Russian
| English
"Куда идет мир? Каково будущее науки? Как "объять необъятное", получая образование - высшее, среднее, начальное? Как преодолеть "пропасть двух культур" - естественнонаучной и гуманитарной? Как создать и вырастить научную школу? Какова структура нашего познания? Как управлять риском? Можно ли с единой точки зрения взглянуть на проблемы математики и экономики, физики и психологии, компьютерных наук и географии, техники и философии?"

«В БЕЗДНЕ ИСТИНА ГНЕЗДИТСЯ» 
Зоя Журавлева

Опубликовано в: Синергетика и искусство

Хоть бы для языковых упражнений. Есть же у меня идиотская привычка, просидев весь день над несчастным каким-то абзацем и измочалившись в неравной борьбе со словом, ввечеру, перед сном, поглядеть на содеянное совсем другими, хладнокровными, глазами: произвести пристрастный анализ, чего же у меня нынче вышло, где опять повторы себя, вялая фальшь или девальвация слова вместо образа. Завтра-то наверняка будет не лучше, ибо «каждый пишет, как он дышит», это правда. Как теперь понятно, я меняю условия эксперимента, а раньше, по простоте, именовала эти свои экзерсисы «сдвигом по фазе». Тут сразу мощно вступает дополнительность. Ибо анализ любого понятия и его непосредственное применение-переживание-проживание взаимно исключают друг друга. Именно потому смена режимов и освежает.

Можно либо переживать до изнеможения, либо анализировать. Но обязательно перейти на другой язык. Поэтому лучшее лекарство, к примеру, от несчастной любви – начать писать стихи о своих страданиях. Любовь как изматывающее чувство тут же временно отступает. Даст передохнуть! Хоть бы такой примерчик из личного опыта:

Опять кручу завороженно диск, опять ищу тебя, Смертельный риск! На языке шевелятся слова, которые произносить – не надо, их сингулярна плоть, их антивещества испепеляюща – прохлада. Они, до дыр затертые в быту, пронзают глубь, как этот мир – нейтрино, произнесенные – они умрут, они живут лишь не-произносимо. А так и тянет их произнести, как тянет бездна – ногу занести.

Когда-то помог. Переключил мой застрявший организм именно за счет свежих для конкретного индивида научно-метафорических ассоциаций. Ну, и ритм, конечно…

Как я заметила, многие этим – рифмо-ритмическим путем – инстинктивно пользуются, как зверь находит в сонме растений целительную траву. К стишкам этим не нужно подходить с художественной меркой, это медицина, а не поэзия. Принцип дополнительности значительно смягчил и мое отношение к графомании. Графоманы ведь очень липучи и их почему-то всегда много. С вечным двигателем, мне сдается, проще: их же тебе домой не притаскивают. Но графоман со своей, как правило, уныло будничной, не удовлетворяющей его жизнью, и его художественные свершения, как бы слабы и нежизнеспособны они ни были, – это ж торжество дополнительности. И, графоманствуя, графоман спасается. Вот он и смысл! Нет, пусть рисуют, лепят и пишут, пускай несут.

Впрочем, что мы вкладываем в слово «смысл»? «Смысл жизни», например, так необоримо всплывающий в наших кухонных бдениях?

Очень давно, когда дочери моей было пять с небольшим, мы с ней копались в огороде на даче. Аккуратно стряхнув песок с лопатки, она вдруг подняла ко мне свое круглое безмятежно-наивное лицо и сказала легко: «Давно хотела тебя спросить, что такое жизнь?..» Я безмолвно окостенела. И тут же в голове у меня что-то оглушительно щелкнуло и вытолкнуло наверх привычную формулу: «Жизнь есть способ существования белковых тел.» Вряд ли бы я произнесла эту глупость вслух. Но, видно, что-то в выражении моей физиономии показалось ей подозрительным, потому что с тем же безукоризненно ясным и безмятежным лицом она сделала едва уловимое движение ладошкой, будто отпихнула муху: «Нет, это я знаю. Я спрашиваю, что ты думаешь».

