1 Деревянный тротуар, проседающий в лужи, впадает, кажется, в море. А море — это весь горизонт, и шурша­ние его в берег — местная тишина. Низенькие заборы надставлены рыболовной сетью, зеленой, в мелкую ячею, такой же моются в бане — вместо мочалки. Во­круг цветочных газонов, где они есть, воткнуты в песок для красы гофрированные блюдца морского гребешка, раковины. На тусклых крышах оранжево блестят кра­бы. На стенах домов, в деревянных распялках, красне­ют брюшки горбуши, спинки ее . Но горбуша уже про­шла, теперь идет кета.

Вода в реке Змейке, ленивый изгиб которой повторя­ет главная улица (вообще-то — единственная), уже по-осеннему тяжела. И в середине она кажется выше, буд­то речка вспухла и выпучилась. Кетовые хвосты колы­шутся в ней, как листья, серо-желто-зеленые. Страхо­людные — в лохмотьях и пятнах, с оторванной губой, горбоносые — кетины высоко выскакивают из реки, ло­вят страшным ртом воздух и плюхаются назад, звонко ударяясь об воду. Но обратно не попадают, там все за­бито — в воде. И кетины боком, по спинам других, сча­стливых, взбивая плавниками брызги, как крыльями, прыгают сверху реки, поперек ее, сколько хватит сил. Выжимают друг друга на берег.

Аспидно-черные вороны, гортанно крича, будто лая, выклевывают живой рыбе глаза. Чайки, откормленные, громадные, как индюки, каким-то чудом держатся в воздухе. И орут под собственной тяжестью. Бурая ко­была Пакля, брезгливо расталкивая носом кету и отма­хиваясь ушами от чаячьих воплей, пьет из Змейки возле спуска к висячему мосту.

Через мост пробежала дворняга, занося зад далеко вбок по скользким доскам и косясь на шумную воду. И больше снова никого нет. Потом по главной улице пронесся вездеход с очень грязной мордой, будто сам по себе — самоход, потому что людей в нем не видно, и только брезентовый верх выпирал и колыхался.

Всюду кругом, где не море, топорщатся сопки. Над ними уперся в небо вулкан, но аккуратный конус его далеко, километров за сорок, и вроде бездействующий. Никто от него не видал ничего плохого, но никто на не­го и не лазил, доверху. Сопки вокруг непроходимо за­росли лиственницей, березой, бамбуком, горькой мест­ной вишней, ядовитой лианой сумахом, всякой — по­жухлой уже — травой. На одну, крайнюю к морю, вьет­ся дорога и кончается там у цунами-станции. Напрямую это рядом, скатился с сопки — и в центре.

В центре стоит узел связи, увешанный ящиками разных фасонов. Но письма в ящик никто не бросает, отдают прямо в руки. Старые лиственницы прикрывают узел связи от ветра. Кроны их широки и упруги, как зонт. А дождя уже нет. Только с рябины, с красных и тугих ее ягод, медленно сползают крупные капли, и странно, что капли эти не красные, а прозрачные, как стекляшки. И что, разбиваясь в лужах, они не звенят, как стекло.

На крыльце районного узла связи сидит коротколапый пес Вулкан и чешется, яростно клацая зубом, будто выдирает из собственной шерсти кровного врага. Меж тем Вулкан ухожен и чист. Крыльцо под Вулканом ша­тается, вздрагивают перила, и толстый кот Серафим, сидящий на перилах и сидя спящий, приоткрывает одна глаз, сверкает им и поводит спиной недовольно. Но про­должает при этом спать.

Внутри почты тепло. В высокой и круглой печке прон­зительно щелкает. Перед распахнутой дверцей сидит на корточках почтальон (она же — разносчица теле­грамм) Мария Царапкина и без толку смотрит в огонь. За перегородкой стучит телеграфный аппарат, един­ственный на острове, и через стекло видно, как из него бесконечно лезет узкая лента, скручивается шурша, ва­лится на пол. Но никто не подходит к единственному,

стучи не стучи.

Начальник узла связи Клара Михайловна., узкотелая, узколицая, острым плечом прижав к уху телефон­ную трубку, записывает телеграмму. Трубка сдвинула волосы, и сейчас очень видно, что ухо у начальника слишком крупное для лица, с толстой, мясистой мочкой.

— Поздравляю — с Семеном? — привычно кричит Клара Михайловна. — Без Семена, понятно. Громче, по­жалуйста! Поздравляю внучком? Громче, говорю. Так, поздравляю внучкой, поняла. А то обнадежишь. Вес три килограмма шестьсот, Григорий, Роман, поняла. С ума они там посходили, граммы передают. Ветер у вас? Виктор, Елена, Тимофей, говорю. Так, поняла…

Она положила трубку и потерла плечо, уставшее прижимать ее к уху. Но телефон только и ждал — за­звонил снова.

— Клара Михайловна, давайте я приму, — сказала Мария Царапкина писклявым голосом. Лицо ее рас­краснелось от печки, и губы припухли.

— С тобой на собрании разберемся, — строго сказа­ла Клара Михайловна. — Цунами? Это ты, Ольга? — Уз­кие черты в лице ее беспомощно сдвинулись, мгновенно расплылись и сразу стали обратно — такая была улыб­ка, тоже узкая. — Ольга, тут телеграмма. — Она поиска­ла -в бумагах, взглядом удержав Марию, которая хотела помочь. — «Начальником утвержден Павлов запятая ждите приезда точка Евдокимов». А он у вас всегда с запятыми, как ненормальный. Нет, сегодняшним чис­лом. Нет, про "Баюклы" не слыхать, на Янет вроде бы не зашел, волна. Значит — подослать? Ладно, подошлю. Какое там, буквально некому разнести…

— Я могу разнести, как пойду домой, — жалким го­лосом сказала Мария Царапкина.

— Ты уже разнесла,— сухо сказала начальник.

— Я, Клара Михайловна, честное слово, на минуточ­ку забежала, — подозрительно звонко сказала Марля.— Только поздравить…

— Ты на минуточку забежала, — усмехнулась начальник. — А два с половиной часа за столом просидела. И телеграммы, целая пачка, лежали у тебя в сумке.

— Четыре штуки лежали, — уточнила Мария.

