Является ли этнокультурная специфика фактором экономического развития, фактором эффективности трудовой деятельности? Этот вопрос скрытно присутствовал во всех дискуссиях, шедших с конца 1980-х гг. относительно путей развития России. Среди сторонников либерального выбора преобладала убежденность в том, что никакая национальная специфика, никакие цивилизационные характеристики не имеют значения при определении экономической стратегии. В реальной политике экономических преобразований в стране восторжествовал дух чистейшего универсализма. Внерыночные институциональные факторы экономического роста игнорировались. Были отброшены результаты исследований по сравнительной социологии цивилизаций, сравнительному менеджменту, современной институциональной экономической теории.
Обычно для объяснения эволюции трансформирующегося постсоветского российского общества в качестве теоретико-методологического подхода использовалась лишь теория модернизации. Получившие распространение ко времени российских реформ такие объясняющие эволюцию развивающихся стран подходы как теория зависимого развития и теория эндогенного развития даже не упоминались. Практически игнорировался опыт различных по цивилизационным и историко-экономическим характеристикам стран мира с высокими показателями экономической динамики, за вычетом англо-американской модели.
Хотя печальный опыт 1990-х гг., казалось бы, является убедительным свидетельством правоты сторонников рационального сочетания универсализма и партикуляризма, обсуждения этой болезненной проблемы не завершены и поныне [Материалы Круглого стола… 2000-2001].
Эта ситуация не случайна. Науки об обществе по своему происхождению и содержанию носят европоцентристский характер. Доминирующие в мировой экономической и социологической науках теории и категориальный аппарат могут быть однозначно поняты и интерпретированы только применительно к обществам, строящимся на частной собственности, гражданских отношениях и индивидуализме. Но они неадекватно отражают реалии обществ, обладающих другими институциональными структурами, другими культурами, другими социально-экономическими отношениями. Это относится и к марксизму с его теорией сменяющихся социально-экономических формаций, и к либерализму, также признающему безальтернативность пути развития — от традиционного общества — к частнособственническому, буржуазному, или (по Ф. Фукуяме) — от родоплеменного к рабовладельческому, от последнего — к теократическому, и, наконец, — к венцу исторического пути человечества — к демократически-эгалитарному [Фукуяма 1990; Fukuyama 1992]. При этом страны и народы оцениваются как находящиеся в разных «эшелонах» (на разных ступенях) движения к единому идеалу — универсальной западной демократии и либеральному капитализму.
Все существующее ныне в мире разнообразие линий общественного развития в конечном итоге основывается на различиях двух доминирующих типов цивилизации, которые условно можно именовать «европейским» и «азиатским». Первый идет от античного полиса, это цепочка обществ, которые характеризуются частной собственностью, балансом отношений «гражданское общество — государственные институты», развитой личностью и приоритетом ценностей индивидуализма. Второй тип исторически связан с азиатскими деспотиями, доминированием государственной собственности, всевластием государственных институциональных структур при отсутствии гражданского общества, подданством, приоритетом общинных ценностей при подавлении индивидуальности. В мировой истории, в общем-то, и пространственно, и во времени преобладал второй тип цивилизации.
Какое место в этом взаимодействии двух доминирующих макроцивилизаций
занимает Россия? Осмыслить современные события, раскрыть сущность настоящего можно, если «… ничего не придумывать, но попытаться понять логику развития самой России», ее 12-ти вековой истории [Чубайс 1998, с. 3]. Отечественные авторы Ю. Пивоваров, А. Фурсов [Пивоваров, Фурсов 2001], И.Чубайс [Чубайс 2000], А. Сусоколов [Сусоколов 1994], В.Межуев [Межуев 2000; Межуев 2001] и многие другие отмечают решающую роль следующих факторов специфичности отечественной истории, организации экономической и социальной жизни, национальной культуры и менталитета: рассредоточение населения на огромных пространствах и изначально слабые связи между территориальными общностями; исключительная значимость борьбы за выживание в условиях сурового северного климата; наконец, и это самое важное, — многовековой процесс собирания земель, т. е. экстенсивный рост на протяжении примерно шестисот лет. Постоянная территориальная экспансия требовала государственности в форме самовластия и милитаризации страны, а как следствие — огромного напряжения народных сил.
