Тамара по тону почувствовала, что мастер вроде бы выругался. Но как-то славно, добро обругал он настырную трубку.

– Привычка, – морщины поехали еще шире, – отец так всегда говорил, когда что не слушается. По-русскому значит: “Останься без хозяина!” Это для вещи страшно…

Сазаков сделал трагические глаза: “Ууу, страшно!” И Тамара представила, как это страшно — какой-нибудь уздечке или ведру остаться без хозяина. Сгниют ведь к дьяволу!

– Как меня зовут, знаешь?

– Курбантыч Сазакович, – легко сказала Тамара. Туркменские имя-отчества уже не казались ей китайской грамотой.

– Очень длинно, – поползли морщины. – Ребята просто зовут: “Саксаулыч”. Не обижаюсь. Сазак по-русскому – саксаул. Четыре брата на буровых, и все “Саксаулычи”. А один плавает – тот "капитан Сазаков". По Аму-Дарье плавает. Слыхала?

– Не, – помотала головой Тамара.

– Хороший капитан, награжденный, – сказал мастер.

Сразу было видно, что брат-капитан – его слабость, гордость его, приятно лишний раз произнести эти недоступные родной пустыне слова: “Капитан Сазаков”. Мастер переборол себя и свернул к делу:

– Буровую посмотрим?

– Если можно, – заторопилась Тамара; ее уже давно подмывало бежать к вышке. – Как раствор?

– Черный, вроде, – хмыкнул Сазаков.

Над раствором он необидно подтрунивал до самой буровой. Очень спокойно было топать рядом с Сазако­вым, посмеиваться легонько над собой, невни­мательно следить, как вырастает из песка острая вышка, как буднично бухтят дизели. Сазаков провел Тамару по всей территории, увлеченно рассказывая о тонкостях, кото­рых она все равно не понимала. Но ему нравилось объяснять, а ей слушать. Казалось, мастер забыл обо всем на свете. Тамара вздрогнула, когда он быстро, без видимого переключения, спросил моториста:

– Уехала?

– Тю-тю! – солидно подтвердил моторист.

По этой солидной интонации Тамара узнала белоруса. Мазут и черные штаны сделали из него негатив.

– Так, – сказал Сазаков. В этом « так” было столько задумчивости, что стало ясно — мастер ни на минуту не забывал о поварихе, считая эту проблему важней­шей на сегодняшний день.

Тамара быстро сделала анализы: вязкость, удельный вес, водоотдача. Пробы предельно просты, но Пир прав: все упирается в этот неприглядный грязный раствор.

– Как? – спросил Сазаков. Он ступал по деревянному настилу, как по канату, ноги Сазакова были для песка, а не для тротуаров.

– Норма, – признала Тамара, – будем следить.

– Дважды в смену замеряем, – сказал Сазаков, – по инструкции.

Он остановился рядом и замолчал. И чем дольше он молчал, тем несомненнее становилось то, что он в конце концов скажет. Тамара хотела помочь мастеру, но кухня всегда была для нее самым несимпатичным местом в мире – язык не повернулся. К тому же готовила она так себе, и лучше было не выносить это на суд общественности – общественность не проявит восторга.

– Кашу можешь сварить? – спросил наконец Сазаков.

– Надолго? – спросила Тамара.

– Послезавтра замену пришлют. До послезавтра!

Тамара вспомнила беспонятную, глухую базу и подумала, что полагаться на ее обещания глупо. Так оно и оказалось: кулинарничать пришлось почти две недели.

– Хоп! – просиял Сазаков. – У нас кухня, как в городе. Еще на постоянно будешь проситься.

Больше до самого ужина ей некогда было глазеть по сторонам. Непрерывным вниманием помогали Тамаре Боцман и Шуцман, первыми снявшие пробу и еще круче задравшие после этого хвосты. Тамара порадовалась, что никаких признаков желудочной депрес­сии у рыжих не появилось.

Ужин прошел на высоком уровне, чего Тамара не ожидала. Парни хвалили и пшенку, и чай, и даже хлеб, к которому повариха не имела отношения. Последним на ужин пришел еж Алик. Он долго стучал миской в углу и хрюкал довольно, разбросав розовые, в черных разводьях, совсем поросячьи уши. После еды Алик любезно дался Тамаре в руки. Она пробовала его причесать.

– Вон ты какой лохмун! Не стыдно?

Потом Алика сажали на стол и совали ему зеркало. Это была традиционная забава. Еж недовольно отворачивался от своего отражения, морщил длинный брезгливый нос. Он – мужчина, его дело ловить песчаных удавчиков или жуков-томзоков, но уж никак не торчать перед зеркалом.

Тамару в конце концов сморил этот разноемкий день. Нашло какое-то состояние ирреальности: ехала на аварийную буровую, а попала в образцовый уголок дедушки Дурова; у всех ружья висят над постелями, и все наперегонки опекают ежей, орлят, кроликов. “А курица у вас есть? » – полусонно спросила Тамара. И уже ничуть не удивилась, что зато есть зайчонок. “Косой на бурильщика сдал”, – объяснил Сухан. Зайчонка случайно обнаружили в запасной трубе и с тех пор подкармливали по ночам. Потом кто-то приволок патефон с доисторической ручкой, и его завели, как заводят ЗИЛ-150, если он пропустил подряд две капиталки. Ручка натужно выла, вращаясь. Патефон наконец ожил, и Тамара очнулась на громовом: "Даже с кошкой своей за версту…"

Она выпрямилась за столом и замотала головой, отгоняя видение. Прямо над патефоном, припадая к нему ухом, стоял черный изящный верблюжонок. В нем чувствовалась еще трогательная незавершенность форм, когда непонятно, что получится из ребенка – одногорбый дромедар, фламинго или динозавр. Верблю­жо­нок отрешенно, как меломан, дослушал « Кота” и только потом поднял чистые, верующие глаза. Глаза обежали столовую и омрачились. Черный верблю­жонок моргнул, собираясь заплакать.

– Антона ищет, – сказал Сухан.

Все стали совать верблюжонку разные куски, заговаривать ему зубы.

– Теперь всех знаешь, – сказали Тамаре. – Это наша Клава.

Клаву подобрал в степи все тот же неизменный Антон. Чабан сам ему предложил, за так, – Клава болела какой-то верблюжьей корью, от которой не поправляются. У Антона она почему-то выжила. Теперь Клава кладет голову Антону на плечо и так ходит хоть целый день. У всех тени — как тени, темные тонконогие копии, а у Антона – горбатая и растет…

Когда Тамара, наконец, добралась до постели, в голове у нее был полный сумбур: еж Алик брился перед зеркалом Пира его безопасной бритвой и вдруг спрашивал солидным тоном белоруса “Косой на бурильщика сдал?”, а по лицу его широко разбегались морщины Сазакова. Потом все разом пропало, стало мягко и хорошо. Тамара ровно задышала и, как всегда, свернулась калачиком. Но все сильнее бил ливень в окно. “С градом”, – подумала Тамара, просыпаясь. Села в темноте, потянулась лениво, как дома в Пензе, и тут вспомнила, что она в Каракумах. Ливень исключался, но в окно барабанило все сильнее.