•  Для нас это двести, — жестко сказала нача­льник, и ухо ее, видимое Марии, малиново вспыхнуло, как всегда, когда начальник сердилась. — А если бы там срочные были? Заболел кто-нибудь или едет? Вот на цунами едет же человек, так и передают: ждите. — На метле, что ли, он едет?—пискляво обиделась Мария Царапкииа.—Сидят там на Сахалине, передают невесть что!

— Кому нужно, тот доберется,— сказала Клара Ми­хайловна.

— Все равно на аэродроме будет сидеть, дожидатъ погоду,— строптиво сказала Мария, вместо того чтоб замолчать.

Это она зря сказала, хоть была права. Как в грудь толкнула начальника узла связи, шевельнула воспоми­нания, которые все равно не забыть: одиннадцать лет прошло, а будто вчера.

Тогда Клара Михайловна возвращалась из отпуска.

Крымский загар сидел на ней ровно, красил, к тому же на юге она пополнела, набрала около пяти килограммов , почти норму по своему росту . Поэтому была в ней уверенность, и какой-то высокий моряк — мужчины это удивительно чувствуют, если в тебе уверенность, — в самолете уступил ей кресло к окну. Кларе Михайловне абсолютно все равно было, у прохода даже удобнее. Но она, конечно, села к окну, будто это само собой, будто каждый день уступают.

За Красноярском началась болтанка. Молодожены, громко гуркотевшие впереди, сразу свяли, теперь носи­ли друг другу пакеты. А Клара Михайловна удивитель­но хорошо переносит море, воздух, в полете в ней наступает легкость, будто не в самолете летит, а сама по се­бе — птица. Моряк тоже только смеялся, и один зуб у него был вкось, трогательно неровный, как молочный. Тут стали разносить еду. И никто кругом есть не мог — ни молодожены, ни старичок через проход, ни женщина с букетом. И моряк сказал стюардессе, смеясь молоч­ным зубом: «Девушка, давайте-ка нам! Мы все съедим!» Стюардесса уставила им подносы с верхом. И они все съели. А потом веселый моряк еще выпил пол­ный поднос минеральной воды.

Удивительно, как все запомнилось, до пустяков, — пузырьки в фиолетовых стаканчиках, из .пластмассы и как он, глотая, откидывал голову в кресле. Ерунда ка­кая-то. . .

Когда приземлились в Хабаровске, моряк донес ее чемодан, все соображал вслух, где лучше поставить. Жалел, что сам вот уже добрался, дальше не нужно. В какой-то миг Кларе Михайловне показалось, что вот сейчас спросит адрес и запомнит с одного разу, даже если не записать. И у нее уже мягко покатилось внутри, разом ослабли плечи. А ведь не решила еще, как отве­тить. Давать адрес случайному спутнику казалось ей вроде бы не совсем удобным: раздельные школы — это потом остается.

А тут Кларе Михайловне вдруг суеверно верилось, что все это — недаром: ровный, так к цвету глаз загар, густые, отросшие в отпуск волосы, легкие для головы, как короткая стрижка, блесткое платье, стекающее с коричневых плеч, почти полных. Честное слово, почти полные были плечи, даже не верится. Нет, это все к че­му-то…

И вышло, вообще-то, — к чему. Да не к тому.

Но моряка кто-то окликнул в зале, .и он отошел улы­баясь, мелькнул, смешным детским зубом, исчез в тол­пе. Кто-то его в Хабаровске ждал, вот — встретил. На­верное, женщина. Клара Михайловна не обернулась, сдержала себя, потом только глянула вслед, но никого уже не было, просто — толпа, как всегда в аэропорту. Особенно — в хабаровском, самый противный аэропорт, что тогда — что сейчас. Тогда небось с полста рейсов сразу сидели, пройти негде. Клара Михайловна всю ночь простояла на улице, все-таки — воздух. Только ко­мары очень жрали. .

А утром вдруг дали вылет, просто повезло.

В Южно-Сахалинске Клара Михайловна вообще по­пала с самолета на самолет, чего не бывает: тогда и, рейсов-то не было регулярных. Но вот попала. И через два часа внизу знакомо засветилась в осеннем уже солнце круглая голова вулкана, и самолет, грубо под­прыгивая, приземлился на острове. Аэродром тут сро­ду — единственный, а до поселка еще добираться почти семьдесят километров.

Теперь-то аэродром бетонирован и вид имеет при­стойный. А тогда — просто была большая поляна средь диких сопок с кое-как намеченными дорожками для разбега. Непонятно торчали флажки, метили путь. Все кругом бойко зарастало жирным клевером, двухметро­выми лопухами, медвежьей — в человечий рост — дудкой, рослыми метелками диких злаков. Самолет пробежал, видимо, лишку, засел в разнотравье, как беремен­ная стрекоза, летчик вылез злой на крыло, крикнул кому-то: «Другой раз траву не выкосишь — больше не прилечу, так и знай!»

Пассажиры, все больше пограничники, сразу куда-то делись. Клара Михайловна медленно, волоча чемодан, подошла к будке «аэровокзал». Вокруг будки топтались. командированные, торопили кассиршу, будто изменит что: быстрей оторвать билет или как, беззастенчиво льстили хмурому летчику, на все были готовы для него — насиделись. Летчик молча отворачивал от шуток ли­цо, взглядывал вверх. Из-за вулкана уже вывалилась аккуратная тучка, нестрашная вроде в большом и чистом небе. Но тучка быстро ползла, на глазах разраста­ясь в тучу, темня и тесня небо. Пробежала девушка с метео в дверь «посторонним вход воспрещен», и на нее взглянули с вопросом. Но лицо девушки было непрони­цаемым. Потом за той же дверью скрылся и летчик. Кассирша перестала отрывать билеты, вынула круглое зеркальце и стала бесстыдно, будто одна на свете, под­рисовывать себе брови.

Командированные, глядя на старательный ее карандаш, топтались теперь молча, ждали свою судьбу, боя­лись спугнуть словом.

Тут Клара Михайловна впервые увидела Агеева, хо­тя, конечно, видела в самолете. Но не так.

В ботиночках и светлом плаще, беззащитно-город­ской, будто голый, он растерянно бегал вокруг будки и громко спрашивал всех, кого смог остановить: «Скажи­те, пожалуйста, где тут автобус до райцентра?» Но все принимали его за пьяного, смеялись в ответ и, конечно, немножко завидовали, что вот, мол, как человек симпа­тично надрался на Сахалине, поскольку в районе аэро­дрома на острове испокон веку сухой закон.