Уже не помню, как я из этого положения тогда выкрутилась.

Достойного ответа, естественно, и сейчас не имею.

Бор в 1932 году в докладе «Свет и жизнь» предлагал само существование жизни рассматривать в биологии как элементарный факт, подобно тому, как квант действия принимается в атомной физике за основной факт, который нельзя вывести из обычной механической физики. И дальше он сказал вещь, по-моему, замечательную: «В опытах над живыми организмами должна оставаться некоторая неопределенность в физических условиях, в которые они поставлены, чтоб остаться живыми. И эта минимальная свобода как раз достаточна живому организму, чтобы, так сказать, скрыть от нас свои последние тайны».

Вот эта необоримая ни для какой науки при подступах к живому «минимальная свобода», способная скрыть тайну жизни, очень меня утешила. Я как художественный индивид страстно желаю тайне жизни так и остаться тайной. Без тайны – какая жизнь?

А вопрос о «смысле жизни» Бор считал вообще бессмысленным, потому как «смысл» всегда должен устанавливать связь между тем, о смысле чего идет речь, и чем-то другим, каким-то намерением, идеей, планом. А жизнь – тут имеется в виду все в целом, включая мир, в котором мы живем, и не остается ничего другого, с чем можно бы поставить ее в связь. Ну, да, ему, конечно, обязательно и тут нужна связь. Но ответил все-таки Гейзенбергу: «…смысл жизни заключается в том, что не имеет смысла говорить, что жизнь не имеет смысла». Ну да! Гете тоже говорил, что смысл жизни – в том, чтобы ее прожить. Как они: Бор, Гете… Курдюмов, Налимов, Раушенбах…

Но для большинства вопрос этот неизменно актуален и подпадает полностью под власть принципа исключенного третьего: или есть, или нет. Причем за обеими частями этой альтернативы таится глубокий смысл, целиком зависящий от субъекта. Таким образом, я считаю, этой дилеммой достойно реализуется еще один «постулат Бора»: «Утверждение тривиально и содержательность его неглубока, если прямо противоположное утверждение наверняка вздорно. А если и прямо противоположное исполнено смысла, суждение нетривиально». К тривиальным-то Нильс Бор был попросту не способен: бывают же такие люди, которым органически не дается банальность, как Сергею Юрскому, на мой взгляд, ни в жисть бы не сыграть пошляка: это не актерская неполнота, а качество личности.

Это для снижения пафоса. Хотя и на этот случай могу деликатно прикрыться Бором: «На свете есть столь серьезные вещи, что говорить о них можно только шутя». Во мне, как я погляжу, «очень много Бора», как отлично выразился, по-моему, Дирак. Цитаты так и выскакивают.

Может, вы сами уже это заметили: употребляя понятие, Бор никогда не говорит: «понимание», или там «смысл», он говорит неизменно: «слово «понимание», «слово «смысл». Для меня есть в этом даже какая-то – дополнительная – тайна Бора: в том, как чутко он слышит неуловимую динамику слова, его блескучую летучесть, ускользающую его текучесть, мгновенно извращающую смысл. Получив на халяву язык с рождения, мы не привыкли о нем задумываться. Считаем, что им владеем. Пользуемся им варварски, неумело, непрактично и «антинехудожественно», как любил выразиться один, далеко не худший, директор драматического театра. Мы, как правило, абсолютно глухи к слову. И сами того не замечая, дорого платим за это, ибо «неточное слово чревато возможностью ложного выбора», это Иосиф Бродский.

