Глава третья. Часть 2.
Субпассионарные и сотериологические культуры
Культуры Промысла, Цели и Спасения
К субпассионарным культурам относятся матрилинейный и эвристический (тэхне) векторы. Особняком во всем пассионарном цикле стоят сотериологические культуры (культуры Спасения), которые нелинейно сопровождают развитие всех векторов, появляясь в особых хронотопах и в основном в переходные периоды всего пассионарного цикла. В части хронотопов феномены сотериологических культур формируют не переходные, а пороговые, скачкообразные, квантовые события и состояния, трансформируя одномоментно все культуры и всю цивилизацию в целом. Переживаемый сегодня Большой антропологический переход есть часть такого квантового процесса.
Матрилинейный («питающий») вектор, «вопрос куда есть человек?», Запад
В. И. Суриков «Боярыня Морозова»
Аскетическая доминанта и пассионарное отшельничество
Матрилинейный вектор – самый закрытый и жесткий из всех других векторов, но в среде он ведет себя гибко, приспособительно, составляя стратегию т.н. пластичности (по Русалову), определяющей степень группового или личного программирования и способности переключаться с одной программы действия на другую. Культуры матрилинейного типа никогда не формируют крупных социальных форм, они скорее малые и даже сверхмалые, образуя сетевую «клеточную» форму (по А. В. Олескину), обладая стратегией т.н. «мимикрии», то есть подражания и повторения, и поэтому способны сохраняться при любых обстоятельствах, включая хаотические, такие как беспрерывные войны и разруха, составляющие типичный исторический фон их существования.
Эти культуры в среде обычно придерживаются крайних поведенческих стратегий относительно пластичности – либо аномально поведенчески стабильно-податливы и подчиненны, даже фундаменталистски покорны (имея сходство с автохтонными). Либо поведенчески столь же аномально бунтарские, очень активные, жестко-доминирующие, властные, воинственные, авторитарные. Данное скольжение с верха к низу и наоборот отмечается в историческом развитии матрилинейных культур и субкультур повсеместно. В пассионарном цикле по Гумилеву матрилинейные культуры отмечены в самом его конце, составляя характерные примеры субпассионарности, фиксированной либо на социальном изгойстве, приземленном потребительстве, либо на высоком «небесном промысле», переходящим в мемориальную фазу с некоторым оживлением перед историческим гомеостазом.
Тот факт, что матрилинейные культуры в силу их социальной замкнутости не включаются во внешний пассионарный ритм не означает, однако, их депрессивности или угасания. Ровно наоборот, матрилинейные культуры – это такие же общности с «запечатанной пассионарностью», как и преобразующе-созерцательные, восточные культуры. И более того, они столь же могучие, с такой же мощной пассионарной энергией, как и маскулинные, агональные, придерживаясь, однако, противоположных стратегий в социуме и в духовной практике (см. ниже).
К матрилинейным культурам относятся закрытые культуры домостроя, потребительские культурные сообщества, фанатично фиксированные на потребительстве и продуктах питания, либо замкнутые и аскетичные духовные общины, все так же фанатично фиксированные – но на «духовной пище». Это – почвенничество, фундаментализм, родноверие, старообрядчество (в России древлеправославные, хлысты, духоборы, молокане, казачье старообрядчество и пр.), крепостничество как земельного, так и индустриального типа, трудовые общины и сообщества, пуританство – как в протестантизме, так и в других обновленческих ответвлениях авраамитических религий или культов, но особенно распространенных на Западе (Европа и Америка) и на Севере Европы и Евразии, также в Передней Азии.
Матрилинейные культуры достаточно легко формируют ассимилированные этно-конфессиональные, семейно-родовые, межрелигиозные или неорелигиозные субкультуры и социальные общности со сходными пуританскими или фанатично-почвенническими или авторитарно-аскетическими устоями. Часто встречаются также монашеские общности и монашество по строго аскетически-ритуальному уставному типу, строго закрытые культы чистоты и мудрости. В истории России – в терминологии и каскадного принципа В. Г. Буданова – эти культуры формируют т.н. «властно-авторитарный» архетип, проявленный в опричнине, в правлении Ивана Грозного, также в периоде от Елизаветы до Александра Первого, он активен в настоящее время – до 2060 г.
Суть аскетических традиций
Аскеза как антипод гедонизму была древнейшим феноменом особого как физического, так и духовно-нравственного и религиозного труда, ее истоки прослеживаются во множестве культур. Смысл аскетизма в разных традициях имеет ряд оттенков и деталей практики, но по своей сути можно видеть очень близкие или даже полностью совпадающие позиции, практики и мировоззрение. Так, например, общим в аскетизме является особый труд, особое и целенаправленное напряжение, даже самоистязание, безмолвие, лишение ряда удовольствий, особенно вкусовых, визуальных и осязательных.
Высвобождение в результате аскезы иных качеств человеческой чувствительности – слуха и обоняния (и других, более скрытых) указывает на глубокую и важную цель аскезы. Которая мягко и точно стимулирует древнейшие, палеоцентры саморегуляции в человеке, давая возможность ощутить сильный и ровный тонус в резонансе с природными – особенно солнечными ритмами или глубинными ритмами земли. И тем самым получить доступ к источникам пассионарности иного, не обыденного, порядка. Аскеза, точно так же, как и состояние Пути, стимулирует выносливость, специфическое сопротивление внешним, даже катастрофным обстоятельствам. Это – тоже подвижничество, другого плана, путем глубокого отшельничества, отрешения от мира ради того, чтобы ощутить благо, блаженство и плоть небесного, иного происхождения.
В первохристианских общинах ессеев и терапевтов были четко определены основные принципы христианской аскезы – особенно связанные с бедностью – «блаженны нищие духом», а также нравственной чистоты ради духовной брани – с «ветхим», приземленным человеком, чтобы высвободить человека внутреннего и духовного, и обрести небесную почву. Для христиан аскеза это общение с Богом на основе собственных усилий, чтобы таким образом своими руками сотворить «самоосуществление», обрести себя заново, прикоснуться к божественной благодати. Поэтому христианство видит в аскезе, прежде всего, ее сотериологический смысл, как спасения человеческой подлинной природы, особенно природы ума и сердца.
В восточных и других традициях были распространены пантеистические практики соединения с Первоначалом, к этому добавлялось молчание и отшельничество (брамины), странничество, анахоретство как способ избавления от страданий и земного зла. В античной Греции – пифагорейцы, платоники, стоики, киники, неоплатоники – имели похожие практики, основой аскетизма было отсутствие праздности, труд, занятия науками для упражнения ума, подвижничество. Аскетическое мировоззрение (Платон, неоплатоники) в античности было дуалистическим, исходящим из двух миров – земного, тленного и бессмертного, в который может пройти просвещенный мудрец, прозревший мир идей и достигший своего телоса (цели) или Единого, Высшего блага посредством экстаза. Противоположный вариант аскетики практиковали стоики, в этике которых было требование жизни сообразно природе, под которой подразумевалось подавление аффектов. Подлинная природа в воззрениях стоиков есть разум и рассудительность, а не плотские желания и страсти, и воплощается в «апатиии», безразличии и мудрости. Этика стоиков исходила из фатального взгляда на внешнюю реальность и предполагала, прежде всего, свободу внутреннюю (см. маскулинный вектор).
В аскетике киников (Диоген) все должно быть вне привязанности к миру, и таким образом достигнуто подлинное счастье. Эта аскетическая позиция впоследствии была принята в святоотеческой традиции (Василий Великий).
У иудеев было развито строгое следование Закону, а также монашеское движение, в поздний библейский период, особенно в общинах назореев, ессеев, которые практиковали глубокие и деятельные самопогружения. В отличие от фарисеев, у которых все было подчинено почитанию Торы, писаний пророков и устной традиции их толкований. Фарисеи вели социально-аскетическую ритуализированную жизнь, ессеи – отшельничество. При этом аскетика евреев носила общеобщинный характер, в отличие от греков, где аскетика была делом избранных.
Общехристианский аскетизм имеет целостный характер, тело не умерщвляется, но дисциплинируется ради глубинной человеческой природы и освящается ради достижения именно целостности, тела и духа, и ее преображения по образу и подобию Христа. Христианское подвижничество предполагает личный подвиг в монашестве, отрыв от мира ради этого, кульминация христианского монашества приходится на IV–V век н. э., сохраняя свои устои в православии до сего дня. В западном монашестве практикуются замкнутые ордена, живущие по своим отдельным уставам. На Востоке монашество имело единую традицию обожения во Христе.