Клара Михайловна сразу хотела подойти, нопостес­нялась.

А когда кассирше надоел этот цирк, она повесила на будку замок, взяла Агеева за локоть и внятно объяснила ему, что автобусы тут не ходят. «Почему?» — удивил­ся Агеев, обзирая вокруг мягкую, будто южную приро­ду. «Не завезли», — фыркнула смешливая кассирша. «А что же тут ходит, скажите, пожалуйста?» — взмолился Агеев. И кассирша объяснила, что иногда ходят везде­ходы, хотя тоже — бывает — тонут. «В океане?» — меха­нически уточнил Агеев. «Зачем же так сразу? — захохо­тала кассирша. — В грязи». — «А что же мне делать? — еще спросил Агеев. — Я же в школу, по направлению». — «Ждите, — невнимательно поосоветовала кассирша, ко­торой Агеев уже надоел. — Может, вертолет какой бу­дет». И ушла опять в будку.

Тут Агеев опустился на чемодан, неподалеку от Кла­ры Михайловны, и буквально замер. Полчаса, наверное, прошло — не пошевелился. Самолет все же улетел. Тог­да Клара Михайловна не выдержала, сказала: «Не рас­страивайтесь вы так! Вместе будем добираться, мне то­же в поселок».

Он метнулся к ней, опрокинув чемодан. «Вы меня буквально спасаете», — сказал он. Вблизи у него были синие глаза, слишком яркие для мужчины, и разные брови: одна — длинная, другая — короче и выше. Кла­ра Михайловна еще подумала, что он, пожалуй, симпа­тичнее моряка. Но больше она его никогда не сравнива­ла ни с кем, он — это он. А другие — пусть будут какие угодно, но они другие. Так всегда, наверное, бывает, когда любишь, но ей тогда казалось, что она одна так исключительно чувствует. Это постепенно отдалило ее от подруг по узлу связи, вообще — от подруг. Не могла она им передать, как она исключительно чувствует и ка­кой он, ее Агеев, а без этого всякое общение казалось пресным, только даром время тратить. И не могла она с тем, как раньше, вниманием слушать про их домашние дела, про их чувства — простенькие, заурядные чувства к простеньким, заурядным мужчинам.

Дура была, смех вспомнить. И позавидуешь себе через одиннадцать лет — какая была дура, господи!

Подруги как-то постепенно отсеялись, стали реже бывать, совсем редко — только если дело. Иногда, буд­то просыпаясь, Клара Михайловна вдруг огорчалась этим, но Агеев говорил смеясь: «Подруги? Подруги — это для тех, у кого нет семьи. А у тебя же есть я». И Клара Михайловна всякий раз обмирала душой, когда он так говорил. Он же у нее есть! Он приходит усталый, а она еще расстраивает пустяками; какие-то детские дружбы, как маленькая.

Он, правда, много работал, быстро стал завучем, взял еще физику в вечерней школе. Был слишком строг в работе. Люди иной раз не любят, чтобы с них спра­шивали по строгости, и ученики его не любили, это было обидно Кларе Михайловне. Как-то в магазине мать Ко-стьки Шеремета пыталась с ней даже заговорить, через нее повлиять на Агеева. Но Клара Михайловна не стала слушать, ушла из очереди, ничего не купив. А. ко дню его рожденья, ночью, подложили крест на крыльцо, ху­лиганы, — черный, с зеленым мохом по краю. Крест был тяжелый, как только сволокли с горы, с кладбища.

Утром Клара Михайловна, как обычно, толкнула дверь, и этот крест грохнулся, обломив перила. К сча­стью — не на нее, насмерть бы убил. Но она все равно испугалась, крикнула горлом, и в тот же день у ней был выкидыш. Прокурор этим делом хотел заняться, но Клара Михайловна не захотела: тут уж чего, не вер­нешь. Пошутили, хулиганы. Но вообще — в школе Аге­ева ценили, и на собраниях районного актива — это уж он всегда, его фамилия. Так что он не потому из школы ушел, а просто — ему нравилось на цунами-станции. Образовалось место, и он тогда ушел.

Почти три года хорошо жили, ничего не скажешь — ­хорошо, полтора месяца не дожили до трех…

Клара Михайловна работала тогда на сортировке. Газеты, журналы, письма — все надо разобрать из мешков, подготовить для почтальонов. Иной раз и на­мокнут в вездеходе, пока с аэродрома везут, — разло­жишь по столам, сушишь. А то на веревку вешали в сортировке, как белье, чтобы подписчикам — в лучшем виде, это все же — рабочая честь.

И Лялич за этим очень следил, начальник узла свя­зи, теперь уж давно на пенсии. А все равно заходит как к себе домой, день не придет, так вроде без него пусто. Привыкли. И его пес Вулкан, тоже старик уже, — тот прямо не слазит с крыльца, только если сгонишь, все крыльцо в шерсти, будто волчье гнездо.

Клара Михайловна разбирала журналы, и вдруг во­шла телефонистка Зинаида Шмитько, — она и тогда уже была лучшая в районе телефонистка. Сразу от Зи­наиды в сортировке стало шумно и тесно, будто много. людей, громкий ее голос, который Зинаида не умела утишить, отдавался от стен, родил в узкой комнате — как в лесу — эхо. Близости между ними не было, и сна­чала Клара Михайловна подумала, что Шмитько загля­нула с делом. Но скоро поняла — нет, просто так, по­болтать для перерыва в работе. И тихой Кларе Михай­ловне это сделалось немножко лестно, потому что вид­ная Зинаида обычно мало на нее обращала внимания — так, здоровались походя, вот и вся дружба.

А Шмитько, будто каждый день забегает, мигом свалила опять в одну кучу журналы, только рассорти­рованные, уселась прямо на стол, как она любит, и, играя полной ногой в ажурном чулке, говорила Кларе Михайловне что-то необязательное и смешное. Сама первая прыскала. Клара Михайловна отвечала сперва напряженно, чтоб не сказать глупость. Но, видя просто­ту Зинаиды, быстро освоилась, рассказала что-то сама. Удачно. Зинаида прыснула от души. Потом, как-то уже легко, они замолчали разом. И вдруг Зинаида ска­зала:

«Я так считаю, Клара, — лучше ты от меня узнаешь: твой Агеев с Веркой встречается, с Шеремет…»

Глупая улыбка еще стояла у Клары Михайловны на лице, а внутри что-то вдруг лопнуло и прошло насквозь болью, слабо подумалось: «Умираю» — но боль враз стихла, н Клара Михайловна продолжала глупо сидеть и смотреть прямо, как кукла.

