в 1890 г. (с переломом в 1914–1920 гг.). В 1945 г. начался новый цикл, повышательная волна которого окончилась в 1968/73 гг., после чего начался спад, т.е. понижательная волна. Её окончания ожидали в 1990-е годы, но этого не произошло; целого ряда крайне негативных для капсистемы явлений удалось избежать за счёт распада СССР, а затем в 1990-е годы путём выкачивания легальным и нелегальным путём средств из РФ. Однако даже в таких условиях кризисные явления продолжают нарастать, налицо сбой в циклах. В чём дело?
Кондратьевская схема ошибочна? Думаю, дело в другом. Старт кондратьевских циклов не случайно зафиксирован в 1780-е годы – с началом промышленной революции и становлением ИСПС. Должны ли эти циклы сохраниться в гипериндустриальной экономике? Нет, и те аномалии, которые мы наблюдаем уже в течение двадцати лет, говорят о «поломке», точнее, о завершении этих циклов как следствии завершения индустриальной эпохи, Модерна и – в силу выработанности в эпоху Модерна центрального противоречия капсистемы – близящегося конца последней. Можно сказать, что Современность стесала базовое противоречие капитализма как системы и, пожалуй, с наибольшей очевидностью это проявилось в том, что происходит в последние десятилетия с феноменом государства вообще и нацией-государством в частности.
Нация-государство – тающий снеговик?
Государство ( state ) есть прежде всего сфера социального насилия, выделившаяся из производственных отношений. В «докапиталистических» обществах в силу того, что производственные отношения носят внеэкономический характер (отчуждаются природные факторы производства – тело человека, земля, а следовательно его воля), социальное насилие встроено в производственные отношения. А следовательно, никакого особого постоянного института для реализации социального насилия не нужно.
Ситуация стала меняться с разложением феодализма (не говоря уже о генезисе капитализма), когда производственные отношения стали экономическими (главное – не отчуждение воли, а присвоение рабочей силы путём обмена её на овеществлённый труд) и сами по себе перестали гарантировать социальный контроль, т.е. социальное принуждение/насилие. В связи с этим возник запрос на орган или институт, который выполнял бы эту функцию. Потребность эта многократно усиливалась социальными конфликтами, усиливающимся давлением низов на верхи в течение последней четверти XIV в., всего XV в. и начала XVI в.
Первоначально государство и капитал были продуктами разложения феодализма и в постфеодальном, но ещё не буржуазном обществе Старого Порядка XVII – XVIII вв. развивались как бы параллельно, хотя постепенно сближались, коэволюционировали. Однако постепенно связь между ними становилась теснее и прочнее и уже в форме полицейско-меркантилистского государства конца XVII – первой половины XVIII в. оказалась весьма тесной. При этом довольно длительное время государство в его различных ранних формах (княжеское, монархическое, территориальное, полицейско-меркантилистское) и связанные с ним господствующие группы доминировали над капиталом и связанными с ним группами. Конец такому состоянию дел положила эпоха революций (1789–1848 гг.), подорвавшая силы Старого Порядка и выковавшая принципиально новый тип государства – государство-нацию, быстро превратившееся в нацию-государство.
Нация-государство должно было, помимо прочего, устранить ситуацию «двух наций», успешно (для верхов) интегрировать низы в новую социальную систему, а данную страну – в мировую систему, мировое разделение труда. Обе интеграции, о которых идёт речь, должны были, сохранив социальный мир, проводиться в интересах капитала, буржуазии. Это не значит – в сиюминутных, краткосрочных интересах. Нередко государство жертвовало краткосрочными и частичными интересами в пользу средне- и долгосрочных и целостных. Но ведь в том-то и заключается функция буржуазного государства как нации-государства – быть комитетом общих дел буржуазии, как писали авторы «Манифеста Коммунистической партии».
Высшей формой нации-государства было welfare state («государство всеобщего благоденствия», более точный перевод – «государство всеобщего социального обеспечения»). Первые признаки welfare state просматриваются во Франции Наполеона III и Германии Бисмарка, однако подлинный расцвет государства-велфэра наступил с окончанием Второй мировой войны.