– Открой, это я, – шепотом сказали снаружи.

Вагончик был тонок и стар, он пропускал любой шепот. Те, кто в нем, заботились только, чтобы не появились щели. В щели сразу налезла бы всякая пустынная гадость. Но защиты от слов в вагончике не было предусмотрено.

– Открой! Чего ломаешься?

Когда-то они убирали картошку в подшефном колхозе, и одна девчонка, свернув с тропы на зеленую лужайку, провалилась по пояс. Лужайка оказалась хранилищем удобрений, попросту говоря – жидкого навоза. Тогда они страшно веселились и проволынили под этим предлогом целый рабочий день. Но сейчас Тамара прочувствовала это сильное ощущение – тонуть в навозе. Было прежде всего невыносимо оскорбительно. И жалко было тихую ночь, честно заработанную для сна. К тому же, подонки вряд ли отступают после одной неудачи. И мастер, который занимает соседнюю поло­вину вагона, наверняка слышит стуки и шепот. И думает черт знает что, хотя он, кажется, не такой человек. Впрочем, что значит – не такой? Просто она наивна и не знает буровых нравов.

– Открывай! Я все равно настойчивый!

Дверь с половины мастера скрипнула, и голос, острый почти до свиста, спросил:

– Сварной?

Снаружи промолчали, прекратив стук. Потом пе­сок скрипнул и раздался неопределенный ответ: « Ну?!”

– Надежда из-за тебя уехала, хватит, – сказал Сазаков. – Запомни: еще раз услышу – пристре­лю.

– А если по договоренности с обеих сторон'? – нагло спросили снаружи.

– Так и запомни: шестнадцатый калибр, картечью.

Стало оглушительно тихо. Потом песок захрустел, удаляя шаги. Скрипнула входная дверь, и было слышно, как мастер шепотом пригрозил ей: “Эйесиз галан!” — « Все равно не заснуть”, – успела подумать Тамара. И сразу провалилась. Она спала крепко, ворочалась во сне, как хотела, и даже ни разу не вспомнила о фалангах – чтоб их не придавить.

Утром у кухни Тамару встретил Сухан. Зеленые трусы и панамка по-прежнему составляли его костюм. Рядом с ним закрытый Тамарин сарафан выглядел эскимосской меховой робой. Сухан дипломатично пору­гал погоду, новое бурдолото, старый обеденный навес и, наконец, сказал:

– Эту неделю мастер запретил ему морду бить, у него работа срочная. Так мы сказали ему, будто Антон – твой брат.

– Какой еще брат? — отмахнулась Тамара. — С ума сошли!

– Ничего, понимаешь, придумать не могли. Ты не дрейфь, у нас… это… правильные ребята…

Ночные переживания поблекли перед плитой. Тамара никак не могла привыкнуть к пламенной ярости саксаула. Он вспыхивал, как спирт. Будто саксаул веками копил в себе сухое солнце, чтобы отдать все разом. « Помешались они на своем Антоне”, – мельк­нуло у Тамары. И все посторонние мысли окончательно вытеснил завтрак.

8

Как раз в это время Антон возвращался на буровую. Он здорово отвык от города, и за неделю отгула Ашхабад всегда успевал набить оскомину. Так же думал и Орлик, он хохлился рядом. Оба они сидели на борту ГАЗ-63, как пижоны на садовой скамейке, – свободно, прямо и слегка расслабленно. Всяким кабинам Антон предпочитал борт, потому что скорость рождала ветер, а ветер, если он не волок за собой тучи песка, делал пустыню прекрасной. Пустыня всегда успокаивала Антона.

Сегодня он нуждался в успокоении. Во-первых, он имел глупость наведаться в Ашхабаде к крупному верблюжьему специалисту. С тех пор как Антону удалось вылечить Клаву, его занимало способности верблюдов, и вообще — чего там наука про верблюдов думает. Науке Антон верил. Чабаны ему много порассказали, но взгляд у них слишком практичный, а Антона тянуло на психологию.

Специалист оказался крепеньким старичком, который посвятил верблюдам всю жизнь и, несмотря на занятость, был польщен Антоновой любознательностью. Он с удовольствием поделится с молодым товарищем имеющимися у него сведениями. Далее Антон услышал, что в верблюжьем горбу к осени скапливается около ста килограммов сала, годного на маргарин; что раньше из верблюжьей шерсти делали приводные ремни и маслобойные салфетки; что мясо их жестковато для супа, но отлично идет на колбасы и котлеты, а кровяные шарики верблюда – продолговатые, как у птиц, причем одногорбые особи охотно скрещиваются с двугорбыми.

Все попытки Антона свернуть на личный опыт и психологию разбивались о непробиваемую эрудицию старичка. Он быстро-быстро лузгал семечки, забрасывая Антона шелухой.

– Конечно, нам нельзя сделать из кожи верблюда, – сыпалась шелуха, – первоклассные подметки, как из вола, – тут специалист вздохнул, предлагая простить верблюдам их убогость по части подметок. И закончил оптимистически: – Но на стельки она вполне годится.

Антону все время казалось, что он попал к коже-мясо-заготовителю. Сразу бы встать и уйти! Только одно место этого двухчасового лузганья принесло ему мораль­ное удовлетворенье. Когда старичок сказал: « Если верблюд лягается на полный размах ноги, то летишь в среднем шесть метров.. »

Во-вторых, что было важнее, Антон получил письмо от Таси. Выглядело оно на первый взгляд обыч­ным, но, перечитав трижды, Антон понял, что его мрачные прогнозы сбываются: в семье у сестры пахло серьезным разладом. Тасины письма Антон всегда читал между строк, тут его не обманешь. Он еще раз пожалел, что уехал тогда, оставив сестру на этого проходимца. Но что было делать, если она сама?

Сестер у Антона четыре. Но три-старшие давно сами устроились в жизни. Антон вырос уже без них и не испытывал особой родственности. Одна у него была, по сути, сестра – Тася, на четыре года младше, кругло­глазая жалельщица ничьих кошек и контуженых воробьев. Антон считал, что она вся в него. Так, наверное, и было. Тасиным воспитанием, кроме Антона, никто никогда не занимался: отец болел или пил, мать работала санитаркой, сутками не бывала дома. Когда Тася перешла в шестой, ее увезла к себе старшая сестра. Долго не виделись. Потом Антон устроился учеником в гараж и смог навестить. Без расспросов понял, что Тася живет на правах домработницы, только не платят, нянчит племяшку, сама осталась на второй год, а ведь способная. Как получил права на шофера, забрал сестренку к себе. Ездил. Потом – служил, вернулся механиком. Она закончила одиннадцать классов. Вместе уехали по комсомольским путевкам в Газли, тянули газопровод. Дошли до Устюрта и тут осели на компрессорной станции КС-7, теперь ее называют “Комсомольск-на-Устюрте”.