«И вроде у них серьезно, — сказала еще Зинаида, — так что уж тут молчи не молчи, а узнаешь…»

«Врешь», — сказала без голоса Клара Михайловна, но уже поверила. Таким хрупким, значит, было в ней счастье, что сразу поверила, будто все три года ждала.

А была Верка Шеремет и тогда уже почти такая же толстая, как сейчас, одно мясо, в двадцать один год та­скала два подбородка. Откормилась на маяке, при своей корове, едва дотянула школу, и отец пристроил ее воспитательницей в детсад. Это сейчас она — Вера Максимовна, глядит важно. А тогда была — просто Верка, никто и всерьез не брал.

Так, значит, — Верка, вот что…

«Где же встречаются?» — спросила вдруг Клара Ми­хайловна, сама не зная — зачем. Не собиралась она их ловить, еще не хватало — ловить, чего не поймаешь. Но вот спросила. И что-то вдруг вспыхнуло в ней — мсти­тельно и больно, единственный раз в жизни ожгло из­нутри, что тоже вот, как некоторые — иной раз слы­шишь, — тоже могла бы, кажется, вцепиться кошкой, рвать и кусать.

Но это, конечно, сразу прошло…

Тихо стало вокруг. Мертво. Газеты, значит, можно еще разобрать, на весь вечер работа, вездеход чуть не за месяц приволок сразу — такая связь. Домой, зна­чит, нечего спешить, никто не плачет в зыбке. Все для Клары Михайловны кончилось враз. А все та же была вокруг сортировка, пыльный солнечный луч неспешно полз по желтой стене, и наискось, через журнал «Работница», лезла — старательно, будто с делом — божья коровка.

То же, да не то.

«Ну, это ты зря, — громко сказала Зинаида Шмитько, с каким-то уважением вроде, но Клара Михайловна его тогда не услышала. — На второй забойке вроде у них, за рыбоводным заводом…»

«Знаю», — кивнула Клара Михайловна, кто же не знает. Когда рыба идет густо, как этот год, рыборазводники на главной забойке не успевают, бьют и на за­пасной, на второй. У них тоже план — заложи да выложь, а икра время не терпит, ее быстро брать надо.

Даже не слышала, как Зинаида вышла…

И в мыслях не было у Клары Михайловны — их ло­вить, это зря Верка по поселку потом пускала. Просто как черт дернул. До девяти вечера она разбирала по­чту, руки сами делали что привычно, тут голова ни к че­му — сортировать. Голова, правда, болела. Это у нее в первый раз так ужасно болела голова, нынче-то часто.

А в девять будто кто дернул: вылетела на улицу, до­бежала до дому бегом, через бугор напрямки, полные песка туфли. Нет, свет нигде не горел, ни в комнате, ни на кухне. А показалось издалека: свет, все наврала Зи­наида, ошиблась. Мало ли, по голосу ошибется даже опытная телефонистка, — хоть знала, что здесь, на ост­рове, каждого знаешь по хмыку, кашлянул в темноте: ага, уже знаешь — кто. А Зинаида тем более, всю жизнь при коммутаторе.

Но так уж хотелось, чтобы ошиблась. Еще подума­лось — зачем сегодня на работу пошла, не пошла — ни­чего бы и не было. Могла взять больничный, вчера вон глотать было больно. Агеев в постель ей давал полоска­нье.

Она лежала в кружевной сорочке, как цаца, булька­ла из стакана, а он потом тазик вынес сам. «Ты, — говорит, — не вставай, я сам». И так вдруг себя жалко ста­ло. Именно вот этот тазик ее допек, без него вроде бы ничего, терпела. Старый тазик, китайский, с синим цве­том внутри, а весь желтый. Он и сейчас в кладовке сто­ит, проржавел, никуда уж тазик. И тогда — старый был. «Я, — говорит, — сам». А пришел поздно, будто до­полнительные занятия. Он всегда поздно приходил, что ж такого, работа. И на цунами-станции вечернюю школу все же не бросил, нес двойную нагрузку. До до­му он, вообще-то, мало касался, а тут говорит: «Лежи, я сам».

Села на крыльцо и завыла, вот дура была…

Как раз успела на вторую забойку. Они уже насиделись на его пиджаке, собрались, видно, идти. Агеев вытряхал пиджак от травы. Верка стояла боком к реке Змейке, глядела вдаль недовольно — она всегда так глядит, будто даже даль ей обрыдла. Просто такой, конечно, взгляд.

Клара Михайловна пробила телом кусты, вылезла прямо на них и встала глупо. Слов никаких у ней не бы­ло, только в горле саднило, попить бы. Агеев первый, первее ленивой Верки, оглянулся на шум, увидел ее и засуетился. Вот чего она не знала за ним — такой сует­ливости. Весь он как-то быстро задергался, шагнул ко­со, растопырил руки, роняя пиджак, — только был из чистки пиджак, но одно пятнышко, у кармана слева, все же не вывелось. И тут Клара Михайловна тоже поду­мала вдруг про это пятнышко — мол, не вывелось, по­пробовать застирать. Ага, это уже не надо…

Глухо, будто сквозь стену, услышала, как Агеев ска­зал: «Не волнуйся, Верочка…»

Клара Михайловна повернулась, побежала обратно в поселок. Агеев что-то кричал сзади, но она уже знала, что догонять он не кинется, не об чем объяснять. Ну, кричи. Только побежала быстрее. За поворотом спусти­лась к Змейке, напилась иэ горсти, вроде — легче.

Потом-то Клара Михайловна поняла, чего он расто­пыривал руки, — это он Верку от нее закрывал, боялся, видно, чтоб жена не порвала. Вот как человек отрывает­ся от человека — с кровью. А никто не умер. Для одно­го — с кровью, а для другого — просто отпал, как сухой лист. Даже не больно. Что с Кларой Михайловной бу­дет — это он не думал, припас сюрприз за пазухой. А вот Верочка — «не волнуйся», как ведь бывает. На каж­дом углу бывает, а свое — все в новинку, не соскучишь­ся вспоминать.