В условиях бурного экономического роста буржуазное общество могло позволить себе способствовать росту благосостояния части среднего и рабочего классов, тем более что увеличение их доходов стимулировало рост спроса, который подстёгивал производство. Но это всего лишь одна сторона дела – экономическая. Была и более важная – социально-экономическая или даже системно-историческая, геоисторическая причина.
Военная угроза со стороны национал-социализма и в несравнимо большей степени системно-историческая угроза со стороны интернационал-социализма, т.е. коммунизма, заставили западный капитализм трансформироваться в прогрессивном направлении. Буржуазное общество вынуждено было отклоняться от капиталистической логики намного дальше, чем этого могли потребовать экономические резоны, связанные с динамикой спроса и предложения.
Глобальная холодная война заставила капитализм ядра меняться. Экономическая, социальная и политическая демократизации буржуазного общества в 1945–1975 гг. вопреки имманентным законам капитализма были обусловлены классовой борьбой, причём не столько внутрисистемной, сколько межсистемной. Сам факт существования мировой социалистической системы заставлял буржуинов идти на уступки своим среднему и рабочему классам, раскошеливаться на велфэр, прятать клыки, подобно волку из «Красной шапочки», максимально камуфлировать господство.
При этом западная верхушка смогла убедить многих в том, что демократический велфэристый капитализм 1950–1970-х годов – это и есть буржуазная норма, а не вынужденное отступление от неё, так сказать «квазисоциалистический НЭП» капитализма. И это был важный психоисторический успех западной верхушки, продолжавшей спекулировать на тематике демократизации и welfare state даже тогда, когда с середины 1970-х годов она приступила к его постепенному демонтажу, целенаправленному ослаблению демократических институтов и деполитизации общества. Это совпало с начинающимся кризисом нации-государства (и welfare state ), который форсировали демонтажные меры.
Во-первых, на рубеже 1960–1970-х годов welfare state достигло предела своей эффективности в существующих экономических и социально-политических условиях. Его экономические институты начали пробуксовывать, в равной степени как и демократическая партийная политика, которая постепенно превращалась в замешенную на брокерстве и лоббизме административную систему. Профсоюзы всё более интегрировались в систему и давили на неё в значительной степени в качестве особой группы интересов. Всё это совпало с экономическим и социально-политическим кризисом.
Во-вторых, на рубеже 1960–1970-х годов спала повышательная волна кондратьевского цикла и началась понижательная. В начале 1970 г. США потряс жестокий финансовый кризис – результат войны во Вьетнаме. Наступил перелом в истории мировых финансов – возникновение впервые с 1894 г. торгового дефицита в США, их отказ от Бреттон-Вудских соглашений, девальвация доллара, нефтяной кризис 1973–1979 гг., инфляция 1975–1976 гг., спад производства. В этих условиях начинается постепенный демонтаж welfare state как конкретной формы нации-государства. Но и у самого нации-государства как типа в 1970–1980-е годы начинают возникать проблемы. Уже в 1980-е в мире заговорили об упадке, ослаблении, «растаивании», «проржавении» и т.п. нации-государства. Источником всех этих вполне реальных проблем стала глобализация – прямое следствие НТР и косвенное – Холодной войны, которая эту самую НТР обусловила и вызвала.
Глобализация – это такой процесс производства и обмена, в котором, благодаря господству информационных факторов над вещественными в самом материальном производстве капитал превращается в электронный сигнал и оказывается свободным от всех ограничений локального и, самое главное, государственного уровня – пространственных, материальных, социальных, институциональных. «Всё, что движется со скоростью, приближающейся к скорости электронного сигнала , – пишет социолог Зигмунт Бауман, – практически свободно от ограничений, связанных с территорией, откуда он послан, в которую он послан или через которую он проходит» . Глобализация – это победа времени над пространством и, естественно, тех, кто контролирует время (капитал), над теми, кто контролирует пространство (государство).
