Илиас Илиопулос – доктор философии Мюнхенского университета Людвига-Максимилиана, профессор стратегии, национальной безопасности и геополитики Греческого колледжа национальной обороны, профессор морской геополитики Греческого военно-морского колледжа.
В настоящее время медийная популярность термина «гибридная война» мешает разобраться в конкретном историческом, геополитическом и стратегическом контексте этого феномена – контексте, сводящемся к глобализации, – а также затрудняет понимание главной цели этого конфликта нового типа, которая заключается в профанации и в конечном итоге ликвидации национально-государственного суверенитета как такового. Поэтому надо по существу, без медийного шума разобраться в том, что такое гибридная война.
Конфликт нового типа?
Термин «гибридная война» существует уже несколько лет. Суть его различных определений концентрируется в утверждении, что в период с конца прошлого века война претерпела глубокую трансформацию. Если прежде она представляла собой вооруженное противостояние сторон, то теперь все больше становится своего рода гибридом (отсюда и само понятие) военно-силового конфликта и иных, в том числе гуманитарных, форм борьбы.
Так, по словам одного из современных теоретиков гибридной войны – американского военно-морского офицера Роберта Ньюсона, – этот тип конфликта может быть определен как «сочетание обычных, нерегулярных и асимметричных средств, в том числе политических и идеологических манипуляций». На практике это может заключаться в комбинации операций обычных вооруженных сил и разного рода спецмероприятий, среди которых – действия разведывательной агентуры и политических провокаторов, выступления СМИ, экономический шантаж и кибератаки, согласованные и подконтрольные акции военизированных и террористических формирований, а также криминальных элементов.
Широко известно и другое определение из соответствующих натовских документов: «Гибридная угроза – это угроза, созданная любым текущим или потенциальным противником, в том числе государством, нацией без государства или террористами, и предполагающая для реализации их целей возможность одновременного адаптивного использования стандартных и нестандартных средств».
Совершенно очевидно, что обе приведенные характеристики не только предельно расплывчаты и аморфны, но и откровенно бессмысленны: за исключением упомянутых Ньюсоном кибератак такие определения релевантны не только для гибридных войн, но и вообще для всех вооруженных конфликтов, когда-либо имевших место в истории. Начиная с глубокой древности никакая война не ограничивалась только лишь вооруженным противоборством. Она всегда включала в себя и разного рода политические и идеологические спецоперации, и деятельность разведок, и управляемые выступления вооруженных формирований и террористов, и шантаж лиц, контролирующих финансовые потоки.
Сейчас при разговорах о гибридной войне регулярно воспроизводится сделанный израильским военным теоретиков Мартином ван Кревельдом в его «Трансформации войны» прогноз о том, что обычный военный конфликт между регулярными вооруженными силами государств будет становиться все более редким явлением, в то время как конфликты малой интенсивности, в которых окажутся задействованными ополченцы из гражданского населения, преступные группировки и иные нерегулярные военизированные формирования, станут расти по экспоненте, особенно в развивающихся странах и странах третьего мира. Но буквально о том же самом еще в конце 1980-х заявил Уильям Линд в своей концепции «войны четвертого поколения». А до того, в эпоху холодной войны, много говорилось о технологиях противодействия партизанским и повстанческим движениям и другим мятежам и при этом подчеркивалось, что непосредственные военные действия становятся лишь одним из способов нейтрализации подобных угроз, причем не самым главным. Еще раньше Карл фон Клаузевиц подчеркивал, что в войне участвуют не только армии, но также правительства и народы, а Сунь-цзы указывал на важность использования при подготовке к войне секретных агентов и на необходимость обеспечения общественной поддержки предстоящей кампании.