Укорененность в древнем почвенничестве и староверии
Эти аскетические традиции типичны для всех матрилинейных культур, как культур сохранения и пестования прежде всего почвы – природы человека и общины. Данная приземленная жесткость и даже почвенническо-хозяйственный фанатизм очень характерны для матрилинейных культур, мотивированных исключительно на то, чтобы заботиться о сбережении семейно-родового уклада и потомства, сохранении потомственно-культурного и чистоты духовного природно-религиозного кода в обществе в целом, в этом отношении они очень близки с вектором патрилинейным.
Четкая фиксация отмечена в этих культурах и в интеллектуальном плане – они точно также обращены к «почве» – являются носителями т.н. натуралистического интеллекта (по Гарднеру), замкнутого на биологическом (природном) или гео-ориентированном (почва, мать-земля как суть, сущее) взгляде. Включая мировоззрения (протестантские в том числе), направленные на поиски истины (точнее, роды истины), например, и особым пристрастным отношением к сохранению природы вообще или природы и кодов общинно-семейного устройства и вещей в мире.
Это хорошо объясняет подлинную миссию матрилинейных культур в целом – в том числе в связи с наступившим Большим антропологически переходом – они занимают место «проводника», предоставляя питательный, энергетический ресурс и аскетические практические наставления для прохода человека и человеческих сообществ в новую «почву» их естественной глубокой природы. Указывая, прежде всего, на характер этого перехода, а именно самоограничения, аскетическое погружение в себя, не массово, а небольшими, даже скорее сверхмалыми общинами.
Выходцы и представители из матрилинейных культур отличаются своими «материнскими» почвенными милосердными качествами и во всех странах своего присутствия – в Европе, исламском мире, Америке, России, Украине, Белоруссии хорошо известны как основатели многочисленных движений, сообществ, способных к самопожертвованию и широчайшей благотворительности, меценатству, волонтерству, добровольчеству. Их много среди представителей силовых структур как государственных, так и неформальных. Также среди них есть экстремалы, подвижники, герои-военные с «железной» хваткой и выносливостью, людей множества рабочих профессий, формирующих трудовые общины с жесткой внутриобщинной этикой. Далее это многочисленные представители социальных страт, склонных к инновациям или почвенничеству, к модернизации, к реформаторству, а также к формированию крайне закрытых сообществ и сект, часто военизированного типа.
Ключ к стратегии матрилинейного вектора – упорное, вековое сопротивление тому, кто желал бы разрушить данный культурный, общинно-семейный уклад, а также ряд примеров безначалия – существования общин в режиме саморегуляции, автономии и протеста народа (общинности) против государства, а также способность стремительного формирования культурной сети устойчивых и обширных связей с такими же общинными образованиями. Именно в среде матрилинейного вектора – староверов в первую очередь, в России уже с XVIII века стало развиваться активнейшее предпринимательство, обладавшее широчайшими общинно-хозяйственными связями даже и в советское время. Этот старообрядческий культурный фактор до сих пор очень распространен на Севере, как Европы, так и России, в Америке, и на Западе в целом, там, где есть традиции пуританства.
В России этот вектор остается типичным для всего исторически богатейшего наследия староверов и старообрядцев, многочисленных и разнообразных общин, особенно русского Севера и за границей, в XIX–XX вв. русские старообрядцы массово переселялись в Новый Свет, Австралию и Новую Зеландию, сохраняя незыблемым и социально автономным общинный уклад. Так, например, есть многочисленные общины беспоповцев, которые стремятся сохранять независимость от общества и российского государства.
В их числе «согласие» старообрядцев-беспоповцев и беглопоповцев – в том числе древлеправославные или поморцы, распространенное по берегам Белого моря, одна из всего пестрого сегодня в культурном отношении населения Карелии, где еще в XVIII веке все принадлежали либо к старообрядцам, либо им сочувствовали. В конце XVII века начались Никоновы церковные реформы, направленные на уничтожение – как культурное, так и физическое, множества староверов, в том числе староверов-поморцев, вызвавшие раскол в церкви и отчаянное их сопротивление (самосожжения в срубах в том числе), после чего их стали именовать раскольниками.
Такие же традиции саморегулируемых старообрядческих общин имеются на Украине, в Белоруссии, Литве, в Эстонии, США, Канаде. Общины беспоповцев, равно как и другие социо-культурные общинные традиции староверия существуют в согласии с подобными «окраинными» традициями, не входя в состав Русской православной церкви, автономно, либо в составе Русской православной староверческой церкви.
Социалистическо-общинные устои и этика старообрядческого хозяйствования
Социалистический общинный идеал и коммунистическая идея как идея и практика истинного природного чистого бытия матери-земли и чистого духовного устремления очень близки к этому мировоззрению, ставшему для России частью судьбоносных испытаний в ХХ веке, не исчерпавших свой потенциал и сегодня. Русские общинные утопии, однако, взорвав в ХХ веке весь цивилизованный мир, взорвали внутри своего русского мира в поисках новой истины, прежние цивилизационные устои. Тем самым вызвав к жизни на фоне коммунистического хилиазма взрыв гуманизма, глубинный ресурс беспримерного мужества, воинского и трудового подвига миллионов, отвагу, храбрость и массовое патриотическое самопожертвование в ходе технических перестроек, мировых и отечественных войн за свободу и независимость своей земли, братски сплотивших всю восточно-христианскую цивилизацию.
В социуме данные культуры отмечены у всех социальных групп и этно-конфессиональных сообществ с уникальной выносливостью и высокой рождаемостью и вообще плодовитостью, как западного, так и восточного происхождения, где материнский род имеет важнейшую функцию сохранения всего сообщества. Они ориентированы на либо замкнуто-материальный, либо замкнуто-духовный интерес и наделены очень высокой, скорее изнурительной работоспособностью и производительностью (апология работы во имя идеала) во всех тех областях, где они задействованы.
Характерным признаком данных общин является их слитность, нерасчлененность, когда даже нуклеарные семьи ассоциируют себя, прежде всего, именно с общиной, а не с семейным очагом. Данный общинный уклад вообще характерен для всех земельных общин, в русской традиции эта общинная жизнь была отчасти прервана, но полностью не разрушена и в ХХ веке.
Они достаточно автономны в любом обществе, легко приспосабливаясь к любым внешним условиям, но сохраняя при этом неизменно всю свою внутреннюю структуру, где ядро состоит из связки мать-дети (детища) любого генеза. Их особая роль в сохранности общественных устоев состоит в том, что именно они способны охранять глубинный потенциал выживания и непрерывности передачи цивилизационного кода при самых тяжелых и разрушительных процессах (войны, катастрофы, переходные состояния и периоды).
В еврейских фундаменталистских общинах устои выживания целиком основаны именно на этой матрилинейной связке. Еврейская мечта о свободе для своих выходцев, искавших реализацию своей избранности и изгойства, сформировала специфический модус вивенди еврейских местечек, общин-поселений, где вот уже несколько веков воспроизводится подобная симбиотическая модель. Социально заниженный еврейский отец из матрилокальной еврейской общины, обозначая замкнутость выхода в открытый социум, покорно носит название «тихий еврей» или «нахальный, хитрый еврей», двояко компенсируя свой вынужденный социальный статус.
В американской психоаналитической литературе отмечается нередкое совпадение в одном человеке обоих этих крайних качеств. Эти крайние состояния на фоне матрилинейной повседневности порождают так называемую «обученную беспомощность», устойчивые негативные эмоции, депрессии, «еврейское упрямство», страсть к резонерству, желание родителей видеть в детях свою и только свою самореализацию и типичную установку «нахеса», то есть маниакального стремления жертвовать собой: «Мы жили плохо, но наши дети должны выйти в люди (получить образование, богатство и т.д.)». В этой ситуации еврейские дети не могут не социализироваться крайне агрессивно, доказывая свою состоятельность, ориентируясь на то, чтобы обрести признание, успех, принятие в социуме, но никак не призвание.