А на следующий день у Клары Михайловны разнес­ло уши, такая напала болезнь: мочки — как фонари, красные, не повернуть голову и пухнут прямо на глазах. В поликлинике сначала сказали: «Ожог первой степе­ни». Потом видят — какой ожог, солнце едва щурится в тучах. А температура, правда, была. И горло, это у Клары Михайловны — обычное дело, ангина. Тогда за­писали: «На нервной почве». На этой почве чего не рас­тет, вот, выросли уши. Слоновьи. Дней через десять вроде спали, но все равно осталось — толстые, твердые мочки, а чуть понервничай — сразу в краску, и дерет их, как теркой.

Из-за Зинаиды Шмитько тоже переживала.

Гордая Зинаида, другая бы разгласила подруге — ну и молчи, больше никто не узнает. А Зинаида так не могла. Ради Клары Михайловны не сдержала сердца, переступила закон, первый закон для телефонистки при коммутаторе: неразглашение. Если телефонистка начнет сообщать своим знакомым, что она узнала во время де­журства про них самих да про их знакомых, то не­которым придется бежать с острова без оглядки, по мо­рю — как посуху. На то и подписка дается: о неразглаше­нии. Это такая работа: на коммутатор сел — ты всем нужен, все знаешь, без тебя уже муха не сикнет. А по­сле вышел на улицу — забудь, как не было.

Да и не положено телефонистке слушать всякие раз­говоры. Соедини — и уйди с линии, на то отбойные лам­почки есть. Абонент кончит, вспыхнет отбойная лампоч­ка — разъединишь. Половина отбойников не горит, это верно. Старенький коммутатор на острове, весь сносил­ся…

«Пойду к Ляличу, — сказала Зинаида. — Я считаю, он должен знать». Лялич тогда был начальник.

Лялич похож на провинциального коршуна — не­большой клюв, небольшая жадность глаз, небольшие когти на узловатых пальцах. Но впечатление это обман­чиво, потому что Лялич как раз добряк, сердиться по-настоящему не умеет. Как многие добряки, сразу для суровости начинает кричать, бегает по кабинету, даже иной раз притопнет, будто бы в гневе, маленькой, почти женской, ножкой — тридцать восьмой размер ботинки. И смотрит востро — напугал или как?

Лялич выслушал Зинаиду Шмитько стоя, нервно дер­гая ножкой. Клара Михайловна чуть приоткрыла дверь, хотела войти. Взвизгнул: «Не всавывайся!» Подскочил к двери, запер на ключ изнутри. Пришлось в коридоре слушать, стенки фанерные — все слыхать. Лялич затопал по кабинету, обежал сколько-то раз. Закричал Зи­наиде: «Зарезала ты меня, девка! Кабардак, а не уч­реждение!» У Лялича все подряд девки, баба Катя Царапкина — тоже «девка».

Потом сел к столу, хряпнул кулачком об стекло, ска­зал:

«Вот что, девка: пойдешь на три месяца почтальо­ном, такое мое наказание. Сейчас вывешу приказ — за халатность. Поняла? За халатность! И чтоб больше ни­кому — ни гу-гу. Государственную тайну за мужиков продаете, работнички. Поняла?»

«На дежурство садиться?» — спросила Зинаида.

«Без тебя сядут, — отрезал Лялич. — В коммутатор чтоб ни ногой».

Но трех месяцев Зинаида на доставке не отбыла. Стали поступать жалобы на новую телефонистку: поса­дили на коммутатор девчонку, куда ткнуть — не знает. При ней столярка на подсобном сгорела, в обеденный перерыв. Сторожиха крикнула в трубку, да пока новая-то телефонистка чухалась, с кем соединить, — все сгоре­ло в угли, чего одна сторожиха может. Тогда Лялич остановил Зинаиду Шмитько возле раймага. с полной сумкой почты, сказал, глядя вбок востро:

«Быстро бегаешь, Зинаида Кирилловна, подписчики довольны».

«Стараюсь, Григорий Петрович», — весело ответила Зинаида.

«Хватит, девка, бегать, — сказал Лялич серьезно. — Садись в ночь обратно на коммутатор. Поняла?»

«Так срок еще не вышел», — сказала ехидная Зинаи­да.

«Это моя забота», — сказал Лялич. И пошел от нее по деревянным мосткам, чуть припрыгивая, маленький и хмурый, похожий на коршуна, который только что ко­го-то сглодал, но не насытился. А Зинаида сказала бабе Кате Царапкиной, которая уже тут как тут выскочила из магазина, кинув прилавок с товаром:

«Крупный мужик у нас — Лялич, так я считаю…»

«Это чем же, Зина, он такой крупный?» — сразу со­щурилась баба Катя Царапкина, прикинулась дуроч­кой.

«А тем, что берет на себя», — сказала еще Зинаида.

«А чего он такое берет?» — совсем распалилась баба Катя, теперь она вовсе бы раймаг на замок замкнула и пошла бы за Зинаидой хоть в море, только — дознать.

«Неважно чего — а берет, — сказала тогда Зинаида. Но, к счастью для бабы Кати, добавила: — Жалко, что старый».

«Вот чего тебе жалко», — сразу засмеялась баба Ка­тя Царапкина и, облегченная, ушла обратно в раймаг, где ждала терпеливая очередь, которой тоже ведь — интересно. Подумала, что все она поняла. Но поняла, конечно, не так, совсем в другом смысле.

Это Кларе Михайловне нечего вспомнить из женской жизни: моряк кресло у окна уступил — уже зарубка, в памяти греет. Да муж был, Агеев, свет в окне. А Зинаи­да Шмитько — женщина видная, окружена вниманием с детства, рядом по тротуару идешь и то ощущаешь себя выше, осанистее, вроде — на тебе наросло. Зинаи­да на мужчин смотрит как раз с прищуром, говорит об них просто, как про картошку. «Мелкий мужик по­шел, — скажет иной раз, под настроение. — Я себе уж и с материка возила, думала — может, там мужик сохра­нился. Нет, все равно мелкий…»

Агеев с Веркой вскоре после того подался на мате­рик, говорили — совсем, оно бы лучше..