Слово мучительно трудно удержать, птица перед ним – камень. Даже точно схваченное, оно продолжает нервно пульсировать в ваших руках, не дает поймать нужный оттенок, притворяется синонимом, выкручивается лишним смыслом, прикидывается дохлым, лишь бы удрать. Не берусь утверждать, что энергия его квантована, но очччень похоже. Живое естество слова редко кто чувствует, может – только поэты. Бор – чувствовал. И был предельно осторожен со словом. Без устали правил и правил свои статьи, доводя близких до изнеможения, добиваясь законченности каждого абзаца, ясности каждой фразы, уместности каждого соединительного союза. Он не писал рукой: всегда диктовал. И, думаю, это была для него дополнительная проверка живой упругости текста: звучащее слово еще коварней. Может извернуться, уже будучи выпущенным. Бор, по-видимому, нуждался в человеческой – дополнительной – реакции, чтоб убедиться, что да, вроде вышло. Вечно был не удовлетворен. Не уставал повторять: употребление слова и его строгое определение требуют типично дополнительного метода восприятия.

«Язык есть в каком-то смысле сеть, растянутая между людьми, и мы со своим мышлением, со своей способностью познания висим в этой сети». Это он.

Наука во времена Бора, собственно – с начала XX века, столкнулась с парадоксальной и невиданной еще в истории культуры ситуацией: ей отказал язык. Язык наш, блестяще умеющий выразить расхристанные наши чувства, умные и глупые мысли, слепящую тишину зимнего леса, технологический наш прогресс от вилки до пароходов и мурашки в спине оказался совершенно беспомощен перед атомами и элементарными частицами, которые, может, столь же реальны, сколь и другие явления повседневной жизни, но почему-то скорее тенденции и возможности, чем вещи и факты. Как измерить температуру атома? Где у него подмышка? Нет, такого опыта у языка не было. Собственно, он давно уж сбоил от стремительности нашего интеллекта, и уже в XIX веке «электромагнитное поле» Максвелла – после нормального сельского – нелегко ему далось. Он едва выпутался из теории относительности, где понятие «одновременности», к примеру, удалось спасти только добавкой Эйнштейна: «относительно определенной системы отсчета». Но квантовая механика его подкосила. А без языка наука обращается в секту, ибо смысл своих открытий, как бы высок и ценен он ни был, она может сделать общечеловеческим достоянием только посредством внятного всем, обыденного языка. Мне не известно в истории науки ни одного естественно-научного сообщества, кроме квантовых физиков – вокруг Бора и не только, конечно, вокруг него, – где вопрос языка стоял бы так остро, обсуждался бы так страстно и постоянно. Язык – наряду с физическим смыслом квантовой теории – стал предметом неиссякаемых споров на каждом Сольвее, в лабораториях и на лыжных прогулках, на конференциях и за утренним кофе. Атомная физика совершила качественный прорыв вглубь мироздания, прикоснулась к тем глубинным основам природы, что уже недоступны нашему чувственному опыту, где нет и намека на привычную нам наглядность и бессильно наше неуемное воображение. По сути, она покинула мир, в котором зародился и для которого предназначен наш язык. Ведь обычному нашему языку изначально свойственны некоторая размытость смыслов, некая неопределенность слов и понятий, их неточность и многоликость, что как раз и позволяет ему быть безотказным инструментом наших общений, осознания самих себя и основой нашего мышления. Ну, тут еще вопрос, кто кого формирует: мышление ли язык или язык – мышление. Именно в языке, на мой взгляд, естественно и незаметно для нас, заложена та спонтанная – дополнительная – свобода, которая, вопреки любым обстоятельствам жизни, стимулирует наше развитие. Но как раз эти ценнейшие свойства обыденного языка – размытость, неопределенность, многоликость – и делают его совершенно неподходящим для перевода научных терминов и символов, требующих однозначности и точного попадания в конкретный смысл. Мы ведь одним и тем же словом, возьмем хоть первое попавшееся: «любовь», можем легко означить для себя и процесс, и состояние, и оценку. Бор как пример этой подвижности языка любил рассказывать простенькую историю. Маленький мальчик приходит в магазин с пфеннигом в руке и спрашивает: "Могу я у вас купить за один пфенниг конфетную смесь?" Продавец берет две конфеты из своих ящиков, дает их мальчику и говорит: "Смесь ты можешь сделать из них сам"! Мы никогда не знаем в точности, что означает то или иное слово, и смысл говоримого нами зависит от связи слов в предложении, от контекста, в котором звучит эта фраза, и от сопутствующих обстоятельств, которые невозможно исчислить полностью, нашего настроения, интонации, понимания темы, отношения к собеседнику, нашего чувства юмора или звериной серьезности. Мы, собственно, воспринимаем обычно лишь главный – точечный – смысл слова, а волновые его, скользящие значения, минуя наше сознание, устремляются куда-то в бессознательное, откуда могут воздействовать на нас столь же сильно и самым неожиданным образом. Поэтому, в частности, так опасны предсказания будущего: могут застрять в подсознании и сбыться. Ибо слово – то же слабое воздействие, осознанное теперь синергетикой, которое может швырнуть систему на другой аттрактор и запросто изменить судьбу. А чего там в нем, в слове-то? Вроде бы, одни буквы… Чтобы как-то остановить себя в излюбленных моих копаниях в языке и вернуться к ситуации в квантовой физике, я лучше, пожалуй, приведу слова Бора об этом предмете, где все, как всегда у Бора, поставлено на место: «Ситуация дополнительности привела к тому, что физик, говоря о событиях в мире атомов, нередко довольствуется неточным метафорическим языком, и, подобно поэту, стремится с помощью образов и сравнений подтолкнуть ум слушателя в желательном направлении, а не заставить его с помощью однозначной формулировки точно следовать определенному направлению мысли. Речь становится однозначной только если мы пользуемся искусственным языком математики». Нового языка, кроме чисто профессионального, физики так и не нашли. Потому что язык не бывает ни новым, ни старым: он един. Это вечный омывающий нас поток. Он расширяется постепенно, неторопливо вбирая в себя свежие, хоть какие парадоксальные, научные идеи и обживая их по-домашнему для себя и для нас. Ибо мудро подмечено Мандельбротом: «Дайте чудовищу привычное домашнее имя и вы удивитесь, насколько легче будет его приручить». Не думаю, что с 20-х годов прошлого столетия мы сильно продвинулись в переводе языка квантовой теории на наш обычный. Но уже не удивляемся «цветным глюонам», «очарованным кваркам» или «красивым адронам». Мы – привыкли. О, эта вторая натура, которая в нас зачастую первая! К тому же, в этих симпатичных словах – «очарованный», «красивый», «прелесть» – мы слышим житейские, знакомые нам ассоциации и уже душевно принимаем непредставимые прорывы науки, а не встречаем их в штыки. Смотрим «Очевидное невероятное» и обогащаемся новыми метафорами. Кое-что уже, может, и понимаем. Это, по-моему, немало. Потому что разрыв между исканиями человеческого духа, непереводимыми на обычный язык, и обыденным сознанием растет с быстротой необыкновенной: убыстрение времени, опять же по синергетике. И только не надо нам агрессивности в восприятии…