Эта социоориентировнная модель, жертвующая индивидуальностью или личностным развитием, была широчайшим образом распространена во всех старообрядческих общинах, по всему миру. Общинные традиции русских староверов имели и имеют влияние на разные, ориентированные на жесткую социализацию и политическую закрытость культуры. В этом ряду выделяются социалистические и коммунистические идейно-ментальные культуры, в истории России известны как среда т.н. «номенклатуры», откуда вышли ряд значимых фигур высшего руководства для советского периода истории – Калинин, Ворошилов, Ногин, Ежов, Косарев, Постышев, Маленков, Суслов, Громыко и др., отличавшихся известной идейной коммунистической ригидностью и упорной политической жесткостью. Солженицын писал о том, что, «если б не раскол русской церкви XVII века, не было бы революции 1917-го года».
Матрилинейный вектор хорошо проявлен в т.н. монастырском эффекте протестантов, характерном для всех авраамитических культур, в известной максиме о том, что аскеза (см. выше) и труд порождают богатство, авраамитической эсхатологии – идеи близости конца света, типичной еще для Вавилона и Египта, соблюдения практики «правильного жития», отделения «чистого от поганого» (староверы Севера до сих пор определяют себя как «русские евреи»).
В России, однако, в противовес европейским протестантам, староверы не стремились абсолютизировать ценность земного труда, объявляя его «земным служением Богу», поскольку для них остается главным «небесный промысел». Стратегия староверов и старообрядцев, название, которое стали применять по отношению к староверам в эпоху Екатерины (с годами староверие стало обозначать в основном беспоповские «согласия», а старообрядчество – «согласия», имевшие священство), разрешившей им хозяйствовать, отличалась также и тем, что они обладали способностью поддерживать устойчивые и надежные купечески-хозяйственно-культурные связи (сначала артели, а потом корпоративное предпринимательство).
В XVIII–XIX веке вся Россия была буквально опутана староверческим рынком, хорошо освоенным именно староверческими «согласиями», на основе которых появились впоследствии крупные купеческие и промышленные династии. Главной стратегией староверов было общественное благо, а не индивидуальное присвоение, на общинные деньги основывались производства, целью которых было поддержание своих единоверцев.
В начале XIX века была сформирована новая духовная концепция старообрядческого хозяйствования. Старовер не считал себя частным собственником, но организатором, несущим ответственность перед Богом и обществом за свое Дело, судьбу – свою и других людей, и Веру – «главное в деле спасения – делаешь для Бога свое Дело», никакого упоминания о «священном» характере частной собственности не было. Так культурно-конфессиональная традиция стала традицией культурно-экономической ассимиляции (имея очевидное сходство с преобразующе-созерцательным вектором, но уже в новых, индустриальных исторических условиях).
Хилиазм и аскетико-социалистический идеал в мировоззрении, правда и истина
Мировоззренческие поиски в аскетике были крайне многочисленны, но вращались вокруг нескольких проблем. К этом относится, прежде всего, общинно-социалистический идеал, социалистические утопии и практики, хилиастические (милленаристские) учения, огромное большинство подходов и учений об истине и правде. В России эти поиски имели судьбоносное значение, что подтверждает тот факт, что вся данная аскетическая глубоко пассионарная, но «запечатанная» культура отвечает важнейшим устоям российской цивилизации. Для российской ментальности представления о правде всегда имели весьма характерные древнейшие обоснования (с XI века), связанные с образами Пути (см. также лингво-рационалистический и маскулинный векторы). Потому что Путь – связан с корнем «правь» – прямой, в противопоставлении с «кривь» – то есть непрямой, неправильный. Единое общеиндоевропейское представление об этом дуализме прослеживается в Ведах, древнеегипетской и пр. традициях.
Истина («естина», то что есть, также истый, то есть естественный – П. Флоренский) имеет глубочайшую и разносторонюю традицию подходов и взглядов, в основном гносеологических и телеологических, как цели познания. Объективная реальность всегда воспринималась по-разному в зависимости от культурной традиции, наиболее характерной является традиция связи между истиной и верой. Когда истина обнаруживается только сверхчувственным откровением, мистическим опытом, личным эмпиризмом, божественной интуицей, вдохновением – в средние века в Европе, в буддизме, лаоизме (ср. преобразующе-созерцательный вектор). Этот сенсорный эмпиризм воспринимал истину как то, что чувственно или сверхчувственно. Другое видение этого ценностного вопроса относится к точному тождеству и подлинности представлений и реальности, что указывает на то, что правда и истина суть разные аспекты единого знания. Потому что Правда имеет связь с выбором пути, с применением модели прямого действия, операции, истина – с некой дескрипцией, образом, утопией, идеалом, к которому нужно стремиться через правду.
Весьма близко к этому подходит и вся аскетико-социалистическая мировоззренческая традиция, где имеется масштабный разброс учений и идей. От милленаризма-хилиазма – учения о «тысячелетнем царстве» Христа (Откр. 20:1–7), древнейшего, восходящего к Апокалипсису представлении о «втором пришествии» и всей еврейской апокалиптической традиции до утопического, а впоследствии и реального социализма. Первохристианские общинные традиции с их устоями аскетико-общинной справедливости и истовой верой продолжились на фоне промышленной революции в нескольких учениях утопического социализма (с XVII–XIX в.в.), далее в кооперативном движении, далее в коммунистическом движении с его многочисленными право- и лево-радикальными взглядами на собственно социалистическую революцию, и, соответственно, на роль государства и диктатуру пролетариата. Аскетический социализм в результате привел к свержению буржуазного государства, но установлению государства-автократа, общинно-аскетическому подавлению прав человека и фактически распространению «братского коммунизма», разрушившего традиционную общину, но воссоздавшего ее мобилизующие общество устои на новом, индустриальном историческом этапе.
Общинное почвенничество и аскетика свободы в Реформации
Осуществляя глубочайшую трансформацию всей традиционной христианской культуры, Реформация на Западе, в Европе создала не только новый вариант христианского вероучения – протестантизм, но и новый тип человека, с новым отношением к жизни и себе, осуществившим в реальности принцип зеркала между Богом и человеком. Этот тип человека стал движущей силой бурного развития западноевропейской цивилизации, заложив основы новой трудовой этики, христианской культуры нового типа и рационально-практического переустройства мира, сформировавшего так называемые «переселенческие» нации. На фоне апокалиптических ожиданий «третьего сословия» в Западной Европе и духовного кризиса католицизма конца XVI в. оживились бюргерские настроения «конца времен», хрупкости жизни, бренности и даже ничтожества человеческого существования, что подтолкнуло Лютера развернуть мощную реформаторскую деятельность, стремившуюся перенести религиозность из формально-обрядовой стороны церковной жизни во внутреннюю духовную жизнь.
Истинный смысл Реформации лежал не в прагматической, а в духовно-нравственной сфере. Лютер отверг спасение с позиции заслуг перед культом, поскольку спасение он полагает возможным только благодаря вере в искупительную жертву Христа. Эта вера, не будучи личной заслугой, есть только проявление божественной милости, по-настоящему веруют лишь избранные Богом для спасения. Поскольку все греховны, включая священников, Лютер полагает, что каждый имеет «посвящение» на общение с Богом и право на всеобщее священство (проповедовать и совершать богослужения). Священник в общине лишен права исповедовать и отпускать грехи, он нанимается общиной и ей подотчетен.
В вопросах веры нет ничего выше Библии, которая в протестантизме стала доступной, изданной не на латыни, а на национальных языках, монашество отменяется, отменяется почитание икон и упрощается богослужение.
Поскольку спасение в протестантизме достигается только верой в Писание, а не исполнением обрядов, устанавливается непосредственная личная связь с Библией. Сама же вера осуществляет свою подлинность не в обряде, а в «живой церкви», в земном служении людям через добросовестный труд и упорное исполнение своего долга, вдохновляемое евангельскими заповедями. Рациональное осмысление труда и сам труд приравниваются к культовому служению Богу, честный упорный труд становится равным религиозному подвигу как «мирская аскеза». Истовой верой, упорным трудом протестант должен, опираясь на собственную совесть, подтверждать свое спасение, свою благодарность Богу за то, что именно его избрали для этой миссии.
Получается, что свобода его воли подчинена предопределенности, поскольку Господь его избрал для такой миссии и такого труда, поскольку «…Свободная воля без Божьей благодати… неизменно оказывается пленницей и рабыней зла, потому что сама по себе она не может обратиться к добру» (М. Лютер «О рабстве воли»). Свобода человека определяется божественной благодатью, избранностью человека для Господа и закрепляется верой. Данные положения были впоследствии закреплены в лютеранском варианте протестантского мировоззрения, а именно в пиетизме (благочестии) и полноценной аскетике всей культурной традиции.