Представляется существенным принять во внимание концепцию Ю. Пивоварова и Ф. Фурсова, согласно которой системообразующим элементом русской истории выступает «Власть — не политическая, государственная или экономическая, а Власть как метафизическое явление. Власть вообще. Она рушилась всякий раз, когда приобретала слишком много государственных, политических или классовых черт. Она рушилась и рушила все вокруг себя, как только начинала преобразовывать русскую реальность на несоответствующий этой реальности западный манер — буржуазный или антибуржуазный…» [Пивоваров, Фурсов 1999а, c.188-189]. По их мнению, такие властные отношения — результат влияния ордынского господства на Русь. Именно Орда принесла на Русь принцип: «Власть — все, население — ничто»; Власть — единственно значимый социальный субъект [Пивоваров, Фурсов 1999а, c.189-190]. Получается, что ордынское нашествие как бы изменило национальный генетический код с европейского на какой-то иной. «… Ордынское иго не просто изменило властные отношения на Руси — оно выковало, вылепило принципиально нового, невиданного доселе в христианском мире субъекта-мутанта.
Дело в том, что в домонгольской Руси власть была рассредоточена между углами четырехугольника: князь — вече — боярство — церковь. … ни в одном случае князь не был единственной властью — Властью с большой буквы, и в целом ситуация была похоже на европейскую.
… Проблему решила Орда. Именно ее появление обеспечило тем князьям, которые шли на службу ордынскому орднунгу — Александру Невскому, а затем московским Даниловичам, — ту «массу насилия», которая обесценивала властный потенциал боярства и веча…
… Христианский мир носит полисубъектный характер по определению. Субъектность предполагает наличие двух и более сторон. В христианском мире, а Русь была его частью, субъектны индивиды, корпорации (цехи, университеты), города, монархи. Орда создала на Руси такую ситуацию, когда единственным субъектом стала Власть. Да еще церковь — по поручению Власти» [Пивоваров, Фурсов 1999б, с.182-183].
Ордынская система на смену формировавшемуся, но еще не сложившемуся феодальному классовому обществу привела вместе с азиатской деспотией и азиатский (государственный) способ производства, и рыхлую бесклассовую социальную структуру социума без частной собственности, без социальных групп собственников.
Лишь во второй половине XVIII в. возникла частная собственность на землю и другое имущество наряду с гражданскими правами для привилегированного меньшинства. В 1762 г. император Петр III издал Указ, по которому дворяне были освобождены от обязательной службы с сохранением прав на землю. Но этот документ не внес полной определенности в статус земли и работавших на ней крестьян (до того находившихся в собственности государя). Тем не менее, можно считать, что с этого времени в России появился класс свободных подданных, не зависевших от государства. В 1765 г. Екатерина II своим Указом объявила владельцев поместий вне зависимости от наличия документальных подтверждений de jure собственниками земель. Наконец, в 1785 г. императрица подписала знаменитую Жалованную грамоту дворянству, по которой «благородное российское дворянство» получило в полную и неотчуждаемую собственность свои владения, т. е. земли, заселенные крестьянами. Произошло это на шесть столетий позже, чем в Англии. Само понятие «собственность», введенное Жалованной грамотой, вошло в обиход, к примеру, в Германии еще в первой половине XIII в. Грамота декларировала «вольность и свободу дворян», добровольный характер их службы государству.
В том же 1785 г. Екатерина II подписала Жалованную грамоту городам. Горожане были разделены на два сословия: купцов и мещан. И те, и другие могли владеть и пользоваться движимой и недвижимой собственностью. Что же касается основной массы населения — крестьянства, то их превращение в собственников обрабатываемой ими земли так и не завершилось вплоть до 1917 г. Реформы П.А. Столыпина не успели трансформировать члена сельской общины в независимого фермера.
Анализ совокупности данных по экономическому и социальному развитию России в XVIII — начале XX вв. [Пайпс 2000, с.248-249, 251; Миронов 2000] позволяет сделать вывод, что в канун Октябрьского переворота, несмотря на огромные успехи в становлении социально-экономических форм капитализма, европейская линия в развитии России еще не победила. Ключевым здесь было то обстоятельство, что для большинства россиян частная собственность еще не стала традицией. Эта двойственность сложившихся тенденций развития страны помогает понять, почему именно в России на собственной национальной почве, не привнесенный извне, победил режим, сломивший буржуазное, собственническое общество, складывавшееся в стране, приведший к торжеству азиатской линии развития. Эта же двойственность тенденций развития страны объясняет, почему большевизму пришлось прибегнуть к уничтожению десятков миллионов людей для «строительства социализма», а на деле для торжества азиатской линии развития.
Представляется, что важным системным элементом анализа транзитивных процессов в современной России может стать идея евразийской культуры. Она может содействовать решению вопроса относительно характера происходящих в российском обществе перемен: означают ли они движение в направлении вестернизации, преодоления этакратизма и корпоративного евразийства или формирование особой социальной реальности. Много лет назад Ю.М. Лотман высказал интересную мысль: евразийство формировалось «по западную сторону границы, отделявшей оседлую европейскую цивилизацию от ВЕЛИКОЙ СТЕПИ, и по восточную сторону от конфессиональной границы, разделявшей истинное и еретическое христианство. Русь одновременно осознавала себя и центром мира, и его периферией, одновременно ориентировалась на изоляцию и интеграцию» [Лотман 1972, с. 5-6].