Иными словами, гибридная война – это вариация на старые темы конвенциональной, иррегулярной и компаундной войны. И такая вариация закрепляется в доктринальных документах ведущих натовских стран. Впервые этот термин был публично озвучен в январе 2009 года в ходе выступления тогдашнего министра обороны США Роберта Гейтса перед сенатским комитетом по вооруженным силам. Он сказал буквально следующее: «[Если] мы <…> взглянем на другие элементы [боевой системы будущего, то] <…> увидим <…> что является полезным в конфликтах данного спектра из того, что я назвал бы гибридными комплексными войнами <…>». Вместе с тем в официальных материалах продолжают употребляться и более привычные понятия для обозначения гибридных войн. Например, в Стратегии национальной обороны США говорится: «Совершенствование мастерства Вооруженных сил США в иррегулярных войнах является высшим приоритетом Министерства обороны».
Так что же такое гибридная война?
Это конфликт, в котором государства или негосударственные структуры используют все разновидности военных действий одновременно, применяя перспективное неядерное оружие, тактику нерегулярных операций, а также террористических, подрывных и криминальных акций для дестабилизации существующего порядка у противной стороны.
По определению американского теоретика такого рода конфликтов Фрэнка Хоффмана, «гибридные угрозы включают полный спектр различных способов ведения войны, в том числе традиционные возможности, нерегулярные силы и образования, террористические акты, предполагающие массовые проявления насилия и принуждения, а также криминальные беспорядки. <…> Гибридные войны могут вестись как государствами, так и различными негосударственными структурами – как с государственной поддержкой, так и без таковой. <…> Подобные мультимодальные мероприятия могут осуществляться отдельными формированиями или даже одним формированием, но, как правило, они оперативно и тактически направляются и координируются в рамках основного боевого пространства для достижения синергического эффекта в физических и психологических плоскостях конфликта».
Между тем даже Хоффман признает, что «гибридная война не предполагает отказа от “старомодной”, или конвенциональной, войны или полной замены последней войной нового типа». Однако при этом гибридная война рассматривается им как «фактор, осложняющий планирование оборонной политики в XXI веке». Хоффман также отмечает, что «будущее выдвигает на первый план силы, которые универсальны, гибки, адаптируемы и ориентированы на экспедиционную тактику».
В самой последней по времени издания американской военно-морской стратегии «Морская мощь XXI века» бывший комендант Корпуса морской пехоты генерал Джеймс Конвей, начальник штаба Военно-морского флота США адмирал Гари Рафхед и командующий Береговой охраной адмирал Тад Аллен подчеркивают: «Конфликты все в большей степени характеризуются гибридной смесью регулярных и нерегулярных тактик, децентрализованным планированием и ведением, а также тем, что негосударственные структуры используют как простые, так и сложные технологии инновационным образом».
Британское Министерство обороны также активно разрабатывает концепцию гибридной войны. Контр-адмирал Королевского военно-морского флота Крис Пэрри в своей работе «Противодействие иррегулярной активности в рамках комплексного подхода» отмечает, что «гибридная война ведется нерегулярными войсками, которые имеют доступ к более современному оружию и системам, обычно используемым регулярными войсками. Гибридные войны могут трансформироваться и адаптироваться в ходе отдельной кампании с учетом обстоятельств и ресурсов. Предполагается, что нерегулярные группы будут продолжать приобретать современное оружие и технологии и что силам вторжения придется столкнуться с различными угрозами, которые в прошлом были связаны в первую очередь с регулярными вооруженными силами государств».
То есть война, как бы ее ни называли, пока все еще предполагает использование силы как таковой. Гибридная же война представляется современной вариацией того, что обычно называют компаундной войной, в ходе которой регулярные вооруженные силы дополняют свои операции некоторыми иррегулярными возможностями. Например, в ходе Пиренейской войны герцог Веллингтон изгнал французов из Испании, воюя с ними не только с помощью регулярных войск, но и активно используя испанских партизан во французском тылу. Генерал-фельдмаршал Кутузов точно так же воевал с наполеоновской Великой армией в России. Подобным же образом действовали Мао Цзэдун и Хо Ши Мин.