В конце 50-х годов Бор вместе с Якобсоном провели в Массачусетском технологическом институте объединенный семинар физиков и лингвистов. Главным стал вывод, что противопоставление точных наук, и особенно физики, лингвистике как науке, обладающей меньшей степенью точности, – поверхностен. Оба вслух радовались, что на разных своих профессиональных языках имеют в виду – по сути – одно и то же, ибо процесс познания един. Сходства и различия в интерпретации показаний приборов квантовых физиков и словесных сообщений лингвистов позже легли в основу многих докладов и лекций Якобсона. Он высоко ценил гносеологическую силу и красоту принципа дополнительности.

Говоря о взаимоотношениях науки и искусства, Бор, прежде всего, обращал внимание на разницу в способах выражения и на разные ипостаси духовного опыта, реализуемого в этих двух – равноправных – областях знания. Статья его так и называется: «Единство знаний». Наука имеет дело с систематическими согласованными усилиями, неутомимо накапливая факты и разрабатывая представления, пригодные для их объясненья. «Это похоже на переноску и подгонку камней для постройки», – добавляет Бор. А искусство – ничего не стремится объяснить, это – куда более свободные, более интуитивные попытки отдельной личности вызвать чувства, отражающие душевную ситуацию в целом. «Причина, почему искусство может нас обогатить, заключается в его способности напомнить нам о гармониях, недосягаемых для систематического анализа». При этом стоит помнить, что художник так же, как и ученый, в своем творчестве неизбежно опирается на общечеловеческий фундамент, а слово «импровизация», которое мы так любим связывать только и именно с художественным явлением – неотъемлемое свойство всякого сообщения, научного или просто житейски-бытового. Когда Бор был в Японии, то, любуясь Фудзиямой, – это ему повезло: ее там еще увидь, вечно в облаках! – он назвал ее «воплощением самой идеи дополнительности». Он имел в виду Фудзияму как гениальное и первородное событие мирозданья и «Сто картинок Фудзиямы» Хокусая. Два этих языка – природы и искусства, – взаимоисключающих друг друга, в своем художественном – при том – единстве способны воссоздать для нас Фудзи во всей ее удивительной и доступной нам полноте.

Ну, тут, мне сдается, можно попробовать обойтись и вообще без Фудзиямы. Бор, помнится, говорил, что «оттенки психических событий, сопровождающихся переходом нашего внимания, отчет о наших душевных состояниях требуют типично дополнительного метода описания». А коли так – Фудзиямы, например, вовсе нету, но есть картины Хокусая, которые являют нам несуществующую в реальности Фудзи (мы вольны дать этому художественному объекту любое имя, почему не «Фудзи»?) во всей ее первозданной мощи, в переливчатой игре света и теней, в очаровании воздушных и строгих линий. И в восприятии нашем явно наличествуют «оттенки психических событий», «переходы внимания» и «душевные состояния», то есть необходимые черты дополнительности. Но это ж другая дополнительность, вернее – дополнительность другого! На картинах этих, хоть ста, хоть скольких, могла бы быть и не гора вовсе, а берег неведомого моря или, к примеру, отсутствующая на картах пустыня. И мы так же наслаждались бы искусством Хокусая. Ибо – при таком подходе – мы получаем полноту представления не о Фудзияме, а доступное нам представление о многогранности и художественной силе таланта художника.

И тут меня стукнуло.

Ведь сам Нильс Бор, ученый, мыслитель, личность, и есть «воплощение идеи дополнительности»! Иначе всю человеческую его громадность нам не объять. Глубина, оригинальность и современность его философских взглядов, далеко выходящих за пределы атомной физики, на мой взгляд, нами пока не осознаны. Я просто хотела посильно обратить на это ваше внимание.

Основная литература:

Бор Н. 1971. Избранные научные труды. В 2-х томах. М.: «Наука».

Борн М. 1965. Атомная физика. М.: «Наука».

Данин Д. 1978. Нильс Бор. М.: «Молодая гвардия».

Гейзенберг В. 1987. Шаги за горизонт. М.: «Прогресс».

Гейзенберг В. 2004. Часть и целое. М.: УРСС.

Гейзенберг В. 2004. Философские проблемы атомной физики. М.: УРСС. 
Журавлева З. 1988. Роман с героем – конгруэнтно – Роман с собой. Л.: «Советский писатель».

Е.М.Кляус, У.Ф.Франкфурт, А.М.Френк. 1977. Нильс Бор. М.: «Наука».

Паули В. 1975. Физические очерки. М.: «Наука».

Сборник статей. 1976. Принцип дополнительности и материалистическая теория. М.: «Наука».

Сборник статей. 1967. Нильс Бор. Жизнь и творчество. М.: «Наука».

Фундаментальная структура материи. Под редакцией Дж. Малви. 1984. Москва.: «Мир».