Россия, по всей своей истории и географии, столетиями являлась евразийским обществом, то стремившимся сблизиться со своими европейскими соседями, то тяготевшим по всему строю жизни к азиатскому миру. Это была (со времен Золотой Орды) страна пограничной цивилизации.
Многие авторы обратили внимание на сходство сущностных черт так называемого советского социализма и той системы, которую К. Маркс называл «азиатским способом производства», а современные нам исследователи предпочитают (и с полным на то основанием) именовать «государственным способом производства» (отсылаю в этой связи к работам наших отечественных авторов — Л.С. Васильева, Р.М. Нуреева, А,В.Пименова [Васильев 1994; Нуреев 1989; Пименов 1999]). Сходство действительно обескураживающее. С точки зрения исследуемого нами вопроса это обнаруживаемое родство может помочь пониманию и объяснению особенностей эволюции постсоветской России в контексте современной русской ментальности, ценностной системы и реального экономического поведения.
Советское и раннее постсоветское российское общество мы оцениваем как особую социально-экономическую и политическую систему, не относящуюся ни к капиталистическому, ни к социалистическому типу. Этакратизм — самостоятельная ступень и параллельная ветвь исторического развития современного общества со своими собственными законами функционирования и развития. С утверждением этакратизма историческое развитие как бы закладывает виток гигантской спирали, на котором вновь формируются общества властного типа. Характеристики этакратического бесклассового общества: обособление собственности как функции власти, доминирование отношений типа «власть-собственность»; преобладание государственной собственности, процесс постоянного углубления огосударствления; государственно-монополистический способ производства; административно-плановая система; доминирование централизованного распределения; экономика дефицита; развитие неформальной экономики; зависимость развития технологий от внешних стимулов (технологическая стагнация); милитаризация экономики; сословно-слоевая стратификация иерархического типа; корпоративная система как доминирующая форма реализации властных отношений; социальная мобильность, как организуемая сверху селекция преданных системе людей; отсутствие гражданского общества, правового государства и, соответственно, наличие системы подданства, партократии; имперский полиэтнический тип национально-государственного устройства*.
На первый взгляд, семь послереволюционных десятилетий были периодом торжества развития на основе «азиатских» исторических напластований. В то время разрушались социально значимые горизонтальные связи, во многих отношения деградировала инфраструктура личностного развития, исчезло право на свободный выбор моделей жизни, шла деприватизация практически всех сторон жизнедеятельности.
Однако, в те же годы возрастающая глобализация мировых экономических и общественных процессов, развитие средств массовой коммуникации не могли не привести к присвоению этакратическим обществом новейших форм и достижений цивилизации (это касается организации городского пространства, транспорта, архитектурных решений, элементов социального обслуживания и т.д.). Это, в противовес всей логике развития советской системы, вело к расширению и укреплению базы становления готовности к рынку и гражданскому обществу. Другими словами, как и в предыдущий период национального развития, российскому социуму была присуща двойственность форм жизнедеятельности.
Отнесение России к обществам этатистского (этакратического) типа дает лишь первое приближение к объясняющей концепции национальной культуры в ее влиянии на трудовую этику, производственное поведение и специфику русского менеджмента. Обращение к работам социальных философов, историков, социологов дает возможность вычленить Россию и русских из общей массы стран и народов с этатистской исторической судьбой, перейти от слишком обобщенной типологии (Запад-Восток) к более предметной типологии локальных цивилизаций. В каждый момент времени существует некая совокупность локальных цивилизаций, которые обычно выстраиваются вокруг мировых религий. В этом контексте Россию можно уверенно отнести к православной цивилизации, в которой она столетиями занимала лидирующие позиции [Хантингтон 1995, c. 5; Хантингтон 1994, с. 37-38; Яковенко 2002, с. 11-19; Пастухов 1992, с. 59-75; Межуев 2001, с. 287-301].
Деятелями культуры Запада Россия воспринималась как страна иного, неевропейского порядка. Так, Г. Гегель даже не включал русских в свой перечень «христианских народов Европы». Многие наблюдатели приходили к выводу, что Россия — некий евразийский гибрид, в котором нет четких признаков ни той, ни другой части света. Освальд Шпенглер утверждал, что Россия — кентавр с европейской головой и азиатским туловищем. С победой большевизма «Азия отвоевывает Россию, после того как Европа аннексировала ее в лице Петра Великого» [Шпенглер 1993, с. 110]. Интересно, что Россия тем же автором воспринималась как еще «не завершенная» культура. В построенной им типологии мировых цивилизаций О. Шпенглер относил Россию к «назревающей», становящейся культуре, которой предстоит еще только заявить о себе в полный голос, в той мере, в которой позволит это сделать огромный потенциал ее роста.