В ходе гибридной войны нерегулярные формирования стремительно наращивают свою мощь за счет трофейного или приобретенного иными путями вооружения. И когда фанатизм таких нерегулярных формирований получает подкрепление в виде возможностей, которыми располагают обычные регулярные войска, то они оказываются способными вывести конфликт на совершенно новый уровень. Примером тому может быть борьба, которую Израиль вел против «Хезболлы» и в которой были задействованы как регулярные кадры, так и партизаны, способные адаптироваться к условиям ведения войны и терпеть лишения, действовать самостоятельно, без опоры на централизованное командование.
В ходе гибридной войны боевые действия могут осуществляться путем террористических, информационных, психологических и компьютерных атак, а также с помощью криминальных акций. В 2007 году Джон Аркилла – бывший советник министра обороны США Дональда Рамсфельда – отметил, что «даже сети продемонстрировали свою способность вести войну лицом к лицу с государствами – с некоторым успехом. <…> Доступные для сетей возможности, таким образом, охватывают все составляющие конфликта, создают перспективу значительного размывания границ между мятежом, террором и войной».
При этом иррегулярные формирования, использующие гибридную тактику, оказываются более эффективными и стойкими, нежели регулярные войсковые соединения. Так, израильский военный эксперт Рон Тира подчеркивает, что подобные иррегулярные субъекты, ведущие гибридные войны, часто невосприимчивы к традиционному применению силы со стороны государственных структур и вооруженных сил.
Действительная подоплека гибридных войн
Гибридные войны появились тогда, когда симметричные войны – то есть конфликты между эквивалентными по своим вооружениям и возможностям противниками – перестали быть эффективными. Одним из последних примеров симметричной войны стало противостояние Ирана и Ирака в 1980–1988 годах. Эта война продолжалась несколько лет, обе стороны понесли колоссальные потери, но при этом не получили практически никакого политического результата. И на смену симметричным войнам стали приходить войны несимметричные, вариантом которых и являются гибридные конфликты.
Как правило, гибридные войны происходят там и тогда, где и когда суверенная государственная власть была существенно ослаблена в результате воздействия на нее структур, проводящих политику глобализации. Осуществление такой политики упростилось в результате революции в сфере коммуникаций, прежде всего информационных. Новые коммуникационные сети выходят за пределы национальных границ и тем самым содействуют институтам, утверждающим принципы глобализации. За счет новых коммуникационных возможностей возросла способность таких институтов мобилизовывать общественность разных государств на отстаивание тех или иных гуманитарных проектов – типа защиты определенным образом преподнесенных прав человека или прав так или иначе пострадавших групп. Благодаря коммуникационной революции кардинальным образом упростилось проведение таких спецопераций, как распространение дезинформации и паники, а также других пропагандистских действий.
На этом фоне усиливается дискурсивная война против суверенной государственности, оформившейся в Новое время и насчитывающей уже несколько столетий. Сторонники постгосударственного тоталитарного прогрессизма и моралистического универсализма связали с концом этой суверенной государственности свои надежды на создание глобального управления – этого политкорректного эвфемизма в стиле Оруэлла для утверждения либерального империализма в планетарном масштабе.
Война с суверенной государственностью ведется сегодня на трех фронтах.
Первый фронт – политический. Здесь осуществляются непосредственные акции против принципа государственного суверенитета, явившегося колоссальным достижением цивилизации и фактором, создающим оптимальную среду для зарождения и развития подлинной демократии. Этот принцип и по сей день остается последним ремнем безопасности для всех суверенных государств при их столкновениях с планетарным либеральным империализмом.
Второй фронт – экономический. На нем ведет свое наступление глобализация – эта новая версия интернационализированного капитализма, которая является следующим шагом по сравнению с постиндустриальным казино-капитализмом, или «хищным капитализмом», или турбокапитализмом, по выражению бывших германских канцлеров Гельмута Шмидта и Герхарда Шредера.