Мысль о том, что Земля кругла, кажется на Устюрте непоправимо крамольной: степь кругом неве­роят­но плоска. Она плоска, бесконечна и проходима для “газика » во всех направлениях. И когда едешь по ней ночью — черна, как небо. Только два далеких огонька посверкивают тебе из вселенной. Кажется, дунь – и они исчезнут. Но они упорно разрастаются, приближаясь. Это сама компрессорная и жилой поселок в километре от нее. Станция так грохочет, что тысяча метров верблюжьей колючки не съедает гуда, но все-таки делает его терпимым для привычного уха. Главный инженер собирался засадить эту полосу лесом. Директор считал, что прежде всего надо провести бетонно-блочную дорогу от Комсомольска до Аральского моря, тут каких-нибудь десять километров.

На воскресник, с которого началась дорога, дирек­тор прибежал в синем тренировочном костюме с теннисной ракеткой – он капитан команды, ему двадцать пять, он разрывался между теннисом, футболом и кинокамерой. С его легкой руки турбины на компрессорной: “Бригантина”, “Аэлита”, “Аврора”, “Андромеда” и “Маруся”. « Маруся” – самая работящая, за что и назвали. Директор – талантливый инженер, это общеизвестно, в Комсомольске боялись, как бы его куда-нибудь не повысили.

Главинж на воскресник вообще не пришел. Он в это время сидел в коридорчике медпункта, до крови закусив губу, и ему было так плохо, как еще никогда за двадцать семь лет. У него жена рожала в медпункте, долго, слишком долго, что-то, наверно, не так, но не может быть. Он все ждал, что она закричит, ну, хоть вскрикнет, он услышит, что это она. Но она молчала. Она работала учительницей, и класс ее помещался как раз за дощатой стенкой медпункта, потому что учителя делили этот дом с медиками, и школу, и больницу только-только начали тогда строить. И, хоть день был воскресный и детей, конечно же, не могло быть, жена главинжа удерживалась из последних сил, чтобы молчать.

Вообще в Комсомольске-на-Устюрте подобрались крепкие, надежные люди, молодые в огромном большинстве. Они управлялись без всяких указок и с бытом, и с техникой. И сам дух в поселке был молодой, правильный, дух. Антон, может, вообще бы там навсегда остался, если бы Тася, разборчивая такая девчонка, чуткая, вдруг не нашла себе этого… Собственно, дрянью его не назовешь, не сплетник, не бабник, не летун. Но главинж как-то ему точно сказал:

– Вам, Вилигин, дела нет до народнохозяйствен­ного значения. Вы одно видите: деньги в трубе.

Когда дело дошло до свадьбы, Антон признал свое поражение и отступил в Туркмению. Тася писала успокоительные письма, звала обратно. Уверяла, что счастлива. Сына Антоном назвали, обросли хозяйством, в хозяйстве Вилигин смыслит. Потом Тася стала надолго замолкать, поскучнела в письмах. А по вчерашнему Антон точно понял: плохо у них.

– Вот так, Орлик, – сказал Антон и чуть не сы­грал за борт, потому что « газик” внезапно остановился. Навстречу бежал помбура Сухан и сигналил панамой. Он прыгнул в кузов, укрепился напротив Антона, осведомился вежливо: “Как нервы-сухожилия, Орлик?” и начал рассказывать новости…

9

Когда “газик” фыркнул у буровой, Тамара протирала воронку. Она только что провела свои пробы и нашла, что глины, пожалуй, стоит добавить, слишком жидкий раствор. Рядом стоял подсобник Вадька и, переминаясь, как Боцман-Шуцман, ждал указаний. Вдруг он подпрыгнул, перемахнул через перила и заорал:

– Антон!

Тамара тоже подошла к машине. На борту сидела лохматая пегая птица, ничем не похожая на орла. Во весь рот улыбался Сухан. Белобрысый, в темных веснушках парень со смешным хохолком на макушке и бицепсами, как у паровоза, шагнул Тамаре навстречу.

– Добралась, сестренка? А я тебя в Дарвазе искал.

Тамаре понравилось, как искренне и тепло звучит его голос. А он, разом охватив взглядом ее – тонкую, неправдоподобно хрупкую, длиннокосую, обрадовался, как подходит к ней это детское – « сестренка » .

– А я тебя раньше вечера не ждала, Тоник, – непринужденно сказала Тамара, клюнув свеже­испечен­ного братца в щеку. Она твердо знала, что человек, за которым бегают черные верблюжата и брезгливые нечеса­ные ежи, не может быть плохим.

С тех пор прошло несколько месяцев, и Тамара привыкла, что у нее есть брат Антон. Он приедет по первому зову и набьет морду всякому, кто не так на нее посмотрит. Надобности в этом больше не возникало, но приятно все-таки знать, что существует могущественный брат. Он подарил ей колючего добряка Алика. Тамара шефствует над буровой мастера Сазакова, попутно помогая Антону сдавать за десятилетку. Даже девчон­кам-лаборанткам уже приелось обсуждать их “странные” отношения. Как раз та дружба, которая нужна Тамаре. “И Антону!” – настойчиво повторяла она себе, заглушая кое-какие сомнения, усложняющие жизнь.

В Ашхабад каракумцы стараются ездить кучей и держатся там по возможности стадно: после пустыни в городе неуютно. Идешь на “гвоздиках”, и все кажется, что сейчас они под тобой подломятся. Сидишь в кафе – и все будто ждешь, что сейчас тебя выставят, ибо вся эта джазовая роскошь не для тебя. Город — чужой, когда после пустыни бродишь по нему без друзей. Но если получался отгул вместе с Антоном, город сразу добрел. Выходит, Тамаре повезло, что тогда Антону неожиданно переменили смену и она оказалась одна в Ашхабаде. И шла к аэродрому как раз мимо того киоска. А Генка, сардонически улыбаясь углами большого умного рта, требовал у продавщицы “Каштанку”. Вид у него был ужасно побитый, драчливый и самонадеянный одновременно. Тамара притиснулась сбоку к киоску, листала ненужную книжку и чего-то ждала. Будто обязательно что-то должно случиться. Генка набычился еще сильнее и сказал, как лопнул:

– Только что двадцать томов Чехова отхватил.

Тамара засмеялась. Ясно, что он сказал для нее, уж никак не для тетки в киоске. И они заговорили наперебой, сразу как близкие. Тамара собиралась лететь через час, но почему-то ответила: “Завтра”. Всю ночь бродили по городу. А на вокзале Генка вдруг обнял ее – прижал на минуту к плечу, закрыл глаза, и так они постояли. Потом у поезда Тамара по-глупому испуга­лась, что ничего у нее не останется от этих суток. Как их и не было! Хоть бы пустяковина какая-нибудь, каран­даш или пуговица. Тамара была суеверной на такие приметы. Тут она вспомнила, что таскает в сумоч­ке книжку, которую купила вчера в киоске. У Генки точно такая же торчала из рюкзака.

– Я их поменяю, ладно? – сказала Тамара.

– Зачем? – засмеялся Генка. Но было видно, что все, сделанное Тамарой, он считает исполненным глубо­кого смысла.

– Мне твоя больше нравится.