Пуританство как ядро западных телеологических ценностей
Жесткая аскетическая позиция пуритан (особенно в Англии), основанная на мессианской идее своего божественного избранничества, стала духовной основой западного приоритета как свободной личности и свободного труда, так и стрежнем веры Запада в свою предопределенность как мирового демиурга. Свобода воли западного человека сама себе предопределена верой, ее нельзя отменить именно в силу ее особого вероисповедного статуса, и ею руководствуется человек, разумея себя орудием в руках Божиих. А потому он во всем свободен и волен ставить любую цель, которая оправдает любые средства, но под его ответственность.
Но именно в этом предопределенном статусе свободы заключена цель и смысл протестантизма, поскольку лишь сам человек непосредственно из Евангелия, без посторонней помощи может узнать волю Бога относительно себя и своей жизни. Его жизнь свободна в силу личной обращенности к Богу, более того, его практический разум, направленный на истолкование Библии, усиливает его веру, поскольку он узнает о воле Бога, обращаясь разумом исключительно к тексту Священного Писания. Принципом взаимного подкрепления веры и разума протестантизм значительно усилил рационализм Нового времени и подтолкнул развитие естественных наук, придав им телеологический характер веры, когда вера и разум одновременно оправдывают любую целевую деятельность. Эта дуальная мировоззренческая позиция сохраняет свое влияние на западную ментальность и сегодня.
В этом смысле исламский вариант телеологии гораздо более протестантский, чем сам западный протестантизм, поскольку в исламе, культуре безусловного Божественного подчинения, категория намерения осмыслена исключительно через Богом предопределенный и направляемый поступок (действие), а сама рациональность подчинена откровению и практике. Современный исламский пуританский мессианизм, прибегающий к манипулятивному заимствованию мусульманской фразеологии, с его тактикой открытого террора, в этом отношении прямо противоположен корневой исламской телеологии. Но он зеркально повторяет мессианизм западного протестантского толка, составляя с ним типичную дуальную мессианскую пару, одержимую бессмысленным кровопролитием и установлением власти своих ценностных установок над всем остальным миром.
Западное пуританство буквально переполнено различными устоями и практиками общинной иерархичности и изгнания отступников и «неверных» в вопросах жесткого следования вероучению и поведенческим нормам. Бегство пуритан в XVII веке из Англии в Америку происходило по аналогичным причинам. Они рассматривали английское государство как отступничество, спасение в котором невозможно. В итоге Новая Англия в Америке стала оплотом воплощения пуританской мечты о «святом христианском обществе». С XVIII века эти утопии стали секуляризироваться, но в целом пуританская мораль преследования инакомыслия сохранилась, в самих пуританских общинах поддерживалось кальвинистское учение о различии между избранными и отверженными.
Данные пуританские добродетели сохранили свое влияние на американскую ментальность, где выделяется целый ряд незыблемых принципов. Первая из них – это положение о чистоте, нравственной и церковной вплоть до «изгнания бесов», далее – положение об избранничестве и предопределении, далее – положение об ответственности перед Богом и спасении через труд, дела и поступки. Важнейшим положением было отторжение от католицизма и прекращение любых контактов с ним. Первоначальное порицание пуританами сребролюбия и богатства уже в XVIII веке считалось анахронизмом.
Все пуританство проникнуто мессианской эйфоричной идеей своего избранничества. С момента основания США в американской ментальности укоренено представление о своей исторической миссии как «народа Божьего» – распространении свободы и социальной справедливости – как они ее трактовали, на весь остальной мир. Британское и американское величие рассматривалось ими как непреложное следствие их исключительности, а земля Америки – как земля обетованная, земля надежды, где воплощается христианский идеал. Тот факт, что это положение в корне противоречит светскому идеалу демократии, никого не смущало. Глобальное продвижение этих ценностей уже в военной, политической и экономической областях продолжается и сегодня.
Телеология в вере и практике православных братств
Телеология как мировоззрение цели и результата была и есть глубоко проявлена в деятельности православных братств в Русском мире, которые сегодня позиционируют себя как носителей новой национальной идеи русских. После развала СССР отмечается частичный отход от приходских структур РПЦ, поскольку идет активный выбор новой религиозности и индивидуальный выбор веры. На этом фоне братства как иная, вне церкви, форма православной общины, заметны простотой и солидарностью в своей трудовой жизни. Неприходские православные братства имеют четкую сетевую форму и не привязаны к определенной территории. Развиваясь как добровольные православные общины, в том числе усилиями русской аристократии и меценатов, в XVI, XIX и XX вв., братства (Преображенское, Крестовоздвиженское и др.), тем не менее, полностью привержены соблюдению общехристианских норм и правил, но при этом имеют гораздо более свободные обрядовые элементы, которые были известны во время гонений на церковь в XX веке.
Исторически православные братства были распространены как широкое движение в XVI веке на Украине и в Белоруссии, далее в XIX веке распространение получили многочисленные трудовые православные братства (Чернигов), занимавшиеся, в том числе, и христианским образованием крестьян. На фоне революции 1917 года произошел частичный переход именно к братской жизни церкви, к которой активно присоединилась большинство приходов в Европе и Америке, как в связи с РПЦЗ, так и вне нее. И уже в 1990 возник Союз православных братств, а сегодня существуют православные братства трех типов – духовные союзы, благотворительные братства и сестричества, почвеннические сообщества. Их деятельность в РПЦ воспринимается неоднозначно, но признается как деятельность крупного общественного благотворительного движения, направленного на внесение протестантских элементов в общинно-духовную жизнь православия.
Эти почвеннические сообщества активно разрабатывают различные варианты Русской идеи и имеют сильное влияние на весь концептуальный спектр сторонников. Национальное сознание, которое активно формировалось под влиянием протестантизма, в России стало предметом особого исследования и разработки со времен славянофилов, которые специально ввели в этот контекст именно понятие «нового братства». Инициаторами братского движения конца XIX – начала XX века были священники, новые евангельские общины христиан-трезвенников, опиравшиеся, в том числе, на сообщества народного самоуправления. Братства Юго-Западной России, были также связаны с западными формами общинного устройства, магдебургским правом и цеховой организацией и транслировали стремление к самостоятельной, в том числе хозяйственной, жизни и самоуправлению.
Православные братства в СССР были по преимуществу городским явлением, утратив связь с традиционным укладом русского крестьянства, и были отражением кризиса «традиционной религиозности» как поиск религиозности нового типа. В этом отношении православные русские братства являются и типично русским явлением, и носителями русской национальной идентичности, и, одновременно, поиском новых форм общинной жизни и новой Реформации в православной культуре. Причем именно в форме братства, как особого внутреннего состояния, и как открытого общинного сообщества, по выражению славянофилов, Гоголя, Достоевского, Самарина, где личность добровольно отошла от эгоистического «полновластия», полноценно оставшись в христианском братстве.
Эвристический («технэ») вектор, вопрос «куда есть человечество?», Запад
Тэхне-доминанта и стратегии множественности
Первое, что бросается в глаза при рассмотрении эвристического вектора – это сочетание в нем множества сложнейших дисперсных, разнонаправленных и радикальных состояний, процессов, культур, стратегий и практик, имеющих субпассионарную стратегию. Которая состоит в колебании от пиковых и ситуативных пассионарных выбросов до совершенной растворенности в социуме. Это картина дополняется тем фактом, что именно данный архетип является носителем древнейшей тэхне-культуры (сочетания культуры техники, искусства техничности и мастерства), буйно расцветшей в недавно закончившуюся индустриальную эпоху, опираясь на свой развитый т.н. логико-математический интеллект (по Гарднеру). Индустриально-техническое доминирование в XIX–ХХ вв. вызвало к жизни культурные технологии, обладающие инструментарием трансляции других культур и языков, в том числе языков т.н. множественного интеллекта как такового (его отдельные представители рассмотрены во всех других векторах).
Данное обстоятельство периодически порождает в эвристических культурах иллюзию интеллектуального и культурного превосходства, доминирования и экспансии во всех сферах, ментальных сферах в особенности, что неизбежно, в свою очередь, вызывает как разрушительный тэхне-культурный радикализм (тэхне-шовинизм, тоталитаризм), так и цифровое или конструкторское ментальное оскудение.