Третий фронт – культурно-идеологический. На этом фронте происходит уничтожение естественных коллективных традиций и ценностей, культурной самобытности, национальных идей, языков и символов. Здесь же наднациональная правящая элита предпринимает попытку насильственно навязать вместо этих маркеров цивилизационного многообразия принципы и кодексы так называемого глобального управления – то есть постмодернистского постнационального тоталитарного прогрессизма.
Одним из наиболее важных аспектов войны с суверенным государством является изменение роли последнего в отношении организованного насилия. Государственная монополия на насилие разрушается и сверху, так как все больше и больше государств вводят у себя различные международные нормы и подчиняют свои действия наднациональным институтам, и снизу – поскольку суверенная власть слабеет под натиском глобализации.
Действительно, можно подумать, что традиционных войн старого типа становится все меньше, особенно между государствами. Сокращается и количество конфликтов с высокой интенсивностью боевых действий, которые влекут за собой значительные боевые потери. Зато новые войны относительно низкой интенсивности чрезвычайно трудно завершить классическим образом, заключив перемирие. Складывается впечатление, что такие конфликты вообще не могут быть закончены, поскольку они, как правило, имеют тенденцию к разрастанию, расширению своего ареала.
Отдельного рассмотрения заслуживает лукавое исчисление потерь, которое создает впечатление, что конфликты нового типа приводят к меньшему количеству жертв, нежели классические войны. Лукавство здесь заключается в том, что при подсчете потерь преднамеренно запутываются показатели по гражданским лицам.
Данные о жертвах среди мирного населения всегда неточны. Существуют разные способы определения этого показателя – по данным СМИ, по соцопросам, по официальным свидетельствам о смерти и пр. И все они представляют свою собственную картину. Например, количество погибших в войне в Боснии варьируется от 40 тысяч (World Disasters Report, 2010 год) и до 260 тысяч (по данным Министерства информации Боснии), из которых 60 тысяч были военными (этот показатель использовался международными структурами для пропагандистской войны против Сербии). Широко обсуждались данные о жертвах среди гражданского населения Ирака в результате последней американской кампании против этой страны. Разброс был от 100 тысяч погибших (согласно статистике, основанной на сообщениях СМИ и официальных документах) до более миллиона (по результатам опроса общественного мнения, проведенного в 2007 году во всех 18 провинциях страны).
К тому же чрезвычайно сложно провести четкую границу между потерями среди гражданских и среди военных. Правда, потери среди военных всегда более точные, так как регистрируются соответствующими государственными структурами. Но в войнах нового типа широко используются полувоенные – или квазивоенные – формирования: отряды наемников, так называемые частные армии, наконец, различные правоохранительные структуры, являющиеся государственными, но при этом не входящие в состав вооруженных сил. Подобная разномастность лиц, вовлеченных в конфликт, значительно затрудняет их идентификацию как однозначно военных или гражданских лиц.
Наконец, всегда чрезвычайно сложно определить, что послужило причиной гибели гражданских лиц: побочные последствия боевых действий, умышленное насилие или же косвенные последствия войны – лишения и болезни. Принято считать, что смертность в результате косвенного влияния войны в последнее время сократилась в силу того, что современные конфликты, как правило, локализованы и протекают с низкой интенсивностью, что позволяет и во время войны поддерживать обеспечение населения медицинскими услугами на более или менее сносном уровне.
Во всяком случае, относительно потерь в современных войнах можно сделать три вывода. Во-первых, по сравнению с прежними войнами значительно снизился показатель именно боевых потерь. Во-вторых, из-за сокращения количества контактных боев в современных войнах и вследствие того, что в них участвует все меньше регулярных войск, потери среди кадровых военных составляют неосновную долю от общего количества убитых и раненых. В-третьих, в отношении гражданского населения наблюдается полностью противоположная картина: ощутимо возросло количество насильственных действий против не военных, а именно гражданских лиц – а значит, увеличились и потери среди последних.
При этом парадоксально, что применительно к современным конфликтам имеется абсолютно точная статистика о потерях людей в форме, в то время как информация о подавляющем большинстве жертв остается абсолютно неправдоподобной.