Однако, Шпенглер, по справедливому суждению П.А. Сорокина, в своей философии истории и в оценке России повторял все основополагающие постулаты выдающегося русского ученого, историка и социолога Н.Я. Данилевского [Sorokin 1951, p. 359; Пивоваров 1992, с. 167-168]. Мысль о том, что Россия еще не завершила свое цивилизационное строительство, но, напротив, во многом только начинает свое шествие, подробно развита в знаменитом труде Н.Я. Данилевского «Россия и Европа» (1869 г.), в котором он изложил свою теорию культурно-исторических типов. По его мнению, России еще только предстоит сформировать свою цивилизацию, основанную на своих собственных духовных принципах. Данилевский глубоко чувствовал своеобразие русского культурного типа. Он не признавал универсализм романо-германской культуры. Он не критиковал западноевропейскую культуру, но отрицал представление о ней как о едином и единственном типе культуры, он воспринимал себя стоящим на почве иной культуры, равноправной и равноценной с европейской [Данилевский 1995].
Согласно мнению выдающегося английского историка ХХ в. Арнольда Тойнби, Россия «есть часть общемирового незападного большинства». Русские никогда не принадлежали к западному христианству. «Восточное и западное христианство всегда были чужды друг другу, антипатичны и часто враждебны, что, к несчастью, мы и сегодня наблюдаем в отношениях России с Западом, хотя обе стороны находятся в так называемой постхристианской стадии своей истории» [Тойнби 1995, с. 156]. Россия претерпела вызов природы, вызов Азии и вызов Запада. Тяжелые природные условия заставляли ее развиваться экстенсивно, расширяя географические пространства. Ответом на вызов Азии, а именно — монгольского нашествия, явилось оседлое земледелие и укрепление православия [Тойнби 1991].
*
* *
Остановимся коротко еще на нескольких факторах, определивших специфичность русского этноса, что во многом задает и поныне характер эволюции России.
Одним из таких факторов являются системные свойства территории расселения русского этноса. В доиндустриальных обществах природная среда играла огромную роль в формировании типа хозяйства, всей системы жизнедеятельности людей, трудовых навыков, умений и т. д. Лучшие результаты опыта, практики закреплялись; формировались этнические традиции освоения территории, трудовой деятельности. Эти традиции не могли не оставить след в национальном менталитете (в том случае, если данный вид трудовой деятельности, определенные традиции труда становились достоянием широких масс людей). Сложившиеся за многие поколения системы воспитания были ориентированы в первую очередь на формирование работника, обладающего необходимыми для хозяйственной практики данного общества трудовыми навыками и психологическими чертами. Исследования по отдельным народам разных стран показывают, что традиционные системы воспитания даже и при изменении типа хозяйства продолжают влиять на формирование трудовых навыков и особенностей психики значительной части населения. Мы имеем дело с нередким случаем инерции этнической традиции. Ее можно использовать или стремиться изжить, но в любом случае необходимо учитывать.
Взаимосвязь особенностей климата, трудовой деятельности и национальных традиций была замечена еще В.О. Ключевским, который писал: «В одном уверен великоросс — что надобно дорожить ясным летним рабочим днем, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет еще укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и впору убраться с поля. … Так, великоросс приучился к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкал работать скоро, лихорадочно и споро, а потом отдыхать в продолжение вынужденного осеннего и зимнего безделья. Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время; но нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии» [Ключевский 1956-1959, Т. 1, с. 313-314].
Ставшие стереотипами поведения, словно бы впитанные с молоком матери, эти навыки «рваного», некропотливого, неритмичного труда сказываются на всех видах и родах трудовой деятельности. В свое время один из наших выдающихся ученых И.П. Павлов отмечал, что для русских мало характерны такие качества как кропотливость, сосредоточенность, последовательность в выполнении задачи. «У нас рекомендующими чертами являются не сосредоточенность, а натиск, быстрота, налет. Это, очевидно, мы и считаем признаком талантливости, кропотливость и усидчивость для нас плохо вяжется с представлением о даровитости» [Павлов 1991].