Поезд потек вдоль перрона, провожающие взяли в карьер, Генка последним вскочил на подножку. Тамара махала вслед его книжкой, пока не успокоились рельсы. Перрон тем временем опустел. Она присела на скамейку возле вокзала, чтобы не так резко начинать прежнюю жизнь. Развернула книжку на коленях: “Михаил Лоску­тов “Следы на песке”, Лоскутов, что-то знакомое будто. Вскочила. И помчалась на телеграф звонить дяде Володе. Это ж тот самый Лоскутов, о котором он гово­рил! Вряд ли, однофамилец, фамилия редкая.

Генка прислал за два дня пять телеграмм. Сплетничала вся Дарваза. Тамара удивлялась, почему ей нисколько не мешает это шушуканье. Хотелось всем улыбаться. Всем все прощать. Чего-то такое непрерывно делать – большое и доброе. На миг она огорчилась, узнав, что Антон приезжал в Дарвазу и не зашел, как обычно. Не обиделась, а именно огорчилась за него. На миг! Огорчение растворилось так быстро, что Тамара толком даже не успела расстроиться.

Золотой арбуз мастера Абдуллы

1

В поезде Наташа плохо спала, волновалась:

– Куда я такая поехала-то? С таким…?

– Почти совсем незаметно, – врал Вит.

Через два месяца должен был родиться Володька, так запланировано – непременно Володька, в честь деда. Но смотреть город, который они выбирали насовсем, надо двоим. Даже мысли не было, что Наташа может остаться дома, в Небит-Даге.

– Кому я такая страшная-то…?

– Мне! – сказал правду Вит. – Очень!

Усадил ее в тени на перроне и побежал за такси. Вот почти и добрались: остался какой-нибудь десяток километров, в сторону от железной дороги. При таком наплыве туристов, каким славятся эти места, стоило бы протянуть ветку до самого города. Впрочем, может, в такие города как раз и не надо пускать тепловозы, не забивать музей современностью.

Такси не было и в помине. У полосатого столбика вяло переминалась очередь, обмениваясь культурными замечаниями: "К поезду могли бы побеспокоиться!" – "Хоть бы на час персонального ишака."

Понятно, Наташе эта поездка сейчас не очень. Но в крайнем случае Вит просто повозит ее по городу. И сможет рассказать обо всех впечатлениях по горячим следам. Это почти как смотреть вместе. С Наташей – пусть она даже почти не выходит из гостиницы – Вит чувствовал себя сильным. Нахально сильным. Способ­ным принять этот древний город как подарок. Они же давно мечтали – город. Наверное, лучше бы что-нибудь менее историческое для начала, чересчур много благого­вения. Но, с другой стороны, где наша не пропадала! Из такого города, если взяться с умом, можно сделать не просто конфетку — трюфель.

Такси здесь, видимо, вообще не водились. Из любознательности Вит прошел к автобусной остановке, хотя все знал наперед. Тут очереди не было. Было столпотворение. Вита горячо обдало концентрированной энергией толпы. При таком накале взять какую-нибудь Бастилию — минутное дело. Толпа брала автобус в обе двери. Напор в заднюю был столь могуч, что счастливцы в проходе цеплялись за что попало, лишь бы не просквозить в переднюю. Нежно звенели стекла. Двери беспомощно тужились сжатым воздухом. Шофер все пытался закрыть их из кабины. В промежутках между титаническими усилиями он кричал на площадь: "Не торопис! Через сорак восем минут следущий машин будит! Не торопис!"

Крик шофера действовал, как погонялка. Толпа расхватывала теплые места на ступеньках. Трещали атласные халаты. Глубоким синим пламенем вспыхивал на солнце бархат. Он кажется пошлостью на блеклом Севере, но южная жгучесть облагораживает бархат и делает его поистине произведением искусства. Пестрей­шие ткани, которые не нашли бы сбыта даже в самом завалящем архангельском сельпо, здесь идут нарасхват. Их яркость, их назойливая пестрота прекрасны под неисто­вым солнцем, на смуглых покатых плечах, среди цветущего минадля и янтарной пыли. Природные краски здесь слишком сильны, человеку нужно быть ярким, чтобы не затеряться и чтобы гармонировать с этим небом и яростно цветущей землей.

Вита всегда гипнотизировала азиатская толпа. Она его завораживала. Когда Вит теперь попадал в Ленин­град, то чувствовал себя на Невском — как в большом воробей­нике. Серые прохожие серо скакали по серым мостовым. Хотя Ленинград оставался по-прежнему люби­мым городом, от этого не уйдешь. Но только через несколько дней глаза опять к нему привыкали.

– Берегис! – закричал шофер, опасаясь, однако, тронуться.

Пассажиры свисали с задней площадки, как бананы. Они уже сплотились в гроздь-коллектив. Когда еще один настырный банан пытался зацепиться, пло­щад­ка отпихивала его спинами.

– Кузинг бар ма? Ек ма? – кричали ему со всех сторон.

Вит зажмурился, празднично оглушенный. Азиатская толпа поражала артистичной экспрессией, дружным своим азартом. К этому невозможно привык­нуть. Здесь голоса, как и краски, приобретают особую сочность и глубину интонаций. Языковых познаний Вита вполне хватило, чтобы перевести банановый крик: “Кузинг бар ма? Ек ма?” Буквально это означало всего-навсего: “Глаза есть ли? Нет ли?” Но в смысле эмоцио­нальной насыщенности буквально это не переводится, слишком скучно-приблизительно. В смысле эмоцио­наль­ном это так: “Куда же ты ломишь, трахома бесстыд­ная, добрым людям на головы? Чтоб у тебя, ишак бесхвостый, зенки повылазили! Или ты наглые свои гляделки в камеру хранения сдал заместо барахла?.. » Это уже ближе к истине.

Автобус, наконец, желто дохнул и тяжело заскакал по улице. Сразу осела пыль и улеглись страсти. Только одна машина еще медлила у вокзала – милицейская “Волга”. Вит подошел на всякий случай, как человек, которому нечего терять. В “Волге” по-хозяйски ворочался розовый капитан чуть младше Вита. Шофер, такой же розовый, только в тюбетейке, рысью бежал от газировки.

– Без вещей? – спросил капитан.

Через пять минут Вит с Наташей уже ехали, как графье. Дорога сперва большого интереса не представляла – мягко и пыльно. Как везде. Сыплются персиковые лепестки, и неторопливые арбы огромными своими колесами трудно перекатываются через арыки. Потом начались дувалы. Потом откуда-то сверху будто плеснуло синевой. Это вспыхнули, издалека еще, израз­цы Большой Пятничной мечети. Замелькали тревожные пальцы минаретов. Телеграфные провода ненужно пута­лись в тринадцатом веке, лезли в глаза. Провода испортили бы любой снимок.

– Бездарные провода, архитектор, – шепнула Наташа.

Как это часто бывало, оба подумали об одном. И как всегда в таких случаях, у Вита благодарно дрогнуло сердце.

Улицы сузились, обжимая “Волгу » . Машина будто вытянулась в длину и на поворотах гибко играла талией. Справа стена мелькнула в каком-нибудь сантиметре от радиатора. Слева – в двух сантиметрах – проплыл философствующий ослиный лик. “Волга”, танцуя, вильнула багажником, обтекла прямой угол.