Отличительной особенностью новых войн является то, что они приводят к резкому возрастанию количества перемещенного – насильственно или вынужденно – гражданского населения. Более того, провоцирование перемещения гражданского населения становится одним из инструментов ведения современной войны. Массовые алармистские настроения легко передаются и усиливаются современными средствами коммуникации и массовой информации. Поэтому сейчас в конфликтных и кризисных регионах гораздо больше людей покидают свои дома и превращаются в беженцев, чем в аналогичных ситуациях прежде. Это приводит к сокращению потерь среди мирного населения, но ввергает значительное количество лиц в состояние гуманитарной катастрофы.
Новая война остается инструментом политики
Существует мнение, что современная война больше не является инструментом политики, и даже порой говорят о «разводе» войны с политикой. Разумеется, подобные представления не выдерживают никакой критики. Новые войны так же, как и войны классические, ведутся в политических целях, да и сама по себе война по-прежнему должна рассматриваться как прежде всего политическая акция. Политические мотивации воюющих сторон объединяют как регулярные войска, так и рассредоточенные и неконтролируемые военизированные группы наемников, преступников, фанатиков, преследующих самые разные цели – от материальных интересов до любви к приключениям, стремления к личной или семейной вендетте – или даже просто склонных к насилию.
Кроме того, политические идеи по-прежнему очень эффективно культивируются через войну. В свое время Клаузевиц описал, как благодаря войне взращивается патриотизм. Это и понятно, ибо подобная самоидентификация выковывается из страха и ненависти, из разделения на «нас» и на «них». Иными словами, война является одной из форм политической мобилизации, способом объединения, слияния разрозненных элементов, которые, в свою очередь, и организуются для войны.
Таким образом, новые войны остаются инструментом политики, причем политики вполне рациональной – прямо по тому же Клаузевицу, который утверждал: «Война <…> является актом насилия, чтобы заставить нашего противника выполнить нашу волю». То есть насилие Клаузевиц рассматривал как средство, целью же для него было «принудительное подчинение противника нашей воле».
И в 2014 году – в полном соответствии с данными установками Клаузевица – транснациональная элита, которая управляет процессом глобализации, развязала экономическую войну против России, чтобы подчинить ее своей воле. Точно так же эта элита поступает и в отношении других стран, которые ей сопротивляются, как, например, Иран и Венесуэла. Экономическая война включает в себя не только санкции или блокирование новых проектов типа «Южного потока», но и игру на понижение цены на нефть, чему в конце 2014 года способствовала Саудовская Аравия, являющаяся крупнейшим производителем и экспортером нефти. Как тогда по этому поводу заметил ответственный редактор и главный экономический комментатор Financial Timesв статье под красноречивым заголовком «Да здравствует резкое падение цен на нефть», именно Россия, Иран и Венесуэла могут особенно пострадать от спровоцированной Саудовской Аравией финансово-экономической акции: «Особо ощутимым может быть воздействие на страны – нетто-экспортеры нефти. Среди уязвимых производителей есть режимы, ослабление которых многим пришлось бы по душе, и во главе них – Россия Владимира Путина». Financial Times, как обычно, более искренняя, чем западные либеральные «левые» газеты, в выражении своих пожеланий «бархатной революции» в России в результате усугубляющегося кризиса открыто ставит вопрос о том, сможет ли «популярность Путина выдержать экономический шторм и падение реальных доходов, которые ударят по работающим в регионах, поддерживающих президента».
Поэтому ясно, что действия Саудовской Аравии по инициированию резкого падения цены на нефть были далеко не случайными. Вряд ли эти действия явились попыткой Эр-Рияда сохранить свое господствующее положение на рынке нефти – положение, которому якобы стала угрожать начавшаяся в США выработка сланцевой нефти. Цена на нефть была использована транснациональной элитой в качестве высокоэффективного оружия экономической войны, чтобы вынудить Россию либо подчиниться этой элите, либо столкнуться с тяжелым экономическим кризисом, который может стать спусковым крючком «бархатной революции» и последующей трансформации режима в более послушный и управляемый.