А через четыре года — на тебе: вернулись. Уже с детьми. Агеев опять на цунами-станцию, вырос, конечно, по специальности — старший инженер. Там и квартиру дали, все реже встречаться — не в поселке. Погодя взя­ли и Верку, наблюдателем, только теперь она — Вера Максимовна, глядит важно. В узел связи войдет, что солнце, улыбается: «Мне, девочки, побыстрей! Заказной авиабандеролью, как всегда. Это контрольная работа».

К Кларе Михайловне, правда, не обращается, ждет кого другого.

Заочно учится в институте… : :

А баба Катя Царапкина говорила в раймаге — Агеев все в доме делает сам, варит суп дочкам. Вот чего Кла­ра Михайловна за ним не знала: чтобы суп сварил. Значит, научился. Чтобы Верка писала свои контрольные, вот, значит, как.

Баба Катя Царапкина — тоже артистка.

Прибежала к Кларе Михайловне в узел связи, вся дышит. «Только тебе, — говорит, — Клара, могу дове­рить, только тебе!» Клара Михайловна, конечно, понервничала, раз такое исключительное доверие, замкнула кабинет изнутри — от Лялича осталась такая привычка, чтобы закрытый разговор с глазу на глаз, — усадила Царапкину в кресло. «Возьми, — говорит, — мою Марию к себе на работу, ради христа. Совсем девка отбилась, шерстится на всякое слово, боюсь — с прямой дорожки сшагнет, с Костькой Шереметом ее по углам видают, а ему, вахлаку, под тридцать годов, куда это ведет?!»

Клара Михайловна, конечно, взяла. Даже отказала Симе Инютиной, с которой был уже разговор, обидела человека. Работа вроде невидная — почтальон, физиче­ски трудная, с полной сумкой таскаться, не всякий пой­дет на материке, оклад слабый. Но у них, на острове, — дело другое. Особенно — если к зиме и сезонные зара­ботки уже прекратились: рыба прошла. Тут всякое место уже дефицит, все ж человек в зиму при деле, чувствует свою пользу.

А Мария пришла — тише мыши, на каждое замеча­нье: «хорошо» да «сейчас», глаза книзу, подписчикам своевременно доставляет корреспонденцию, ничего та­кого. Клара Михайловна встретила бабу Катю: «А ни­чего, — говорит, — ваша внучка, старательная».

Баба Катя глаза в узкие щели сложила, напустила на щеки морщин, вся смеется. «Как это, — говорит, — «ничего», Клара? Кроткое место — Мария, голубь мо­жет селиться». Клара Михайловна даже озлилась, чест­ное слово, хоть и на человека в возрасте, сказала с сер­дцем: «Чего же вы меня неправильно информировали, баба Катя?»

Еще больше сощурилась, говорит: «Так ведь, Клара, ты бы ее не взяла, у тебя уже с Симкой Инютиной было договорено. А на исправление вроде — это тебе лестно. Марию в торговлю толкать нельзя, в ней большая до­верчивость от домашней жизни, сгорит в месяц. А у Симки зацепка есть в рыбкоопе, ей можно».

Вот ведь как все обстроила баба Катя, прямо артистка.

Клара Михайловна, конечно, Марией довольна. И посейчас, уже скоро два года. Бывает с ней срыв, с кем не бывает. Ну, построже выговоришь, строгость в рабо­те нужна. Раз терапевту Верниковской газету «Меди­цинский работник» не разнесла, а Верниковская сразу хватилась, написала жалобу в узел связи, что такое вот ей число не поступило. Она газету «Медицинский работ­ник» читает будто письмо, до строчки, шьет в папки.

Тут Мария созналась, что как раз «Медицинским ра­ботником» — вроде это число — она сапоги отмывала в Змейке: провалилась за школой в грязь выше сапог — обычное дело — и пришлось мыть. Взяла из сумки газе­ту какая попалась, как раз попалась «Медицинский работник». Другой подписчик слова бы не сказал, а Берниковская сразу — жалобу. Пришлось Марии пове­сить выговор — за халатность, тоже от Лялича осталась привычка —«за халатность». Иной раз не знаешь, как в приказе и написать, а тут — коротко и всем ясно, если кто захочет проверить.

Теперь вот опять отличилась Мария: просидела на свадьбе у Люськи Тагатовой, школьной подружки, два часа тридцать пять минут в рабочее время, а телеграм­мы, целая пачка — четыре штуки, при ней лежали в сумке, ждали, пока отгуляет. Свадьба была завидная, на широкую руку, как директор Иргушин любит. Справ­ляли в Красном уголке на рыборазводном заводе. Рыбоводники поднесли молодым холодильник «Бирюса» за двести сорок рублей, сервиз чайный, чешский, еще мно­го. У них фонды есть, и директор Иргушин не жалеет для молодежи. Дело, конечно, нужное, молодое, но без внимания для Марии оставлять такой факт нельзя, все же имел место…

— Твое дело как работника узла связи — своевре­менно разнести, — наставительно сказала Клара Михай­ловна. — Это твоя честь, Мария.

Мария Царапкина, пока начальник думала всякое и молчала вслух, совсем успокоилась, подобрала губы, решила, что неприятный разговор кончен. А тут, гляди, опять. И раз уж дошло до чести, Мария, поколебав­шись, все же рискнула напомнить — хоть и неловко са­мой — про свои заслуги. Но больше все равно не было никого в узле связи. Только щелкала круглая печь да сквозь толстую дверь отдаленно слышался голос луч­шей районной телефонистки Зинаиды Шмитько, но дверь у нее закрыта плотно.

— Я в пургу как раз своевременно разнесла, — ска­зала. Мария.

— Это когда еще было, — махнула рукою Клара Ми­хайловна, но голос ее заметно смягчился. Возможно, еще потому, что она вдруг отчетливо поставила рядом давний поступок Зинаиды Шмитько и Мариин тепереш­ний. Это было, конечно же, не сравнить — Зинаида тог­да прямо переступила закон, за такое дело сейчас Кла­ра Михайловна, как начальник узла связи, уволила бы любого работника, это точно. А вот Лялич никогда по­том ни полсловом не вспоминал ни Зинаиде, ни ей, Кла­ре Михайловне…

И в метель Мария действительно проявила себя не с плохой стороны, наделала шуму.