– Высший пилотаж, – признал Вит.

– У нас водители особого класса, – подхватил розовый капитан, улыбаясь всем лицом сразу. – Тут иначе нельзя. На тень из-за угла тормозим.

– На мячик из-за дувала, – уточнил шофер.

Но капитан не дал ему развить мысль, капитан был любопытен по молодости и по долгу службы, его волновали новые люди.

– На постоянное жительство к нам?

– В общем-то, да, – затруднился Вит, — хотя сей­час только рекогносцировка.

– А специальность? – поинтересовался капитан. – У нас врачей не хватает. Ну, и строителей.

– Архитектор, – нехотя объяснил Вит.

Видно было, что с этой профессией капитан еще близко не сталкивался и потому несколько озадачен. Но лицо его тотчас розово прояснилось.

– Значит, подбросим вас прямо к Амелину.

Амелин – это был старый архитектор, местный, который только что ушел на пенсию. Вит с ним перепи­сывался немного. Письма Амелина, написанные тонким женственным почерком, они в Небит-Даге читали вслух. Остроумный старик. Без дряблости. Разумеется, к нему стоит наведаться, но не так сразу.

– Нет, нет, – испугалась Наташа, она теперь вообще больше всего пугалась визитов, – нам в гостиницу.

– В гостинице не отдохнете, – сказал капитан, – а у Амелиных квартира большая, и только двое их. Рады будут. Он, правда, тут у нас приболел крепко…

– Уже ходит, – вставил шофер.

Видно было, что милиция в этом городе – в курсе.

– Нет, мы в гостиницу, – поддержал Вит Наташу.

– Нехорошо говорить на свой город, – вздохнул ка­пи­тан, – но, честно, не советую. Воды нет. Ни умыться, ни чего. А вашей супруге, – капитан понимающе скосился в Наташину сторону, и круглое слово “супруга” выкатилось из него, как шина, – требуются все-таки нормальные условия.

Вит нашел, что капитан слишком рассудителен для своих розовых щек. Наташа действительно всю дорогу мечтала о теплом душе.

– Совсем нет воды? – испугалась Наташа.

– Угу, – сказал капитан, – не поступает. Утром полчаса. Имеем неполадки с водоснабжением.

Вит вроде где-то читал, что недавно тут вступил в строй новый отель. Он спросил.

— То то и оно, что новый, – опять вздохнул капитан.

« Волга » между тем вырвалась на простор. Пересекла широкую безликую площадь, обрамленную учрежденческими колоннами, с сухим фонтаном в центре. Свернула на широкую улицу с одинаковыми домами. Сразу исчезло волнующее ощущение путешест­вия во времени и пространстве – будто просто из Сто шестьдесят восьмого квартала шагнул в соседний, Сто девяносто первый. Такие дома, точь-в-точь, Вит впервые увидел в Мончегорске, когда был там на практике. Но Мончегорск в Заполярье, а тут южная оконечность Сою­за. Дома, однако, стояли одинаковые по всем широтам и параллелям. « Ни черта у меня не выйдет с трюфелем”, – вдруг подумал Вит. И сразу же почувствовал приступ ослиного упрямства: “Еще посмотрим! »

– Новый город, – запоздало представил капитан.

2

“Волга » остановилась у двухэтажного коттеджа цвета хаки. Лепные балконы выгодно дополняли без­вкус­ный фасад. Правильнее было бы сказать – “ляп­ные”. Во дворе, видимые даже с улицы, проступали деревянные удобства. Розовый капитан проводил Вита с Наташей до самой двери, никак было не удрать, и все повторял, что хозяева будут рады.

В конце концов Вит почти поверил.

Наташа уселась на крыльце и заявила, что подож­дет здесь. Хозяева не появлялись, несмотря на настой­чивость звонка. Вит толкнул дверь и очутился в типовом малогабарите, заваленном газетами. Какая-то читальня на общественных началах. В кресле у окна сидел человек, очень худой, до пояса прикрытый пледом, со странно напряженным лицом. Он повернулся навстречу Виту вместе с креслом.

– Простите, – смутился Вит, – я, видимо, не туда.

– Виталий Владимирович, если не ошибаюсь, – четко сказал человек и улыбнулся Виту странной улыбкой – левая половина лица у него засмеялась, лукаво защурился глаз и на впалой щеке явственно обозначилась даже ямочка, а правая осталась неподвиж­ной, только еще более напряглась: – Идите поближе, – четко сказал человек и снова улыбнулся Виту неравномерной улыбкой. – Как видите, парализуемся помаленьку…

По этой здоровой иронии, естественной, без малей­шего напряжения, Вит, наконец, узнал старого архитек­тора. Именно таким он и представлял себе Амелина. Беспощадно насмешливым. Энергичным. Очень худым. До пояса прикрытым пледом. Во всяком слу­чае, теперь Виту так казалось: именно так.

– А где же вещи? – спросил архитектор.

– Дайте хоть осмотреться, – засмеялся Вит и крикнул на улицу: – Наташа, иди!

Наташа вошла, стесненно озираясь. Но тотчас все поняла, умница, и сделала вид, что так и надо, – хозяин отдыхает в кресле, у него такая манера принимать гостей, а гости свободно размещаются на кушетке, на стульях, где им взбредет. Свободная атмосфера свободно устроенного дома, где всем дышится легко. И все подтрунивают друг над другом, так принято. Вита всегда умиляло это умение Наташи мгновенно найти верную струю.

Но в этой комнате, похоже, не она одна была такая. Пока Наташа неторопливо, несколько уточкой, приближалась к креслу, старый архитектор тоже кое-что понял, хитро прищурился, почти натурально устало закрыл глаза и подпустил ее совсем близко. Потом резко извернулся в кресле, деловито защепил Наташин рукав, как женщины щупают материал, туда-сюда, купечески цокнул, поощрительно улыбнулся Виту:

– Жина? Почем брал?

Наташа сделала самую постную мину.

– Так ведь нонче времена-то какие? Сами приплотим, лишь бы мужик.

Одобрительно хмыкнув, Амелин спросил Вита:

– Ноги-то свекру моет?

– А чем мыть? – засмеялась Наташа. – У вас и воды в городе нету.

– Зато у них, Наташ, самый толстый культурный слой, – невинно ввернул Вит.

– Ага, – сказал сам себе Амелин, и медленная, неравномерная улыбка захватила все его лицо. « Язвы на уровне задач. Кажется, наконец удастся спихнуть люби­мый город в приличные руки. А то все какая-то хлипь попадалась последнее время.”

– Тут недавно парнишка из Питера неделю инкогнито вращался, – вслух сказал Амелин, – с назначением в кармане. В специфику вник и отбил мне депешу уже из обратного поезда: "Был, смотрел, восхищался. Себе дороже."

– Я, между нами, тоже ленинградский, – сказал Вит. – Хотя теперь уже местный, пожалуй.

– К этому краю надо прилипнуть, – усмехнулся Амелин.

– А вы давно здесь? – спросила Наташа.