С формированием глобальных денежных рынков возможности государства контролировать финансово-экономические потоки резко ослабли. В таких условиях государство не может (хочет ли?) обеспечить благосостояние граждан. Многие государства, включая США, испытывают всё больше трудностей в обеспечении стабильности своих бюджетов. Хронический дефицит бюджета и рост государственного долга существенно уменьшают возможности государства работать даже не на увеличение, а на поддержание благосостояния общества.
В нации-государстве, которое возникло как средство недопущения социального раскола на «две нации», тем более в welfare state , разрыв между средними и богатыми слоями сокращался. И это было одним из достижений. В 1980-е годы эту тенденцию стали ломать, и связано это во многом со средним классом, точнее, с теми проблемами, которые возникли с ним у верхушки капсистемы в 1970-е годы.
Недолгая счастливая жизнь среднего класса
Возникнув в XIX в., средний класс ядра капсистемы довольно долго вёл скромную жизнь. Ситуация изменилась в послевоенный период (1945–1975 гг.), который стал для среднего класса Запада «славным тридцатилетием» (Жан Фурастье), эпохой «жирных коров» и политического триумфа.
В послевоенный период (повышательная волна кондратьевского цикла, 1945–1968/73 годы) резко, на порядки, увеличился «общественный пирог». Эта «волна» не только превзошла все предыдущие периоды экспансии мировой экономики (1780–1815, 1848–1873, 1896–1920 гг.), но весь предыдущий полуторавековой период её развития: в 1945–1975 гг. было произведено (в стоимостном измерении) такое же количество товаров и услуг, как за предыдущие 150 лет. В результате верхушка Запада получила такой «фонд», из которого теоретически можно было отстегнуть кое-что среднему классу и верхушке рабочего класса (в абсолютном измерении это «кое-что» было весьма и весьма значительным). Однако теоретически – ещё не значит практически.
Практическим императивом в экономике было стремление увеличить массовый спрос, а для этого требовалось хотя бы немного увеличить благосостояние этих самых масс, точнее, середины общества. Однако благосостояние увеличилось в немалой степени. Почему? Ведь капитализм – не филантропическая организация и просто так ничьё благосостояние, тем более массовых слоёв, увеличивать не станет. К этому «железную пяту», капверхушку побуждало наличие в мировой системе наряду с капитализмом системного антикапитализма – социалистического лагеря, СССР.
Само существование СССР, его бурное экономическое развитие, даже у западных политиков второй половины 1950–1960-х годов создававшее впечатление, что СССР обгонит США, эгалитарный социальный строй, наконец, способность материально поддерживать антикапиталистическое движение во всём мире, включая коммунистические, социалистические и рабочие партии на самом Западе вынуждало капиталистов замирять свои рабочий и средний классы, откупаться от них. От рабочего класса – чтобы не бунтовал, от среднего класса – чтобы заинтересованно выполнял функцию социального буфера между буржуазией и пролетариатом.
Средством подкормки-замирения стало welfare state , которое посредством системы налогообложения перераспределяло часть средств (в абсолютном измерении весьма значительную) от буржуазии среднему и в меньшей степени – рабочему классам. В результате на Западе уже к середине 1960-х годов оформился многочисленный и довольно зажиточный средний класс, какого не было ни в одной другой социальной системе как в рамках западной цивилизации, так и за её пределами. Само существование среднего класса («социалистической буржуазии») капсистемы в качестве признака-символа зрелого (перезревающего?) Модерна было обусловлено такими факторами, которые характерны только для капитализма только этой эпохи.
Во-первых, только в условиях индустриального капитализма и его ядра с характерным для него городским строем жизни возможно создание такого богатства, «общественного пирога» такого размера и объёма, частью которого верхушка в принципе может поделиться.