Причина этой постоянно воспроизводящейся мировоззренческой и культурной деструкции эвристического вектора заключена в том, что он постоянно находится в состоянии стратегии-игры т.н. иллникс – болезненного головокружения, своеобразного опьянения от стресса интенсивного измененного состояния сознания в процессе конструирования искусственных сред. Из-за «широты» охвата и сложности собственной конструкции эвристические культуры могут с большим трудом определить целевую причину своего существования, войти в «туннель» собственной истины, найти свое подлинное место и подлинную онтологическую цель, которую они никак не могут породить, но от которой фатально зависят.
Кроме того, еще одна – более исторически и феноменологически глубокая – причина данной деструкции состоит в том, что эвристический вектор существует в поведенческих стратегиях т.н. эмоциональности (по Русалову), где хорошо проявлена особая чувствительность к удаче и результатам своей деятельности, при феноменальной работоспособности и «трудоголизме». Потому в эвристических культурах нередко наблюдаются крайние, мессианские состояния культивирования колоссального и грандиозного (сверх-человеческого), либо состояния столь же крайнего, приниженного, фактически мазохистского свойства, связанного с принуждением обслуживать чужие интересы, особенно интересы элит, попадая в паразитарно-эксплуататорские отношения.
Эта зависимость, возникшая еще на заре промышленной революции, не дает ему возможность определить свое истинное призвание и уникальное предназначение для человека. Ему гораздо легче определить социальный, повторяемый приоритет, чем приоритет личностно-уникальный, указав еще раз на безусловный приоритет точного тэхне-знания как такового, претендующего на создание машин полного контроля над человеком. Так регулярно появляются все новые тэхне-иллюзии, часть которых в современном мире транслируются как техническая сингулярность.
Ситуация оказывается тупиковой, потому что тот, кто не может найти инструмент для собственной уникальной, неповторимой цели, не может выстроить подлинную цель общественную. Данная удивительная и исторически постоянная аутоагрессия эвристического вектора по-прежнему зеркально провоцирует агрессивную же среду его существования, мешая ему прорваться сквозь собственный барьер.
Не менее агрессивно-парадоксальным оказывается поэтому и постоянный фон его исторического существования – сочетание эпох крайне ожесточенных локальных, гражданских, мировых войн и революций с периодами как застойно-тоталитарного, так и имперского мирного и блаженного времени. Именно эта ностальгия пронизывает любое реформаторское и эвристическое мировоззрение, легко принимающее войну и силой навязанную революцию или тоталитарную власть за социальную и тем более личностную норму. Именно поэтому эвристический вектор постоянно обманывается с точки зрения восприятия хаоса, он принимает его за войну, хотя хаос не является войной, он ею только иногда становится.
Социоцентричность, архаичность и революционно-патриотический подвиг
Социальность, жесткая социоцентричность и зависимость от социума воспринимается эвристическим вектором как точно такая же норма, сочетаясь, однако, с предельно ожесточенным, до абсурда, пассионарным отстаиванием независимости как индивидуальной свободы воли (отличать от свободы личности), так и вообще свободы от любых ограничений, барьеров и ответственности. Сетевая форма существования эвристического архетипа – т.н. «стая шимпанзе» (по А. В. Олескину), где сеть как форма самоорганизации синтезирована с иерархией, особенно иерархией территориального и ролевого доминирования.
Дополняет эту парадоксальную картину редкой деструктивной зависимости от власти социума изворотливая и удивительно устойчивая приспособляемость эвристического вектора к любым крайним обстоятельствам, к любой экстремальности, в сочетании с устойчивой стратегией доминирования любой ценой и стремлением не просто к конкуренции, но к бунтарству и маниакальному преследованию соперника до его тотального уничтожения.
В терминологии каскадного принципа развития истории В. Г. Буданова – это – «трансформационно-коллективистский» архетип, в истории России проявлен от восстания Степана Разина, также Пугачева, активен в периоды всех революций.
Протестантизм стал духовной основой технизированного сознания и мощного распространения тэхне-культуры, которую отличали и отличают продление мещанского образа мыслей до уровня реалистического овладения миром за счет безмерной экспансии технического могущества. Этот феномен – технизированное сознание – отличает подвижность, социальный конструктивизм и реализм, заземленность и постоянная устремленность к новым мирам и покорению новых пространств. Мощная утопизация техники и технического прогресса со временем сменилась столь же явной антиутопией, сатирическими, едкими, пессимистическими взглядами на апокалиптическое будущее техники и порожденного ею современного мира.
В тэхне-культуре множество явных признаков архаики, постоянно возникающих апокалиптических настроений и артефактов культуры. В центре ее стоит фигура ничем не связанного варвара, хищника, которого не обременяют мораль, святость, доблесть, спасение души, который постоянно создает мифологию и культ машины, поклоняясь технике как тотему. Технизированное мышление отличает масса маниакальных состояний, обожествляющих скорость, успех, величие, новизну, разного типа взрывы – сенсации, скандалы, научные открытия и т.д. Ему также присуща тотальность, то есть всеобщность – от тотальной власти и тоталитаризма до социал-тотальности в культуре, получившей название тоталитарной культуры.
Как в древних обществах, жертвуя индивидуальной жизнью, социалистические, эгалитаристские и тоталитаристские утопии техники, не только в России, но и везде, где они были или сохраняются до сих пор, преследуют цель воссоздать архаическую модель культуры, замешанную на мессианском поклонении вождям при феноменальных достижениях, например, в оборонной и космической сфере. Не имевшая в своей истории фазы Реформации Россия направила свой реформаторский потенциал в множественные революции и распространение мыслительного гигантизма. В результате в советское время было создано общество, основанное на всеобщей трудовой, рабочей принудительности и, одновременно, всеобщей агональной состязательности, могучего трудового народного подъема на фоне тотально технизированного строя (антисистема и химера по Гумилеву относится именно к данному феномену).
Повсеместно применялся принцип действия машины, обожествлялась героика колоссального с возведением пирамид и зиккуратов, манией индустриального величия и погони («догнать и перегнать»), манией социалистического реализма. Русские трудовые эгалитаристские утопии привели к созданию общества тоталитарной культуры, тоталитарного государства, широчайшего социального мазохизма и поколений людей архаической, варварской униженности, и одновременно, массового патриотического трудового и военного подвига.
Западничество и тоталитаризм
Эта жестокость тэхне-культуры в ряде мест, в частности в России, была в XX веке особо разрушительной, воспроизведя в гипертрофированном виде типичную социоцентричную технологию уничтожения индивидуальной жизни и подчинения культур индивидуальности культурам чисто технически-социальным, в индустриальную эпоху это было повсеместной мировой нормой. Социально-инженерный подход к человеку удерживается в России и в мире в целом, и сегодня, сохраняя манию насилия и тэхне-величия, цифрового в том числе.
Русские революции с их реформаторскими идеями и тоталитаристскими методами стали для России прививкой западничества. Русское сознание собирания земель и защиты земли и воли, изначально не было «устремленным». Петровское окно в Европу прорубило брешь, по которой западничество начало медленно проникать на русскую почву, встречая отчаянное сопротивление. Западное влияние оседало в России спорадически, типичные идеи культа машин и технического прогресса были глубоко безразличны русскому обществу вплоть до середины XIX – начала XX в., когда обострилось явное противостояние и идейная война западников и славянофилов.
Герцен отмечал, что западники принимали любовь к России за пророчество, а славянофилы – за воспоминание. Русские западники, однако, обладали одним устойчивым пороком – самоуверенным нигилизмом, «сперва отрекаясь от своего, а потом и от чужого», который и привел Россию впоследствии к катастрофе XX в., неоднократно ставя ее на грань существования. Западники противопоставляли реальной России идеализированную Европу, «устремленную» протестантизмом вниз, к практическому труду.
Славянофилы же реальной Европе противопоставляли свой идеал России, устремленной вверх, к идеалам Третьего Рима. Трубецкой подмечал, что в этом отличии заключен различный способ познания мира – западные мыслители интересовались в основном устройством мира, а русские – его смыслом. Русская мысль, поэтому более религиозна, персоналистична и историософична, то есть, направлена на познание Бога, человека и смысла истории, а западная – более гносеологична, то есть, занята разработкой философских систем и методов познания реального мира. Это же ожесточенное противостояние сохраняется в России и сегодня (см. также преобразующе-созерцательный вектор).