– Уже не помню. Я тут все дырки испокон веку затыкаю. А у меня, тоже между нами, из архитектурного образования шестимесячные курсы в тридцать первом году. И то слишком грамотный был для того времени…

Комнату архитектору тогда отвели при школе. Крохотную такую комнатушку, двум клопам не разойтись. Неизвестно, как вдвинулся туда обшарпан­ный стол на слоновьих ногах. И стул, который робко вжался в стену. Когда начинающий архитектор впервые вошел в этот кабинет, на столе, лицом к двери, смежив седые ресницы, сидел старик в бязевых кальсонах и армейских сапогах. Он сидел на корточках, как у родного самана. И чуть покачивался от мыслей. Перед ним уютно дымилась пиала. Это был школьный сторож, и он охранял казенное имущество.

Амелин, с трудом подбирая слова, объяснил, что стол нужен для дела. Тогда сапоги сползли на пол, оставив на столе отчетливые следы. Сапоги сползли и удалились, унося обиду на молодого начальника, который мешает священному отдыху. А начальник, приседая от смеха на каждой ступеньке, сразу же побежал в учительскую и там вместе с молодой литераторшей они состряпали категорический приказ: “Столды устига оег билан утырма!” Что, как известно, означает: “На стол с ногами не садиться!” Плакат занял полстены и был первым призывом молодого архитектора к массам.

Но когда на следующее утро Амелин открыл служебную дверь, он увидел, что на столе сидят уже двое: знакомые бязевые кальсоны и совсем юная барашковая шапка над пронырливым носом. Стол, спасибо ножкам, не прогнулся. Призывно дымились две пиалы. И еще сбоку стояла третья, будто ждала. Беседа, которую ничем не нарушило появление Амелина, текла неторопливо, с видимым удовольствием для обеих сторон. Архитектор слегка замялся на пороге, потом хмыкнул и подвинул к себе свободную пиалу. Не меняя позы, сторож ловко плеснул начальнику чаю. Совсем на донышке, ибо чем больше уважение к сотрапезнику, тем меньше ему наливают. Гостю удовольствие – попросить еще, хозяину радость – бессчетно долить опустевшую пиалу. Таков порядок.

Принимаясь за пятую пиалу, Амелин, наконец, сообразил, какого они с литераторшей дали маху – ведь, кроме учителей, некому было прочесть их шикарный плакат. И многочисленные бязевые кальсоны, забредавшие по делам к архитектору, и юные барашко­вые шапки были в ту пору абсолютно неграмотны. А теперь Энаджан, секретарь-машинистка, небрежно спра­ши­­вает, уверенная в ответе. Даже не спрашивает, а просто информирует шефа:

– Можно, сегодня на полчаса раньше уйду? У нас диспут.

И темные глаза Энаджан густеют от обилия нагрузок. Энаджан Садыкова, кстати, – внучка того бязе­вого сторожа, заочно кончает пединститут. В двадцать восьмом году двести семьдесят женщин, ее ровесниц, поплатились жизнью за сброшенную паранджу. А Энаджан в школе учила по учебнику, – “паранджа » , “чачван”, прочие пережитки. Двести семьдесят! Это для Энаджан уже история, поближе Спарты, но в общем достаточно далеко. У нее столько нагрузок! У нее просто времени нет объясняться со старым архитектором, но Амелин все-таки затягивает разговор:

– А что за диспут?

– “В чем был прав и в чем ошибался Улугбек”, – быстро, чтобы отделаться, объясняет Энаджан.

– Астрономия?

– Да нет же, – пожимает плечами Энанджан. – Мы хотим подойти к вопросу с точки зрения морально-этических категорий…

– С точки зрения морально-этических, — непо­нятно чему опять усмехнулся Амелин, — работать здесь сложно. Впрочем, сами быстро почувствуете, Виталий Вла­димирович.

– Не труднее, чем всюду, – упрямо сказал Вит.

– Знаете, мне почему-то кажется… – начала Ната­ша, но тут в коридоре возникли частые шаги, и лицо старого архитектора определенно помолодело, потому что улыбка вдруг пробежала по нему легко, как у здорового.

– Галина Львовна, – объявил он, выпрямляясь в кресле, – моя правая рука. В переносном и в прямом смысле. Почерк ее вы, во всяком случае, узнали еще в Небит-Даге.

Но Вит дальше уже ничего не слышал. Он так и вздрогнул навстречу шагам – вдруг мама Галя? Навсегда в нем это дрожание: а вдруг? Навсегда остались, нет, даже не в памяти, а где-то еще глубже, ее легкие силь­ные руки, которые подбрасывали Вита, желтые солнца цветов, желтые бусы мамы Гали, щекотавшие Виту лицо. И теплый голос издалека: “Талик…” Больше Вита никто никогда не называл “Талик”. А родную свою мать – она умерла в блокаду – Вит совершенно не помнил. Только портрет, который всегда висит у отца над кроватью. Так получилось, будто Вит – двойной сирота. А вдруг?

Но вошла узенькая старушка в пенсне, и Вит сразу успокоился. Старушка, невнимательно кивнув посторон­ним, с трагическим упором сообщила одному Амелину:

– Абулкасымовы наотрез отказались!

– Ага, – ничуть не удивился архитектор.

– Уже ордер вернули!

– Вот она, наша специфика, – кивнул Амелин Виту и весело объявил жене: – Подробности, Галочка, можешь изложить новому городскому архитектору. У него, кажется, достаточный запас прочности.

– Приехали?! – вплеснула руками Галина Львовна, разом из-под пенсне охватив и Вита, и Наташу, порядком уже уставшую, и их недлинную пока совмест­ную жизнь, и даже их вероятное будущее в этом городе. Видимо, экзамен сошел для них благополучно, потому что Галина Львовна теперь обратилась уже к Виту:

– Абулкасымовы, как мы и думали, отказались въезжать в новый дом.

Когда человек со среднерусским глазомером прохо­дит узенькой улочкой старого азиатского города, он уносит в сердце своем самое тягостное представление о быте его обитателей. За сплошным, почти крепостным дувалом мнится ему глиняная безысходность узкого дворика и низких, тесных комнат, где рано постаревшая хозяйка тщетно борется с грязью вне всяких комму­нальных удобств.

– А вы за этот дувал заглядывали? А вы загляните, загляните…

Вы увидите двор без соринки, ровный как площадка. Буквально вылизанный. Пара роскошных абрикосов чуть прикрывает его сверху. Шелестит что-то свое старый тут, прадедушкиной еще посадки. Обяза­тель­ная терраса увита виноградом и застлана кошмой. В музее такую кошму не увидишь! Уникальная женская работа. На кошме совершаются вечерние чаепития — святая святых азиатской жизни. Во дворе урчит плов, какого вы никогда не получите и в лучшем ресторане. Его готовят по старинке, не на газу, хотя газ сюда проведен. За водой только далековато.

Глиняные комнаты высоки и прохладны в самый знойный зной. Дом только со стороны кажется низким, потому что мы, по российской инертности мышления, приписываем ему чердак. А чердака здесь нет, и вся высота – жилая. Причем не загроможденная вещами. Почти все необходимое легко размещается в нишах. Это от азиатских ниш пошли наши стенные шкафы. Слава Богу, переняли!