Это в прошлую зиму была последняя метель. Строи­тели тогда чуть не погибли за мысом Типун — заглох вездеход, сколько-то подрожали в нем, решились идти на лыжах, тут всего-то пять километров. В метель — пятьсот. Но строители, как нарочно, люди все были но­вые, второй год на острове, это — считай — грудные. Все бы сгибли, если бы Костька Шеремет, отчаянная душа, не вышел им навстречу, не дожидаясь никакого контрольного срока, просто — на риск. Чудом нашел и вывел к поселку.

Ночью тогда крышу еще сорвало на старом клубе, где сейчас спортзал. А. у них, на узле связи — чего да­леко ходить — пропал сарай с углем, который на топку. Вышли утром откапывать, а найти — где он был, са­рай, — не могут, ровное поле позади узла до самой

Змейки.

А тут как раз, в самый что ни на есть такой момент, поступила телеграмма директору рыборазводного заво­да Иргушину от жены Елизаветы, которую он отправил в Москву лечиться и на отдых к хорошим родственни­кам, улица Вавилова, восемнадцать, корпус три, квар­тира четырнадцать. Телеграмма поступила такая: «Жить здесь ни одного дня не буду Елизавета», и Клара Михайловна ее сразу отложила как срочную, зная жену Елизавету, в девичестве — Шеремет, родную сестру Верки и Костьки Шереметов. А доставить ее все равно никак было нельзя.

Но Мария, которая тоже знала Елизавету достаточно, тихонько вытащила телеграмму и, вместо обеденного перерыва, в самую крутоверть, решилась — пошла. Уш­ла Мария, правда, от последнего дома не более чем на триста метров, но ей бы хватило, с носом. . .

Был, на Мариино счастье, день получки, и директор Иргушин как раз в этот час продирался с завода в банк. У поворота с реки Змейки кобыла Пакля стала под ним как мертвая. И, сколько ни совестил ее дирек­тор Иргушин всякими словами, как ни толкал в ее тол­стые бока длинными ногами и ни ломал об нее палку, что было уж совсем против их отношений — директора и кобылы, — так и не стронулась с места. Только уши ее, под толстым и сухим снегом, ходили кругом, как лока­торы. Директор Иргушин не первый год знал кобылу Паклю, и все это в конце концов сильно его насторожи­ло. Он спрыгнул в снег, провалившись едва не по шею, и почти сразу добыл из сугроба Марию Царапкину, кото­рая еще шевелилась в его руках. А уши у Пакли разом свернулись и легли тихо.

Жена Елизавета прилетела через неделю — первым самолетом, что пробился тогда на остров.

•  Зазря бы погибла, — сказала Клара Михайловна.

Но Мария Царапкина, уловив слабину в голосе на­чальника, сразу сообщила пискляво и радостно, давно ждала момента — поделиться:

— А Люське рыбоводники холодильник «Бирюса» подарили на свадьбу, двести сорок рублей!

— Слыхала уже, — сухо сказала начальник, но тона не удержала, выдала интерес: — А сервиз почем брали, не знаешь?

— Знаю, — обрадовалась Мария. — Восемьдесят четыре рубля. . -

Но тут Марию Царапкину прервал откуда-то сзади протяжный ласково-насмешливый голос:

•  Все-то ты, Марья, знаешь! Ну, голова!

И телефонистка Зинаида Шмитько рассмеялась за­разительно, на весь узел связи. Повернулась к Марии большим, легким телом, сграбастала, поцеловала куда-то в глаз, исколов брошью с веселым и большим кам­нем (вообще-то — стекло, но неважно). Быстро оттолк­нула Марию, придержав в точную секунду крепкими, легкими руками, что-то такое на ней поправила, отчего обыкновенная Мария вдруг стала необыкновенно хоро­шенькой, прямо цветок подснежник, и сказала протяж­но:

— Вот я кого люблю! Манечка — смена ты наша трудовая! Пойдешь ко мне в ученики?! Коммутатор в наследство оставлю.

— Смена! — фыркнула Клара Михайловна. — Нет, пускай с ней общее собрание разбирается. Я на себя не беру — с ней решать. — Но все же кивнула Марии на те­лефон, который давно звонил: — Садись на телеграммы, чего стоишь.

Мария Царапкина скорее схватилась за трубку.

— Строгая ты у нас, Клара, нет в тебе пощады, — протяжно вздохнула Зинаида Шмитько, сграбастала вдруг за шею начальника, притянула к себе, звонко чмокнула в щеку и отпустила резко, так что начальник шатнулась. Но все равно было видно, как ей приятно, потому что мало было на свете людей, которые бы мог­ли и хотели вот так, попросту, от души, притянуть к се­бе начальника узла связи Клару Михайловну, приласкать и опять отпустить на волю.

— Сумасшедшая Зинка, —на всякий случай сказала Клара Михайловна, выпрямляя воротничок и косясь на подчиненную Марию.

Но Мария уже работала с наслаждением.

— Так, поняла, — говорила Мария в трубку, во всем подражая начальнику. — Дальше? Желаю, написала, так. Океан — чего? Повторите, пожалуйста. Так, желаю океан счастья…

— Чего он его — мерил, что ли, этот океан, — хмык­нула начальник.

— Мерить не мерил, но тонул, — засмеялась Зинаи­да Шмитько. И сообщила без напряжения, как лег­кое: — Утром Михаила на рыбоводный перевозила, Иргушин дал комнату…

•  Как? — не поняла Клара Михайловна.

Михаил был последний муж Зинаиды, техник на рыборазводном заводе, между прочим — капли не пьющий, что тоже на улице не валяется, домовитый и видный мужчина в бороде. Борода начиналась у Миха­ила прямо со щек, росла густо, и из нее, будто в проре­зи, ярко светил крупный рот с представительными зуба­ми. Но при звероватой такой бороде улыбка Михаила была тиха и нравилась Кларе Михайловне именно этой тихостью, почти покорством. И голос у Михаила был не­громкий для крупного мужчины.

Он часто ждал Зинаиду в коридоре узла связи. Кла­ра Михайловна специально для Михаила даже стул вы­ставила из кабинета, но на стул он не приседал, это женщина норовит сразу сесть, а Михаил просто ходил в коридоре как мужчина, шаг крупный. Иногда, пробегая мимо, Клара Михайловна обменивалась с ним словами — так, например, скажет: «Зинаида у вас буквально го­рит на работе» — чтоб гордился. А он улыбнется сквозь бороду, скажет: «Это уж обязательно, Клара Михайловна». Или подобное.