Есть и другие показатели, но все они сводятся к одному: Россия представляет собой континентальную страну с трудно осваиваемыми территориями, суровым климатом, ограниченным доступом к благоприятным океаническим зонам с их дешевыми транспортными путями, имеет огромную протяженность, которая, с одной стороны, предоставляет необъятные запасы ресурсов, но, с другой стороны, затрудняет их транспортировку. Однако ведь можно провести сравнения и c теми немногими высоко развитыми странами, которые также расположены вне зоны основного расселения человечества: Финляндия, Канада, Норвегия. И тут сравнение будет не в пользу России. Более того, трудно найти в литературе какие-либо упоминания на притязания этих стран на скидки по поводу суровости климата. Впрочем, есть же свои «прелести» в субтропическом и, тем более, в тропическом климате.
Несмотря на эти оговорки, следует признать, что в контексте с исторически складывавшимся менталитетом данная географическая среда, приводившая к непредсказуемости результатов труда, явилась существенным фактором, повлиявшим на формирование русского характера.
Наряду с цивилизационно-экономическим и геоклиматическим факторами специфического развития России важную роль играет этноэкологический фактор, т. е. характер среды формирования и последующего развития этноса.
И первая проблема, которую хотелось бы отметить в этой связи, заключается в степени моноэтничности населения России. Если в Советском Союзе существовали народы разной исторической судьбы, с относительно целостными экономиками, со сложившейся государственностью, с преимущественным преобладанием «титульного» этноса — народа на своей территории, то возникшее новое российское государство, помимо прочего, отличается от бывшего СССР преимущественной моноэтничностью. Здесь ясно и определенно преобладают люди одной культуры и одной исторической судьбы — русские. Это теперь по национальной культуре и языку одно из самых однородных государств мира. Уважая права на культурную самобытность всех народов России, нельзя не учитывать фактора доминирования моноэтничности в государственном строительстве и экономической политике.
На наш взгляд, этнокультурная однородность государства повышает его динамизм, его потенциал в развитии экономики. И малые, и большие народы в качестве базы своего воспроизводства имеют этническую территорию, своеобразную этноэкологическую нишу, основной ресурс сохранения и развития национального языка и культуры. Фактически все быстро развивающиеся современные государства или мононациональны (как Япония), или имеют в своей основе этническое ядро крупного народа (таким этническим ядром можно считать W.A.S.P. [белые, англосаксы, протестанты] в США). «Отход» от модели мононационального государства обычно сопряжен с конфликтностью, дополнительными трудностями в развитии. Национальное государство существенно повышает жизнеспособность этноса. Мы, конечно же, имеем в виду не расистское единство «по крови», а общность языка и культуры. Мы учитываем то, что плотность информационных связей внутри объединенных общностью языка и культуры социумов выше, чем между разными этносами. Выдающийся русский гуманист Н. А. Бердяев в 1923 г. писал: «Через государство раскрывает нация все свои потенции. С другой стороны, государство должно иметь национальную основу, хотя племенной состав государства может быть очень сложным и многообразным … Государство, не имеющее национального ядра и национальной идеи, не может иметь творческой жизни» [Бердяев 1990, с. 103].
Однако моноэтничность представляет собой лишь одну из характеристик экологической ниши русского этноса, учет же всего их комплекса нашел отражение в работах современного отечественного автора А.А. Сусоколова, который сформулировал этноэкологическую концепцию развития России [Сусоколов 1994]. Особенности политических, социальных и культурных изменений в русском этносе на протяжении ХХ в. он рассматривает как следствие перехода российской цивилизации от экстенсивного к интенсивному типу. Русский этнос, по всей видимости, единственный на евразийском материке, который на протяжении, по крайней мере, шести веков, до середины XIX в. практически непрерывно расширял территорию обитания. Возможность экстенсивного развития этноса на основе неограниченности всех видов ресурсов позволяла постоянно снимать противоречия, вызревавшие внутри каждой его ячейки, не изменяя принципиально его структуры. Так, устойчивость основной ячейки этноса — сельской русской общины — достигалась за счет оттока «лишних» людей за пределы основной территории расселения этноса.
Экстенсивный характер развития отличал русскую культуру как от культур Западной Европы, где такие возможности были исчерпаны к XII-ХIV вв., так и от цивилизаций Юго-Восточной Азии, в частности Китая, Японии, Кореи. Культуры, ставшие сейчас для нас референтными, в течение многих столетий развивались как культуры преимущественно интенсивные.
Противоречия, возникающие в процессе экстенсивной урбанизации, разрешались за счет привлечения практически неограниченных людских и природных ресурсов. Таким образом, получался замкнутый круг, который оказался разорванным в результате первого кризиса экстенсивной модели развития, политическим воплощением которого стал Октябрьский переворот 1917 года. Основной причиной этого кризиса явилась все еще сохранявшаяся возможность экстенсивного развития на основе традиционных для русского этноса сельскохозяйственных технологий. В то же время выход из этого первого кризиса был реализован только за счет форсированного развития тех традиций, которые лежали в основе культуры этноса на момент кризиса. Эта стадия развития русского этноса продолжалась в течение жизни трех поколений и соответствовала периоду строительства «реального социализма»; она была исторически необходима потому, что делала очевидным несоответствие традиционных принципов экстенсивной культуры новой ситуации.