Во-вторых, только в условиях капсистемы с её разделением на ядро (центр) и периферию, на метрополии и колонии/полуколонии, подвергающиеся жёсткой эксплуатации, в условиях невиданного в иных – локальных – системах мирового разделения труда возможно увеличение «общественного пирога» ядра не только за счёт самого ядра, а за счёт накопления капитала из внешних источников; при этом речь идёт не просто о дани, а о систематическом изъятии прибавочного продукта в мировом масштабе. Собственно, raison d ‘e tre капитализма существует до тех пор, пока есть внешние некапиталистические зоны, которые в случае необходимости можно превратить в капиталистическую периферию, т.е. зону изъятия прибыли.
В-третьих, капитализм – единственная социальная система, которая может существовать одновременно со знаком «плюс» («положительный капитализм») и со знаком «минус» (системный антикапитализм, «отрицательный капитализм», «реальный социализм»). Наличие системного антикапитализма, хотя он и внеположен капитализму, на определённой стадии начинает деформировать, искажать капитализм, заставляет его развиваться не только по своей, но и по антикапиталистической логике, которая – парадоксальным образом – на какое-то, исторически непродолжительное время – позволяет решить проблемы капитализма, сглаживает его противоречия.
Вот это и есть «три источника, три составные части» или, если угодно, три кита феномена среднего класса, его благосостояния. Причём главный из этих «китов», так сказать, «кит китыч» – третий, поскольку буржуазия включила перераспределительный механизм не по доброте душевной. Welfare state – это явное отклонение от логики развития и природы капитализма, которое лишь в малой степени может быть объяснено заботой о создании спроса и потребителей массовой продукции. Главное в другом – в наличии системного антикапитализма (исторического коммунизма) в виде СССР. В ходе Холодной войны, глобального противостояния СССР, в схватке двух мировых проектов буржуины в страхе перед «тайным ходом», «по которому как у вас кликнут, так у нас откликаются» , вынуждены были откупаться от средних и рабочих классов, замирять их (налоги на капитал, высокие зарплаты, пенсии, пособия и т.п.), рядиться в квазисоциалистические одежды.
«Длинные 70-е», или Как сломался ХХ век
Начало 1970-х стало переломным во многих отношениях, оценить значение «длинных 70-х» (1968–1983 гг.) для истории ХХ в., Модерна и капитализма ещё предстоит, равно как написать явную и тайную историю того отрезка. Здесь я ограничусь тем, что непосредственно касается нашей темы.
Во-первых, произошёл ряд серьёзных негативных изменений в экономике (об этом далее), и послевоенное процветание по восходящей стало заканчивается.
Во-вторых, на рубеже 1960–1970-х годов welfare state с его огромным бюрократическим аппаратом подошло к пределу своей административно-политической эффективности.
В-третьих, и это самое главное, разбухший средний класс стал слишком тяжёлым бременем для капиталистической системы (даже в относительно благополучном ядре), и мировой экономический спад вкупе с неэффективностью и затратностью welfare state ещё более обострял эту ситуацию. Численность среднего класса, помноженная на уровень его благосостояния, вышли за рамки того, что могла обеспечить капсистема без серьёзных изменений своей природы и без дальнейшего существенного перераспределения в ущерб верхушке, без дальнейшей социализации капитализма. Не меньшую, а, быть может, и большую угрозу для неё представляли и политические притязания среднего класса. В этой ситуации хозяева капсистемы прекратили отступление, перегруппировались и начали социальное контрнаступление. Идейно-теоретическим обоснованием этого контрнаступления стал крайне важный и откровенно циничный документ «Кризис демократии», написанный в 1975 г. «тремя мудрецами» «трилатералов» – известными социологами и политологами Сэмюэлем Хантингтоном, Мишелем Крозье и Дзёдзи Ватануки – по заказу созданной в 1973 г. Трёхсторонней комиссии («закулиса» нового типа, чьей задачей было в качестве «доброго следователя» душить СССР в объятиях).
В докладе чётко фиксировались угрозы правящему слою – прежде всего то, что против него начинают работать демократия и welfare state (государство всеобщего социального обеспечения), оформившиеся в послевоенный период. Под кризисом демократии имелся в виду не кризис демократии вообще, а такое развитие демократии, которое невыгодно верхушке.