– Не упрощай, Галочка, – хмыкнул Амелин.

Да, улица Старого города узка. Только ишакам впору разъехаться. На такси к воротам уже не подка­тишь. Улица длинна и извилиста, как ручей. Это чисто пешеходная улица, и она вполне выполняет свое назна­чение. Нечего требовать от нее того, на что она не рассчитана. Зато на ней стоит тень. Такая улочка сама себя затеняет, безо всяких насаждений. И это мудрый расчет старых проектировщиков, о котором мы почему-то никогда не говорим.

– Галочка, пожалуйста, не идеализируй, – засмеялся Амелин.

– Молчи, басмач, – грозно блеснуло пенсне. – А вы что делаете со Старым городом? Вы берете улицу. Ну, хотя бы Птичью, на которой Абулкасымовы, и за здоро­во живешь переименовываете ее в улицу Турге­нева! Почему, спрашивается, Тургенева?!

– Сдаюсь, – сказал Амелин, – была такая не шиб­ко умная кампания.

– У них все – кампании! Стена городская и та помешала. С четырнадцатого века стояла, в середине двадцатого додумались взорвать. Да и взорвать-то силы нет. Разворошили только.

– Взорвали!? – ахнула Наташа. – А мы еще никак понять не могли. Смотрим, будто пробоины.

– Говорят, препятствовала застройке по генплану, – нехотя пояснил Амелин, лицо у него потускнело.

– А ехать в вашу застройку никто, из местных, не хочет. Потому что без головы все делается.

– Здесь другой проект нужен, – подтвердил старый архитектор, – нетиповой. С большей семейной обособленностью, что ли. Я кое-какие наброски подготовил в свое время…

– Ты уж, басмач, сиди, – сразу остыла Галина Львовна, – пускай молодые подумают – в свое время. Он меня, знаете, как напугал однажды? Думала, живая не встану! – повернулась Галина Львовна к Наташе и Виту. – Больше трех месяцев дома не был. Где ты тогда, Георгий?

– Под Термезом, Галочка, ты же отлично помнишь. – Но было видно, что Амелину приятен вопрос и сами эти воспоминания.

– Вот-вот, больше трех месяцев хороводился где-то там, в горах комиссарил. Вдруг ночью дверь открывается, бесшумно, как во сне. И – представляете?! – возникает абсолютно незнакомая фигура, лохматая, усы до пола, в ватном халате. « Ну, – думаю, – все!” Как заору: “Басмач!” Хоть соседей, думаю, предупрежу.

– Да, уж ты заорала! – давним восхищением осветился Амелин. – От такого ора могла и перестрелка начаться.

– Звонкая была, – подтвердила Галина Львовна. – А как на настоящих басмачей нарвалась, ничего — хватило ума смолчать.

– Ага, – ласково усмехнулся Амелин, – давай расскажи детям о революционной молодости, очень полезно.

Вит, с удивившей его завистью, вдруг подумал, что вместе им очень не скучно жить. Всегда, видно, было не скучно. Так они по-молодому ершатся, подначивают почем зря. Такая слаженность требует общих десяти­летий. Чуть не впервые в жизни Вит позавидовал тем, кто уже почти прошел свой путь. Вдруг на миг захоте­лось, чтобы все уже — было.

– Послушают как миленькие, – отмахнулась Галина Львовна. – Как сейчас вижу. Будто вчера…

– Недавно, чего уж там, – усмехнулся Амелин. – В двадцать первом?

– Нет, нет, в двадцатом. Зимой. Проходила первая перепись населения, и ей достался очень смутный район. Так, ничего конкрет­ного, а поговаривали, что неспокойно. Даже хотели передать парню. Но Галя не отдала – с какой стати? Ущемление личности! К ней приставили опытного перевод­чика, Бердыева. Считалось, что бердыевский нос опасность за версту чует. Три дня они мирно переписы­вали. “Возраст? Пол? Где родились?” – безмятежная канцелярщина. И чай гостеприимства в каждом доме. В том — они тоже не отказались от пиалы. Заболтались немножко, отогреваясь у сандала. Так уютно было сидеть, засунув ноги в сандаловое тепло. Бердыев даже чуть придремал.

Вдруг хлопнула дверь, и хозяин пружинно вскочил навстречу очередным гостям. Галя сначала не очень-то их и рассматривала. Вошли три здоровенных дядьки с плетками. Зашагали туда-сюда,. быстро и резко загово­рили. Хозяин, похоже, все соглашался. Один вдруг ткнул плеткой чуть не в голову Гале. Она отодвинулась. Воз­мути­лась бесцеремонностью. Взглянула в лицо Бердыеву – хоть бы объяснил этому грубияну, раз переводчик. Поразилась его лицу – мертвенной бледности вместо всегдашней смуглоты.

Прежде чем догадка перешла в осознанный ужас, трое вышли, хрястнув дверью. Хозяин, суетливо забегая сбоку, проводил их до улицы. Вернулся тоже бегом. Через задний ход вывел Галю и Бердыева в боковой проулок. Бердыев долго прижимал руку к сердцу. Хозяин торопливо махал. Потом Галя с Бердыевым дали такого драпу!

– Век так не бегала, – задохнулась от воспоминаний Галина Львовна.

– Удачница, – тихо сказал Амелин. – Мало ли выдавали.

– Пожалел хозяин, – засмеялась Галина Львовна. – Сам, говорят, басмач, а вот – пожалел. Соврал начальст­ву, что фабричного мастера дочка. Хорошо, я хоть рта не открыла. По-местному-то тогда еще ни бум-бум, сразу бы поняли.

– А потом? – спросила Наташа.

– Ночь передрожали в песках, а утром дальше пошли переписывать. Боялись, правда, здорово! Хотели вовсе из района сбежать, да стыдно было.

Узенькая старушка в пенсне вдруг неровно покраснела и добавила тихо:

– Первое мое комсомольское поручение было.

Вит хотел сострить насчет трепетности тогдашних комсомольских чувств, но что-то вдруг застряло у него в горле, и он только дернул неловко шеей. А Наташа сказала потерянно:

– Мы в семнадцать лет только металлолом собирали…

– Ага, – хитро сощурился старик в кресле, – Галочка, ты их пронзила своим неприкрытым героизмом.

– Заболталась я что-то, – сказала Галина Львовна. – Наташа уже через силу сидит, так разве мужчины заметят когда?!

– Сейчас в гостиницу побежим, – заторопился Вит.

– Еще чего, – сказала Галина Львовна.

Мягко подхватила Наташу под руку – маленькая большую, быстро-быстро объясняя что-то про медовый, особого рецепта, настой, повела в другую комнату. И Наташа, которая сто раз брала с Вита слово, что жить они будут исключительно в гостинице, только бы ни от кого не зависеть, пошла за Галиной Львовной с явным удовольствием. На пороге она обернулась, втихаря пока­зала Виту язык и засмеялась:

— Гуляй, я дома.