В конце ХХ в. русский этнос вступил в принципиально новую стадию своего развития — окончательный переход от экстенсивной к интенсивной модели развития. Главным направлением начавшихся структурных изменений являются: дифференциация русского этноса, кристаллизация устойчивых групп (территориальных, социальных, этнокультурных), формирование настоящей урбанистской культуры и качественно новых городских локальных субкультур.
На новом этапе противоречия между принципами экстенсивной и интенсивной культуры проявляются как на межгрупповом уровне, например, между группами, воспринявшими принципы интенсивных культур, и группами, сохраняющими приверженность экстенсивным нормам, так и на внутригрупповом уровне, что приводит к возрастанию психологической напряженности в среде этноса. В целом восприятие основных принципов интенсивной модели русским этносом неизбежно, однако, его культура изначально формировалась как экстенсивная, и неизвестно, не приведет ли необходимость перестройки к утрате ее лучших качеств или даже целостности.
Следующий из рассматриваемых факторов — этноконфессиональный. Он является следствием взаимодействия (переплетения) в отечественной истории трех традиций: язычества, византийского православия и русского сектантства. Каждая из этих традиций занимает специфическое место в формировании ментальности и системы ценностей русского народа. Однако именно православие внесло решающий и наиболее масштабный вклад в формирование российской культуры вообще, и экономической культуры в частности, именно оно создало «модальный» для русского этноса тип личности и тип экономического поведения.
Как справедливо отмечает Дж. Биллингтон: «Исконный языческий натурализм, по-видимому, … периодически оказывался в оппозиции к христианству, которое слишком поздно пришло из солнечных южных стран. … В Великой Руси имело место не столько двоеверие, сколько постоянное проникновение первобытного анимизма в развивающуюся христианскую культуру» [Биллингтон 2001, с. 48].
Рассмотрим теперь основные характеристики православной доктрины, чтобы оценить потенциал ее влияния на развитие национальной экономической культуры. С экономической точки зрения, православная доктрина чаще всего критикуется за «слабость» и «непродуктивность» трудовой этики. Начнем с того, что считается основным достоинством «конкурента» православия — протестантизма. Протестантская этика подразумевает равенство людей на старте, равенство гражданское и, тем самым, не исключает последующей имущественной, экономической дифференциации, стимулирует на постоянное испытание верующим своей избранности посредством труда и успеха, как его следствия. В этом смысле, протестантизм органично соответствует рыночным отношениям. Ведь даже конфуцианская трудовая этика, содержащая традицию методичного самоиспытания, стоит ближе к протестантизму, чем православие, которое предполагает «равенство на финише», т. е. находится в полном противоречии с духом капитализма [Мясникова 2000, с. 40-41; Гловели 1993].
Истоки православного безразличия к хозяйственной жизни разные авторы находят еще в византийской православной традиции. Так, например, Е.В. Жижко отмечает, что византийское «православие представляет труд как наказание, расплату, следствие греха… считается, что богатство — грех, а бедность — добродетель…» [Жижко 2000, с. 203; см. также Коваль 1994, с. 82; Зарубина 2001, с. 100-101; Фальцман 2000, с. 47].
Одна из основных черт православной этики состоит в том, что область ее действия не распространяется на бытовые стороны жизни. Поэтому вполне понятно, что экономическая культура всегда находилась не на самом высоком уровне в православной России, и даже неудивительно, если вспомнить об изначальной языческой природе России, что при снятии некоторых государственных ограничений (как произошло, например, при современном российском «капитализме») экономика просто становится областью «вне морали».
Труд в православии со времен Византии оказывался ценным только в связи с тем, что сам его процесс доставлял удовольствие мастеру. Другая возможная составляющая трудовой мотивации (труд как источник прибыли) православной этикой была в значительной степени блокирована. И действительно, «…к прибыли, полученной от ремесла и торговли, в православном византийском обществе отношение было отрицательным» [Коваль 1994, с. 77].
Здесь необходимо упомянуть и о позитивной стороне воздействия православной этики на отношение русских к способу приобретения и сохранения богатства. Именно православная этика формировала в предпринимательской среде такие качества как высочайшее доверие к партнеру, верность слову даже в ущерб собственной выгоде, использование беспроцентного кредита, корректное отношение к конкурентам и т. д. [Афанасьев 1993; Платонов 1992 и др.].