Налицо повторение ситуации, в которой оказался Советский Союз в последние годы своего существования. Тогда падение цены на нефть в сочетании с гонкой вооружений, и без того изнурявшей советскую экономику, предопределило именно такую трансформацию: сначала – при Михаиле Горбачеве – обусловило переход власти к силам внутри советского руководства, которые ориентировались на транснациональную элиту, а в итоге привело к распаду СССР и установлению власти Бориса Ельцина – фаворита транснациональной элиты. Как заметил независимый американский эксперт Уильям Энгдаль, «теперь мы видим явные доказательства, подтверждающие причастность ЦРУ к подготовке государственного переворота с целью поддержки Бориса Ельцина как ставленника Вашингтона, которому вменялось полностью разрушить российскую экономику в 1990-е годы».
Таким образом, блокирование транснациональной элитой «Южного потока» в результате давления Евросоюза на Болгарию было обусловлено отнюдь не только экономическими соображениями. Аналогичная история произошла несколько лет назад, когда в результате такого же давления со стороны транснациональной элиты был свернут проект строительства трубопровода Бургас–Александруполис. Этот проект предполагал возможность транспортировки российской нефти из болгарского черноморского порта Бургас в греческий эгейский порт Александруполис в обход контролируемых Турцией проливов Босфор и Дарданеллы. Проектируемый трубопровод не был протяженным и к тому же должен был пролегать по равнинным территориям. Эти обстоятельства делали строительство дешевым, и экономический эффект ожидался в самом скором времени после запуска трубопровода. Однако транснациональная элита еще задолго до кризиса на Украине спланировала резкое снижение зависимости Евросоюза от российской нефти и заменила греческого премьера Костаса Караманлиса, подписавшего в 2007 году в Афинах соглашение о строительстве трубопровода с президентом России Владимиром Путиным, на своего ставленника – Георгиоса Папандреу.
В итоге Папандреу не только сорвал это исключительно выгодное для Греции соглашение, которое могло бы существенно снизить абсолютную зависимость страны от транснациональной элиты и открыло бы ей дверь для возможного в будущем вступления в Евразийский Союз, но и сыграл ведущую роль в гибридной войне транснациональной элиты против своего же государства, доведя его до экономической катастрофы. Понятно, что первопричина проблемы греческой платежеспособности имела системный характер и была вызвана целым комплексом обстоятельств, связанных с интеграцией страны в Евросоюз, но тем не менее причастность Папандреу и его преемника – Лукаса Пападимоса, тоже креатуры транснациональной элиты, – к провоцированию экономической катастрофы очевидна.
В эпоху глобализации исключительно важно проводить четкую грань между партнерами по бизнесу и союзниками. Сколько было сказано либеральными «левыми» на Западе – как и «фракцией» глобалистов в самой России – по поводу радужных перспектив того же «Голубого потока». Но в контексте нынешнего кризиса в отношениях между Москвой и Анкарой будущее этого проекта под вопросом. А ведь ни для кого никогда не было секретом, что Турция имеет собственные геополитические интересы на Ближнем Востоке, которые весьма отличаются от интересов России и даже противоположны им.
Страны БРИКС вполне способны быть хорошими деловыми партнерами для России – до тех пор, конечно, пока их экономические интересы будут совпадать с интересами Москвы или хотя бы останутся параллельными им. Но захотят ли эти государства превратиться в подлинных союзников России в ее усиливающемся противостоянии с транснациональной элитой, которой ничего не стоит сыграть на их экономических интересах?
Только создание экономической и политической интеграции суверенных государств по модели Евразийского Союза, которая охватила бы разные народы, не желающие подчиняться новому мировому порядку неолиберальной глобализации, могло бы привести к появлению действительно самостоятельного и альтернативного полюса силы – залога стабильности в эпоху новых, но оттого не менее разрушительных, гибридных войн.