Когда минут через двадцать он заглянул в соседнюю комнату, Наташа уже спала на широком диване среди широких подушек. Лицо у нее, как всегда во сне, было подчеркнуто самостоятельное. Даже отчужденное. Будто у нее с Витом нет и не может быть ничего общего. Виту, как всегда, захотелось ее поскорей разбудить, чтобы услышать опровержение. Но он сдер­жал­ся. Только пригладил тихонько Наташины ершистые брови, сгоняя отчужденность. И положил рядом книжку, которую она начала в поезде – “Следы на песке”, отец когда-то знал этого Лоскутова, трогательное семейное преданье.

– Виталий Владимирович! – крикнул вслед Амелин. – Когда вернетесь, просто толкните дверь. Не надо звонить. У нас всегда открыто!

– Понятно, дом открытых дверей.

И Вит выкатился на улицу.

3

Сверху ударило тугое солнце. Ударила в глаза прозрачная синева. На углу пылала жаровня. Худой хищно-интеллигентный старец, картонкой отгоняя саксау­ловый дым, ловко поворачивал над огнем шашлычные палочки. Рядом за столиком напарник его, симпатичный пират в чалме, нанизывал мясо – только руки мелькали. Вит улыбнулся пирату:

– Сколько палочек в день?

– Я только до триллиона считаю, – легко отбился пират.

Вит быстро пересек безликую новую площадь, миновал хлопкоочистительный завод, обогнул кинотеатр “Родина”, повсеместный очаг культуры, которому воздается в трамваях и автобусах всех наших городов: “Уродины, сходите?” Обежал педучилище и углубился в узкие улицы. Правда – тенистые. Четыре раза свернул по течению влево, два – вправо. Минут на пять застрял перед вывеской “Чайхана для стариков”. Позавидовал крепкой стариковской организации. Проникнуть туда не удалось из-за отсутствия бороды и бремени лет. Еще раз, по стопам ишачка с тугим гондоловым брюхом, свернул влево. И очутился в старом центре. Внезапно, как вынырнул.

Со всех сторон закивали Виту головастые минареты. Захороводили купола. Воссияли голубые пор­та­лы. Грянула гармония. В количествах, пагубных для неискушенного воображения.

Вит понял, что здесь нужно пройти акклима­тизацию, как в горах. Он обалдел и присел на первые же ступеньки. Голова кружилась. Вит пытался напомнить себе, что в этом городе существуют пединститут, драм­театр, непроизносимое газовое управление из семнад­цати букв, типовой роддом, графитовый карьер, необы­чайно ценный для народного хозяйства, и обком комсомола, куда надо встать на учет. Но все это не убеждало. Он все равно проваливался куда-то в шехерезаду.

– Дяденька, у вас солнечный удар, да? – спросили рядом.

– А что, не видишь? – авторитетно сказал густой мальчишеский голос. – Его надо за ноги сволочь и в хаузе скупнуть.

И голос добавил еще что-то не по-русски. Довольно сострадательное, судя по тону. Велико было искушение дождаться, пока они и впрямь поволокут его в пруд. Но смех так и рвался из Вита. Он рывком открыл глаза. От ступенек брызнуло разноглазое пацанье, от года до десяти.

– Гей! В халат не наложи! – гикнул Вит вслед самому маленькому, улепетывавшему медленно и самозабвенно.

В этом городе много детей. Просто тьма-тьмущая. Они черны и самостоятельны. Они носятся по улицам до глубокой ночи. Они сосут грудь и тут же грызут печенье. Таскают друг друга на закорках. Штурмуют глиняные горы и, ушибаясь в кровь, никогда не плачут. Можно подумать, что они вообще не умеют плакать. Только морщатся, пережидая боль. У тех, что постарше, торчат из-под халатов пионерские галстуки. Девчонки носят на голове бессчетное множество тонких, как уздечка, косичек. Позволить себе такое количество коси­чек может только выдающееся терпение. Ленинградской второкласснице это было бы не под силу.

Дети в этом городе растут полиглотами. Они кричат на всех восточных языках и охотно объединяются на русском. Школа им добавляет крупицы английского или немецкого. Но все-таки полиглотов воспитывает уличный здоровый шум, разговорный язык разно­маст­ного двора, а не школьное расписание.

Еще в этом городе много стариков. Тьма-тьмущая. Они отправляют куда-то телеграммы, кричат в между­городних кабинках, плюются на фотоаппараты и страстно раскупают игрушки в ларьках, явно тяготея к мячам. Каждый скок упругого мяча вызывает в стариков­ских глазах мгновенную бесовскую искру. Мяч кажется им верхом и чудом техники. От заводных автомобилей старики отворачиваются почти так же презрительно, как от фотоаппаратов, что не мешает им разъезжать в такси.

Когда старики щупают ковры на базаре, их пальцы чутки и музыкальны, как у слепых. Вдохновенны взоры. Роскошны бороды. Глубоки корни. Свято блюдут стари­ки древние местные ремесла. Это благодаря им сущест­ву­ют еще вполне кустарные мастерские по изготовлению ярких, как жар-птица, бронзовых сундуков из жести. Когда-то такие сундуки были изысканным украшением жилища, не избалованного мебелью. Но и сейчас спрос на бронзовую красоту еще велик, сундуки явно пред­почитают шкафам.

Это благодаря старикам сохранились уютные средневековые кузни, на которые туристы так и косят своими просветленными глазами. Это старики подковы­вают ишаков, хотя последние годы городские и даже сельские власти ведут с кроткими ишаками непонятную ослиную борьбу. Ишаков выживают отовсюду. Вплоть до полного истребления. И только старики, предпочи­таю­щие ишаков прочему транспорту, поддерживают еще эту благородную породу.

Среднее поколение теряется рядом со стариками. Из среднего поколения таких роскошных стариков уже не вырастет. Не так халаты носят. Не так руки за спиной сцепляют. Не так знающе цокают на арабскую клино­пись и знаменитую эмирскую плетку, которая когда-то держала в страхе правоверных, а теперь висит, нумеро­ван­ная, рядовым музейным экспонатом, Не так царственно продают насвай, едко-зеленую отраву.

Откуда берутся местные старики, еще предстоит разрешить науке. А вот насчет детей Вит догадался. Детей приносят аисты, это он знал с детства. Правда, один его знакомый скептик писал в четвертом классе на промокашке: “Я знаю: аист не принес меня в окно, я маме стоил многих слез не так давно”. Но это была просто бравада переходного возраста. Если бы даже с тех смутных времен в Вите засели сомнения, аисты рассеяли бы их в полчаса.

Аистиные гнезда высокими шапками надеты на минареты, мечети, медресе. Аисты венчают город. Их сильные ноги напряжены в полете. Крылья властно режут воздух. Голенастые всемогущие птицы сверху осмат­ри­вают дворы: куда бы еще подкинуть младенца. Кажется, никого не обидели, всюду хватает! Неплохо сработано! Аисты закидывают шею на спину так, что голова лежит почти на хвосте, и удовлетворенно трещат клювами, будто аплодируют самим себе.

– Сам себя не похвалишь, так кто же, – хмыкает Вит.