Третьей значимой традицией в рамках этноконфессионального фактора, сформировавшего современную экономическую культуру русских, является старообрядчество и сектантство. Секты показали, что в России могут быть созданы хозяйственные типы, близкие западным, но в то же время, секты создали лишь маргинальные слои в России.
Многие авторы небезосновательно отмечают, что Раскол расчистил путь для продвижения капитализма в России. Старообрядцы стали примером высокой созидательной энергии и культурной инициативы. Принудительное отделение от государства в XVII в. позже часто давало староверам серьезные духовные преимущества перед теми, кто машинально следовал за строго регламентированным империей господствующим Православием. В противоположность обычно невежественному православному, для раскольника, обычно грамотного, церковная книжность была умственной гимнастикой, школой принятия решений на основе личных суждений, необходимой для успеха в торгово-промышленной сфере [Жунин 1998, с. 91-112].
С экономической точки зрения также интересен пример сект духовных христиан — как духоборов, так и молокан. Как и для раскольников, для них были характерными иная, чем в православии, этика труда и иной духовный тип «экономического человека». Они были ориентированы на «рациональное» ведение хозяйства, т. е. объективно — на развитие буржуазных отношений. Духовные христиане создали оригинальное вероучение, и на основе него — свой хозяйственный этос, который позволял им так организовать свою работу и быт, что их уровень жизни был всегда намного выше, чем у их православных соседей [Коваль 1994, с. 273; Коваль 1993, с. 20-62].
В качестве одной из возможных причин экономического успеха как старообрядцев, так и «духовных христиан» могла быть изгнанность, исключенность этих групп из русской общности. [Зарубина 2002].
Под влиянием перечисленных (и неперечисленных) факторов и сформировалась русская экономическая культура, отличающаяся высокой устойчивостью и воспроизводимостью своих сущностных черт.
* *
*
Из сказанного могут следовать разнонаправленные выводы. Обычно сторонники либеральной модернизации на аргументы подобные высказанным выше отвечают полным отрицанием влияния культурно-цивилизационной среды на характер и направленность экономического развития той или иной страны, сторонники же учета этих средовых факторов обвиняются в антиреформаторских обскурантистских идеях.
Так ли это на самом деле? Задумаемся, кто и что препятствует динамичному развитию России, почему с огромной быстротой возрастает наше отставание не только от стран G-7, но и от большинства стран Центральной и Восточной Европы?
В мире существуют значительные области, не включенные в современную технологическую систему. Различное время доступа к технологической силе для людей, стран и регионов является критическим источником неравенства в современном мире. Своеобразная вершина в этом процессе — угроза исключения целых национальных и даже континентальных экономик из мировой информационной системы, а соответственно — и из мировой системы разделения труда. В этом контексте стоит вопрос и о будущем России.
По мнению авторитетных специалистов, в современной глобальной экономике новейшее международное разделение труда тесно взаимодействует с национальным разнообразием организационных форм и трудового поведения, имеющих различное институционально-культурное происхождение. Развитие национальной экономико-отраслевой структуры, инкорпорированной в глобальную экономику, предполагает учет и использование этнокультурных особенностей человеческих ресурсов, особенно их инновационного потенциала. При этом все прежние (из индустриальной эпохи) критерии отбора перспективных типов работников и методов менеджмента во многом лишаются практического значения.
Редкостное исключение составляет Россия, которая десятилетиями, если уже не столетиями упорно примеряет чужеземные «одежки» менеджмента, чужеземные модели экономического развития без желания отделить универсальные черты организации экономики от ее институционально-культурной специфики.
Приведу несколько небезизвестных примеров из зарубежного опыта, подтверждающих, что развитие глобальной экономики не погашает а, напротив, усиливает культурное и институциональное разнообразие наций/обществ, стимулируя в то же время их взаимозависимость.
Это демонстрирует анализ существенных различий даже среди наиболее продвинутых стран («большой семерки»), где можно выделить две доминирующих модели информационной экономики. Первая — «модель экономики услуг» представлена США, Великобританией и Канадой; вторая — «модель индустриального производства» — Японией и Германией. Франция в этой классификации занимает промежуточное положение, склонясь к первой модели. Италия же формирует, видимо, некую третью модель, основанную «на сетях мелких и средних фирм, приспособленных к меняющимся условиям глобальной экономики, и [где - О.Ш.] готовится почва для своеобразного перехода от протоиндустриализма к протоинформационализму» [Кастельс 2000, с. 222-225]. Западные авторы предлагают и другие классификации [Лэйн 2000], из которых во всех случаях следует один и тот же вывод — о разнообразии моделей современной экономики в наиболее развитых странах мира. Тем более нелепыми выглядят многолетние усилия радикал-либералов вогнать Россию в наименее подходящую ей американскую модель развития.