Тэхне-мировоззрение западного типа позволило в кратчайшие исторические сроки в России превратить гигантскую империю в мощную военно-техническую крепость. Но одновременно оно расчленяло мир и воспринимало его как некое банальное техническое устройство. Внутри самых технически развитых цивилизационных форм появились такие черты, как насилие и конформность, изломанность, варварство, хищничество, явная примитивность и архаика, это вызвало к жизни массу разнообразных течений искусства и культуры. В них переплетены примитивизм и натурализм, конструктивизм и сюрреализм. Звучат мотивы неустойчивости, ужаса, иррационализма, катастрофы, причудливой изощренности, но есть и сатира, пародия, эпигонство, динамика, активное действие, абсурд. Массовая культура создала массовое искусство в кинематографе и поп-культуре, панк и постпанк в культуре, в техностиле, в квази-милитаристских субкультурах – АУЕ, «качки», «бритоголовые» и пр.
Технизированное сознание, начавшись несколько тысячелетий назад с наскальных рисунков, каменных культовых сооружений, погребальных пирамид и продолжившись далее в культуре начала нашего времени (упадок и распад античности) и затем в хилиастических, мессианских и технизированных фантазиях и утопических робинзонадах продолжает расти вширь и ввысь с огромным разбросом своего мировидения. Тэхно-сознание проявляется в XX веке в образах авангарда, кубизма, футуризма, культа индустрии и индустриального труда, фабричных героев, прославления войн, в том числе войн против традиционных культур. А теперь – в XXI веке в виде цифрового гигантизма, в попытках сделать цифровой аналог человека и тем самым, в который раз, попытаться установить свое могущество в мире.
Его элементы можно найти в тоталитарном и фашистском искусстве, в конструктивизме, в подавлении самого искусства как изображения, образа и противопоставляя ему – в кинематографе и видеорядах – искусство «хепенинга», то есть отображения события, действия, протяженности, движения, для которых образ неприемлем, потому что статичен. Тэхнэ-сознание оперирует типичным утопическим виртуальным культовым образом, помещая искусственно созданный мир внутрь обыденной реальности, делая его актом реального события и обыденного, массового переживания.
Мания охоты и реформаторства
Культуры эвристического типа всегда пользуются силовой, жестко подавляющей ассимиляцией, а также «территориальным эгоизмом», часто полностью уничтожая все иные культурные традиции на тех территориях, которые завоевывают, история предоставляет этому исчерпывающие примеры, как в эпоху древних империй, так и империй современных, западных особенно. Собственно, вся культурно-техническая политика Запада – с Нового времени – это смесь культурного геноцида и хищничества с разного рода оплодотворением покоренных или уничтоженных культур эвристическими тэхне-достижениями, разумеется, за их счет. Не менее иллюстративна в этом отношении и вся история действий эвристического вектора в отношении среды собственного обитания, освоения космоса в том числе, и тем более в отношении вполне разумных современных цифровых технологий, которые рискуют быть незаслуженно использованы для нового типа сетевого геноцида, стирания культурного разнообразия и утверждение «цифрового концлагеря».
Стратегия тэхне-культуры проявилась уже в глубокой древности ранних государств как ведущая сила реформаторских преобразований. В индустриальную и постиндустриальную эпоху XVIII–XXI веков тэхне-культура неизбежно стала доминирующей культурно-инструментальной традицией, которая обслуживала все векторы политики глобальных и локальных элит, а точнее все ее военные векторы, а также финансово-торговые и глобально-индустриальные.
Выдающиеся технические и научные достижения в XX веке стали всего лишь элементом массового «мирового конвейера», «мировой заводской лабораторией», подключенными к мировому технологическому процессу, бенефициарами которого выступают глобальные ТНК. Служение интересам общества и высокая общественная значимость тэхне-науки и тэхне-культуры в СССР, которые обеспечили победу во Второй мировой войне и защите Отечества, в конце 70–80 г.г. XX века были постепенно низложены до уровня значения простых технологических услуг.
Творческий и изобретательский гений тэхне-культуры стал обычным исполнителем той захватнической концепции, которую разрабатывали элитарные штабы управления. В истории войн и конкурентных схваток этой промышленной эпохи культуре было крайне мало места, сама культура тэхне стала военизированной, завистливой и финансово-агрессивной.
Ее траектории четко совпадают с технологией ведения военных действий и торгово-финансовых войн от примитивных механических, от простого противостояния, до биологических и ядерных, а целевая функция деградировала до уровня банального подавления и уничтожения противника. Тотальный контроль, завоевание и овладение территорией противника, к которой сегодня относится и территория ментальности – вот та основная стратегическая линия, к которой принадлежат, к сожалению, все разветвления современной тэхне-культуры, включая ее науку, теоретическую и прикладную, и огромное множество технологических разделов. Сегодня эта стратегия, находящаяся в руках мировой элиты (см. иррациональный вектор), планирует новый захват мирового господства путем уничтожения национальных государств и подмены их властью ТНК.
Наиболее значимые практики самой тэхне-культуры, сама практика индустриализации (против предыдущих общественных укладов) заключаются, таким образом, в простом захвате и грабеже территории культурных соперников, далее в искоренении их присутствия на завоеванной территории, полном овладении их богатством и потенциалом, далее в установлении режима полного доминирования, как ролевого, так и пространственного. Такова стандартная четырехзвенная схема действий, которая опредмечена абсолютно во всех видах тэхне-стратегий, обслуживающих мировой капитал.
Четырехзвенная модель охоты
Эта же модель имеет место при всех колониальных захватах, которые проводились Западом для обеспечения своих мессианских технически-экономических интересов и установления режима доминирования на Востоке, в Америке и Азии.
Первый этап – от Великих географических открытий XV века до эпохи кризиса в Европе XVII-XVIII в.в., когда тэхне-культура Запада проникла в ходе крайне жестокой испанской и португальской конкисты в Америку, также в ходе торговой экспансии и создания голландских и английских факторий в Америке и в Азии, разграбив эти земли и вывезя их богатства в Европу.
Второй этап – XVIII в. – обустройство и наращивание завоеванной территории Западом в Северной Америке, появление рабства, начало истребления коренного населения.
Третий этап – XIX в. – стремительное и окончательное уничтожение индейской цивилизации, полная колонизация этого пространства, когда индейское население не было ассимилировано, а просто уничтожено.
Четвертый этап – конец XIX – середина XX века– экономическое и технологическое подавление завоеванных территорий, перекачка капитала и технологий в колонии, что создавало условия для промышленной революции и ускоренной индустриализации – в Индии, например, а также нарастания местного освободительного движения, завершившегося распадом колониализма и получением независимости почти всеми бывшими колониями. Под властью Запада (США, Англии, Франции, Нидерландов и др.) остались лишь небольшие территории (острова в основном), но наиболее значительная территория колоний в Америке – Северной и Южной остается существовать как завоеванная территория до сих пор.
В колониальной стратегии имело место полномасштабное «очищение» метрополии от т.н. религиозного изгойского населения, мечтавших о легкой наживе криминалов, нелояльных пассионариев, которых управляющая элита стремилась «выдавить» в колонии, на окраину империй. В результате эти недовольные и пассионарные маргиналы – как это случилось с Америкой – основали на завоеванной и уничтоженной культурной территории новую культуру, которая, однако, оказалась недолговечной, не имея культурных автохтонных корней, она начинает самоликвидироваться. Эта культурная судьба может повторяться и в иных ответвлениях тэхне-культуры, включая цифровую культуру современных информационных и технологических сетей, которой предстоит найти свои подлинные корневые основания и подлинную цель.
Готовность к сверхзадаче
Культурные традиции эвристического типа полны примерами такой ассимилятивной экспансии и поглощения других культур и культов, вся история Реформации, Нового и Новейшего времени это показывает очень ярко. Не менее ярко это видно на примере и более ранней истории такого же «имперского» поглощения, особенно в фазе заката всех бывших империй и их наследников, а также на примере наиболее разрушительных последствий действий тэхне-культур XX века, тоталитарных, национал-социалистических, либерально-колониалистских, глобалистких и пр.