Первой страной за пределами европейского культурного ареала, достигшей высочайших результатов в экономическом развитии, была Япония. Ведущие аналитики пришли к однозначному выводу, что немалую, если не определяющую роль в ускоренном развитии послевоенной Японии сыграло квалифицированное руководство, учитывавшее в числе прочего и национальные особенности японского работника. Так, проводя экономические реформы (после Второй мировой войны), японские элиты не стали уничтожать отличавшуюся высокой солидарностью общину — архаистскую коллективистскую структуру, а, напротив, использовали ее как канал реализации целей государства. Ведь община могла ответить на задачу либерализации экономики лучше, чем еще не сформировавшийся индивид и еще не сложившееся гражданское общество [Китахара 1996; Сакаия 1992; Пронников, Ладанов 1983]. Обычно указывают на преемственность миниатюрных изделий современной японской электронной промышленности по отношению к традиционному для страны искусству миниатюризации (вспомним знаменитые «бонсай» и «нэцке» — миниатюрные деревья и статуэтки). Вот этот кропотливый труд, столетиями создававший изысканные шедевры, живет теперь в высокоточных промышленных изделиях.
Конечно, модернизация общества и экономики в Японии была следствием долгого и кропотливого изучения западного (а по ряду направлений и российского) опыта. Но мировое значение японских преобразований в том, что у них старые ценности явились источником институтов современности. Соединение культурной традиции с достижениями индустриального мира привело к тому, что Япония стала первой древней цивилизованной страной, осуществившей скачок в современность.
При рассмотрении новых стратегий перестройки деловых организаций в процессе перехода капитализма от индустриализма к информационализму (1980-2000-е гг.) многие авторы отмечают первостепенное значение новых методов менеджмента, родившихся на японских фирмах в контексте японской национальной культуры. Это же относится к эффективным результатам деятельности китайской организации бизнеса, основанной на семейных фирмах и кроссекторных деловых сетях, часто контролируемых одной семьей [Кастельс 2000б; Castells 1998, p.206-309].
Наиболее эффективными для современных обществ оказались системы ценностей, связанные с протестантской, буддистско-синтоистской и конфуцианской этиками, т. е. со специфическим отношением к труду как к обязанности, долгу и призванию человека. И хотя эти этические нормы были выработаны рядом западноевропейских и восточно-азиатских обществ, работы социологов, социальных психологов, специалистов по менеджменту показывают, что и в обществах с иной культурной традицией возможно целенаправленное формирование соответствующих ценностно-мотивационных структур [McClelland, Winter 1960; Shaiken, Herzenberg 1987; Рих 1996; Коваль 1994б; Коваль 1993; Коваль 1994а; Льюис 1999; Колесникова, Перекрестов 2000].
Как справедливо отметил М. Кастельс, веберовский анализ корней капиталистического развития впоследствии был поставлен под вопрос учеными, которые убедительно указывали на альтернативные исторические формы, поддерживавшие капитализм столь же эффективно, как англосаксонская культура, хотя и в иных институциональных формах [Кастельс 2000, с. 194].
Среди всех элементов национальной культуры на деятельность человека в современной экономике в наибольшей степени влияют система ценностей данного общества, социальные нормативы и трудовые традиции, сформировавшиеся в течение всей истории данного народа.
Русский народ, конечно же, не составляет исключения. Но за долгие годы советского режима среди многочисленных этнологических работ по народам СССР, в том числе и по народам Российской Федерации, белым пятном была область исследований по русскому народу. Я здесь не комментирую причин такой странной ситуации, однако, ко времени распада Советского Союза реальных данных, необходимых для коррекции экономической и социальной политики в контексте этнокультурной специфики доминирующего государствообразующего этноса России, не было.
Между тем, особую роль в формировании человеческого капитала, особенно его инновационной составляющей, играет национальная культура, формирующая устойчивые поведенческие стереотипы работника. Сейчас во всем мире распространены прикладные социолого-антропологические исследования этнических особенностей человеческих ресурсов. Транснациональные корпорации за последние десятилетия при организации производств обязательно привлекают данные об этнокультурных особенностях будущих работников. Из отдельных черточек и характеристик специалисты синтезируют обобщенные портреты «типичного работника»: японца, китайца, египтянина и т. д. В соответствии с этими данными и планируется вывоз капитала, проектируется система трудовых стимулов, конструируется оптимальная отраслевая структура.
Лишь как иллюстрацию возможности и надобности выбора модели национального экономического развития с учетом цивилизационных характеристик приведу некоторые результаты собственных исследований 90-х годов персонала высокотехнологичных производств на предприятиях ВПК. Источником информации служили углубленные интервью руководителей и наиболее образованных и квалифицированных работников.