В то же время эти культуры были всегда очень результативны там, где требуется социально напряженная, массовая работа над сверхзадачами, особенно теми, которые устремлены к горизонту, мечте, в том числе и теми, что рождаются в хаосе. Поэтому эвристические культуры могут ужиться с любым из этапов хаотической перестройки, внутри любого переходного периода, поскольку они всецело подчинены непрерывному потоку технологического творчества. А в современном мире они формируют целый культурный слой необычайно работоспособных множественных фабрик мысли, цифровых и иных лабораторий, новаторских центров, цифровых платформ, крайне нуждающихся в преодолении политики «цифрового превосходства» и «цифрового эгоизма», переходу к открытой кооперации и определении нового целеполагания и новой сверхзадачи.
В пассионарном цикле Гумилева эвристический вектор занимает крайнюю нишу перехода к мемориальной фазе, где первоначальный пассионарный импульс уже угас и начинает формироваться пантеон памяти всего предыдущего развития, а также множество футурологических образов. Это означает, однако, что именно эвристический вектор – как точка экстремума, агонии, порога – способен предвосхитить новый пассионарный толчок и выстроить новый топос будущего, но только в том случае, если он соединится и осуществит новый синтез – с другими векторами (или дисциплинами), наиболее адекватными для преобразования хаоса, которые придадут ему силы, веры, смысла, выносливости и помогут безошибочно определить новую историческую цель.
Телеология, мессианство и обожение металла
У телеологического тэхне-мышления были и остаются несколько не вполне согласованных друг с другом частей. Одна из них представлена футурологией и фантастикой – представлениями о будущем, на предвидение которого направлено множество самых разных теорий и методов. Общим для них является поиск рациональной управляемости хаосом и применение для этого целого ряда технологических приемов и моделей. Одной их них стала известная модель «бабочки» или «управляемого хаоса», исходящая из того, что существует так называемый «эффект бабочки», которая, взмахнув крыльями где-то в Евразии, способна вызвать цунами в Индийском океане. Футурология и фантастика стремятся отследить наиболее глубокие причины событий настоящего, прибегая в своих методах к синтезу сценариев, пророчеств, интуитивных открытий.
Во время массового распространения тэхне-культуры развитие самого телеологического мышления обрело такие его оккультные формы, как массовые тайные инициатические и посвятительные сообщества, восходящие к различным вариантам культов древней металлургии, например, масонство, далее квази-оккультные формы при национал-социализме и пр. Развились множественные сектантские движения и общины фактически мессанско-тоталитарного толка.
С глубокой древности мессианство, как спутник культур, является другой стороной телеологии. Мессианские откровения выступают как поиск цели (миссии спасения, Завета) и поиск мессии, помазанника, который мог бы достичь эту цель – своим подвигом спасти мир перед лицом бездны. В роли мессии может выступать и общность, которая в этом случае становится избранной, исполняющей божественную и апокалиптическую роль Мессии. Идея этой особой роли проходит через весь Ветхий Завет, обозначая народ Израиля как тот, которой призван исполнить возложенную на него миссию и привести всех к всеобщей гармонии и спасению. В христианстве в качестве помазанника Божия выступал Христос («помазанник»), искупивший грехи мира.
Мессианством пронизаны не только авраамитические религии, включая ислам, но и буддизм, индуизм, конфуцианство, зороастризм, выдвигавшие на заре своей истории догматы о мессии (Майтрейя, Аватара), прихода которого они ожидают. Мессианство затрагивает самые разные идейные движения, находящиеся либо на пороге своего установления, либо на пороге завершения, и нуждающиеся в обосновании своей исторической миссии, предъявления своего объединяющего главы, искупающего не только их собственные, но и общие грехи, грехи вообще. Находящаяся в сердцевине мессианства идея спасителя, жертвующего собой ради общности, народа, человечества, имеет длительную сакральную историю. В современном мессианстве, однако, эта пассионарная идея искупителя либо профанируется, поскольку используется для фантомного стремления самопожертвования как обоснования собственной значимости, не достигаемой иным путем. Либо она превращается в мощный, разветвленный культ страстотерпцев, мучеников и мученичества, в том числе самоистязания, а также их антагонистов – истязателей, сект, тоталитарных культов, общин, субкультур с многообразными идейными проявлениями – от шовинизма и национализма любого толка до терроризма.
В центр своего мировоззрения современное мессианство выдвигает героя. Это обычно – освободитель, конкистадор, завоеватель, реформатор, воин-революционер, возможен также мистический лидер, пророк, супергерой, супермен, сверхчеловек, а также вожак-охотник, авантюрист. Он способен подвигом самопожертвования, отвагой и пророческими речами вывести свою общность за пределы времени, утвердить свое время и свое вечное, вневременное царство – например, тысячелетнее.
Мессианский герой в современной тэхне-культуре несет в себе и черты антигероя, то есть редкую, охотничью одержимость, героику погони и охоты, упорное стремление ко всякого рода анти-, нео- и тотальным действиям, особенно обращенным к охоте на традиционные сакрализованные ценности, к антирелигиозным установлениям и попыткам создать взамен нечто новое сакральное, понимая сакральное как тотальное или универсальное – анархизм, атеизм, национал-социализм и т.д. В новой религиозной культовой установке обязательно есть два мира и два народа (общины, сообщества).
Один – избранный – который освобождает, или, как вариант, гоним, будучи под особым божественным покровительством, и его антагонист – другой народ (община, сообщество), обладающий массой враждебных качеств, которые нуждаются в искоренении, а сам он – в освобождении от его же собственных недостатков (последние могут быть самые разные – от избыточного богатства до формы черепа и цвета кожи). Нетрудно найти множество различных вариантов воплощений этого героического персонажа в современных практиках цифровых инноваций, трансгуманистических и трансперсональных движений, сообществ и пр.
Мифологический генезис всего телеологического мышлении хорошо различим в символическом пракомплексе, связанном с духом гор, металлом и местом его добывания – горами, камнями, рудой, доставаемой из земли как из утробы, также обработкой металлов – плавкой, фигурой кузнеца, греческим понятием «бога из машины» – означавшим в греческом театре неожиданное появление героя, приносящего развязку напряжения и т.д. Мифология металлов теснейшим образом связана с метафорой горы (пирамиды), которая трансформирует мировое древо. С древним мифологическим образом мировой горы связана длительная традиция изображения гор (священной горы) в архаичных формах искусства, ещё не отделённого от ритуала, а также в ранних формах христианской иконописи, сюда же можно отнести стилизацию горы в конструктивизме, абстракционизме, сюрреализме.
Гора, пещера и камни, как несущие конструкции телеологического мышления относят нас назад к первовремени, времени начала протоевропейской цивилизации, существовавшей в древнейшие, доисторические времена мезолита и неолита. Это был переходный, революционный период между охотничьими и земледельческими цивилизациями, отмеченный наскальной живописью каменного века и мифологией происхождения мира, человека, игры, смерти, типичной для охотничьих цивилизаций, жизнь которых протекала в пещерах.
Промысел, охота на истину, интуитивное мышление и постнеклассика
Неправедный пусть еще делает неправду, нечистый пусть еще сквернится, праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще. Се, приду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его. Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний. Блаженны те, которые соблюдают заповеди Его, чтобы иметь им право на древо жизни и войти в город воротами. А вне – псы и чародеи, и любодеи, и убийцы, и идолослужители, и всякий любящий и делающий неправду.
Откровение Святого Иоанна Богослова, 22, 11-12
С этим же древнейшим феноменом охотничьих цивилизаций мы стакиваемся при рассмотрении интуитивного мышления как рационального, причинного и эвристического во всем своем многообразии, которое всегда было телеологическим. Исходя из рефлексии основания (устойчивости), такой тип мышления был направлен на понимание мира, то есть на то, чтобы освоить его рационально, пониманием расчленить его и вновь собрать, поставив для этого новую цель. На Востоке цель изучалась в учениях чарваков, в конфуцианстве, в древнеиндийских Ведах, которые помещали ее внутрь этического учения и воззрений на государственное и политическое устройство. На Западе цель уже в древности, начиная с Эмпедокла (всеобщее притяжение), затем у Платона (целесообразный космос) связывалась с понятием причины. Так, у Аристотеля существует известное определение четырех типов причин – материальная, формальная, движущая и целевая, что предполагает проистекание цели изнутри причины, которую видоизменяет энтелехия.
Полученная рефлексивная триада – причина-энтелехия-цель – долго существовала в истории мысли, вызывая поочередно взрывы детерминизма, осуществлявшего силовое, причинное воздействие на познание, и индетерминизма, усиливавшего хрупкость и переходность познания, опираясь на вероятность, интуицию, различные интерпретации хаоса-порядка и др. Этот познавательный маятник не приближал решения, усиливая неопределенность самой постановки вопроса о цели и ее собственных, отдельных от причины и следствия, основах. Противостояние богословского и естественно-рационального взгляда на предмет цели (божественного Промысла и человеческого Замысла) еще более усугубило проблему. Компромиссный вариант был предложен Лейбницем, введшим в этот вековой спор науки и веры понятие целесообразности и монадичности, определив возможность 1) соединения, соития причины с целью внутри процесса; 2) самостоятельности цели внутри события или ситуации; 3) понимания процесса с позиции целесообразности как полезной утопии; 4) апологии ситуации, которая способна адекватно описать процесс как причинный.
Кант достроил этот компромисс, выдвинув идею свободной причины и идею объективной цели в области живого, определив живое как особый объект, задающий в познании его целевую детерминированность. У Гегеля эта конструкция приобрела более современные очертания, поскольку его мысль состояла в том, что «цель есть истина причины». Такая постановка вопроса остается фактически действующей и на сегодняшний момент. Правда, в XX в. ее оснастили несколькими этикоориентированными условиями, призванными регулировать поведение познания, обращенного к поиску истины, а также поставили вопрос о цели в зависимость от определения системных закономерностей в общей теории систем (Л. фон Берталанфи, А. И. Уемов, А. Ю. Урманцев) и в кибернетике.
Истинность знания и истинность бытия – столь же неисчерпаемая тема, как и цель. Философско-психологическое измерение истины состоит в том, что она существует имманентно человеку в его бытии, существовании, будучи и объективной, и субъективной, проявляясь в его восприятии как правда, образно говоря, истина суть линия, тогда как правда – точка. Поэтому цель сопоставима с правдой и может видоизменяться так же, как видоизменяется восприятие реального человека, тогда как истина присуща самому человечеству наравне с заблуждением как своим антагонистом, необходимым для возобновления осмысления истины.
Гуманистическая компонента телеологии связывается в современном рациональном познании с взглядами Т. де Шардена, с космизмом и космологией, в России развиваемым на философской почве Соловьевым, в теологии – Федоровым, в естественно-научной области – Циолковским, Федоровым, Чижевским, в художественной – Рерихом. Целеполагание в русском космизме так, как его определил Федоров в «философии общего дела», состоит в проективном отношении к истории. В этом случае человек может сделаться орудием реализации Божественного плана, жить в родстве и любви к предкам и в братстве со всеми людьми как в истинной религии, поскольку эта религия способна победить смерть, воскрешая полноту жизни как взаимосвязь прошлого, настоящего и будущего.
Телеологическая идея воссоздания полноты жизни в чередовании пустот и полнот была продолжена в персонализме, витализме и синергетике. В синергетике был выдвинут тезис о переоткрытии познания, в частности иное понимание времени и поиск точки его распределения. Были предприняты серьезные попытки преодолеть одновременно каузальность и акаузальность в понимании цели, уйти от позиции «над познаваемым объектом» или «вне его». Но синергетика не смогла, по выражению Урманцева, найти онтологию цели, этой познавательной, целостной позиции вне-внутри, поскольку направила свой мощный познавательный потенциал на по сути технологическое отслеживание и моделирование превращений хаоса в порядок, разработку моделей катастроф и др.
В этой позиции пустота мыслится как рукотворное зеркало, поскольку означает не столько ведение диалога с природой или познания ее (позиция над), не столько присутствует в ней (позиция внешнего наблюдателя), а сосуществует с ней, сотворяет ее и себя с ней. Поэтому память, событие, процесс, состояние, пустота и цель суть единое природное естественное целое, где в каждом отражается и переоткрывается истина, истинное видение, мировоззрение.
В постнеклассике, в знании всего перехода от индустриальной к постиндустральной фазе, когда еще не проявились очертания информационно-сетевой, современной фазы в развитии цивилизации, появились варианты освоения пустоты (хаоса). Переходность всего знания была выявлена в моделях и принципах новой, становящейся науки – сращивание науки с производством, междисциплинарность, использование гуманитарного знания в естествознании, историческая реконструкция, саморазвивающиеся системы, аксиология и пр. «Человеческие ориентации» обозначились и во всем массиве постнеклассического знания, где были применены экологизация и гуманизация науки, ее синергийный характер, рассмотрение объекта как «человекомерного». Были обозначены нелинейность, синхронистичность, коэволюция, глобальный эволюционизм, системность – И. Пригожин, Г. Хакен, Э. Янч, У. Матурана и др. – авторы синергетической парадигмы.
В теории самоорганизации и развитии систем выявилось представление о неустойчивости, неравновесности, хаосогенности, неопределенности всего Большого перехода. В то же время имеет место укрепление парадигмы целостности, диалектики глобальности, а также принципа коэволюции, то есть принципа взаимного развития, отличавшегося от многовекового принципа физикализма, применяемого в естественных науках. Важнейшей идеей в синергетике стала идея моста между бытием и становлением, при решающей роли становления, поступательности, а также идея новой человекоориентированной размерности – через экологию, связку «человек-машина», объекта и субъекта, математизацию знания, методологический плюрализм (множественность истины), доминирующий вклад философии в науку вообще.
Сотериологические культуры
Спас нерукотворный, икона XVIII века
Жертвенная доминанта и Спасение
Сотериологические культуры (культуры и культы спасения) архетипически не отчетливы, поэтому их трудно выделить в отдельный вектор, но их значение для жизнеобеспечения устойчивости любого культурного развития неоценимо. К ним относятся все те области священного, сакрального присутствия в мировых религиях и в мифах о союзе Хаоса, Логоса и Космоса, которые сопровождают историю с древнейших времен, особенно ярко и отчетливо проявляясь в периоды именно хаоса, разлома, катастрофы, раскола, а также являясь в сакральных жертвенных обстоятельствах войн и жертвоприношений.
Фасцинация в сотериологических культурах присутствует везде, но она полностью отличается от всех описанных вариантов, преобразуясь в иерофанию – то есть явления сакрального и иеротопию – то есть пространства сакрального. В том числе и в ментальности, где она часто облекается в мифологическую форму, но наполняет ментальность истинным знанием и правдивым содержанием. Сами по себе сотериологические культуры – закрытые жертвенными ритуалами и многочисленными запретами, но их глубинный пассионарный смысл – очищение от «скверны» и стимулировние особой, оздоравливающей сердечности и любви, которые и получили название «сакральных».
Второе глубинное назначение сотериологических культур – достижение сплочения, единства и единения мира – природы, человеческих сообществ и культов и культур, целостности самого человека, именно это содержание обнаруживается в каждой из них, причем наиболее яркое его проявление – это обмен дарами. В любой форме, виде или с любым явлением и предметом, особенно жертвенным, который – жертва – есть акт наиболее глубокой взаимности. Этот акт может оставаться обыденным, но, если он наделяется сердечностью и искренностью, он превращается в сакральный. Поэтому сотериологические культуры существуют не только в рамках традиционных религий, но имеют место в любой другой сфере, где появляется искренняя взаимность, бескорыстность и совестливость, сплачивая, таким образом, человеческое сообщество.
Третье назначение сотериологических культур – истина. С этой точки зрения сами по себе культуры превращаются в глубоко личное, персональное переживание, переходя в мир творчества и научного поиска.
Сотериологические культуры обладают особой дискретностью, они имеют свойство проявляться внутри особых временных слоев – в конце и начале эпох и событий, в ходе т.н. праздничного, в том числе карнавального, смехового времени, также времени шоков, трагедий и катастроф, когда появляются феномены двумирности, раздвоенности, а также в т.н. культовых таинствах, в частности циклических таинствах земледельческого годичного цикла, общего у всех народов и культур, обеспечивая непрерывный поток плодовитости.
Точно так же в жизни каждого человека сакральные духовные состояния и периоды нуминозного (пограничного, связанного с ощущением божественного присутствия) обладают свойством сдвига его с застывшего и рутинного места и пробуждения его целостности и творческого вдохновения. В антропологии зафиксировано, что наиболее встречающейся формой такого нуминозного состояния у человека являются различные состояния Пути, путешествия (духовное путешествие, включенное наблюдение, экстремальный и жертвенный опыт, стоические переживания испытаний, принятие любого события, человека или феномена без осуждения, выбор своего, особого Пути).