Коллектив в узле связи, кроме шофера да связистов, все-таки женский: кто рожает, а кто на пенсии, иной раз — как теперь — при полном штате и телеграмму не­кому разнести, иной раз сама побежишь — как девочка. На почте, конечно, женщины. И начальнику в своем ка­бинете, под настроение, приятно иной раз знать, слы­шать, как по коридору узла верно и долго вышагивает крупный техник рыборазводного завода. Ждет без не­терпения, даже с покорством. Неважно — кого. Зинаиду, конечно. Но просто — ходит в коридоре вроде и нечужой мужчина, имеющий неделовое отношение к узлу связи, по-домашнему дымит «Беломором» и ждет свою женщину. И эта женщина — тебе подруга, за нее в ду­ше радость.

Это иногда тоже приятно, раз другого нет.

— Все ж не молоденькая, чтоб рвать, — осторожно сказала Клара Михайловна, косясь еще на Марию Царапкину: ни к чему разговор при девчонке, не по возра­сту. — Одной в дому тоже не сахар.

— Да не переживай ты, Клара Михайловна, — весе­ло посоветовала Зинаида Шмитько. — Чего ты по каж­дому слову переживаешь? Он ко мне — хорошо, я к не­му — еще лучше.

— Так чего же тогда? — робко сказала началь­ник.

Это она не спросила, а просто — сказалось, какие тут могут быть расспросы. Ее, когда Агеев к Верке ушел на маяк, даже приглашала в райисполком Пронина Га­лина Никифоровна, вызывала на прямой разговор как женщина — мол, если он как не так, можно в таком случае повлиять. Но Клара Михайловна разговора вести не стала, сразу сказала — нет, тут влиять не надо, все тут обговорено с согласия.

.— Чувства у меня к нему кончились, Клара, — ска­зала вдруг Зинаида громко и просто, .как про крупу: вся вышла. — А без чувства, я так считаю, нельзя с му­жиком, верно, Манечка?

Мария Царапкина покраснела над телефоном, по­скольку судить компетентно еще не могла и ночью мая­лась только предчувствиями, но кивнула согласно. И. Клара Михайловна покраснела, ушами.

— А вот кого я не понимаю, — сказала еще Зинаи­да, — так это новенькую в сберкассе, заведующую. Я прямо удивляюсь! Вроде красивая девушка и нестарая, но — как ни послушаешь — все она только про дела, сме­ты, ведомости, прямо слушать нет сил. Никакой личной жизни не имеет.

— В клубе была в воскресенье, — пискляво сообщи­ла Мария Царапкина. — Ее Костя, хотел пригласить, а она говорит: «Большое спасибо, я только взглянуть». А сама еще час, наверно, стояла.

–– Я же слышу, — махнула рукой Зинаида. — Только об ведомостях, чтоб проверили, чтоб прислали…

— А ты не слушай, — вставила осторожно. нача­льник.

— Рада бы! — засмеялась Зинаида.

Тут в узел связи неслышно вошла терапевт Берни­ковская и спросила три конверта авиа. Мария ей про­дала три, сдала сдачу с десятки. Но Верниковская спросила три конверта, авиа, только без картинки. Мария ей продала без картинки. Зинаида Шмитько, ко­торая уверяет, что у нее при терапевте Верниковской проступает сыпь, как от кори, скорей прошла в комму­татор. :

— Чего это Михаил чемоданы с утра таскал? Пере­селяетесь, что ли, на рыборазводный? — безразлично сказала в спину ей Верниковская.

Но Зинаида будто не слышала, хлопнула дверью. А Клара Михайловна, конечно, ответила, хоть не ее спро­сили, сгладила неловкость за Зину, сказала уклончиво:

— Михаилу бы при заводе удобней, все же — рабо­та рядом…

— А Зинаиде?! — всем видом удивилась Берников­ская.

— Зинаиде, конечно, тут удобней, в поселке, — ук­лончиво сказала Клара Михайловна, вроде разговор поддержала, но не выдала.

— То-то и оно, — громко сказала Верниковская.

Но больше виснуть к этому вопросу не стала, хоть наверняка потому и зашла: узнать. Потом еще рассказа­ла, вкратце, что один конверт, авиа, сегодня же пошлет сыну Марату в Южно-Сахалинск, где он учится в педа­гогическом институте, без троек. Это все, конечно, знали, даже больше, может, — она как раз кой-чего не знает. У Марата была переэкзаменовка на осень, пересдал, видно, слабо, со стипендии сняли, просил у отца денег.

Телеграмма такая поступала от шестнадцатого чис­ла, персонально — Верниковскому Геннадию Федорови­чу. И Клара Михайловна, хоть телеграмма была на до­машний адрес и поступила вечером, рассудила — утром снести ее в стройконтору, на рабочее место, и передать прямо в руки. Сама занесла.

Верниковский бессчетно сказал «спасибо», телеграм­му сразу положил в стол, под наряды поглубже, догнал Клару Михайловну уже в дверях, попросил: «У меня тут случайно есть, Клара Михайловна, если не затруд­нит — отправьте, пожалуйста, сами, телеграфом. А то я сейчас на объект». Протянул деньги, восемь десяток. Взяла у него, труда нет — отправить. Не в том дело, ко­нечно, что ему на объект, а что окна у поликлиники пря­мо выходят на узел связи, никак Верниковскому не пройти незаметно…

А еще два конверта терапевт Верниковская приобре­ла просто так, впрок — ей нравится, чтобы всего было много, больше, чем просто нужно.

–– Мы деньги на книжке не копим, как некоторые, — сказала Верниковская. — Живем в полном смысле.

— Конечно, — согласилась Клара Михайловна. — Че­го не жить?!

— Мы с Геннадием Федоровичем себе эту жизнь за­работали трудом, — сказала еще Верниковская. — А вот когда молодым совсем людям, которые только начина­ют жить, вдруг дарят холодильник «Бирюса» за двести сорок рублей, это уже непонятно…

Клара Михайловна промолчала, Мария — тоже.

— За здорово живешь, ничего себе — подарок, — сказала Верниковская.

— Все же — на свадьбу, — заступилась Клара Ми­хайловна.

— Разводиться будут — «Волгу», видно, подарят, — усмехнулась Верниковская. — Мы с Геннадием Федоро­вичем всю жизнь прожили, тридцать два года, но я что-то не помню, чтобы нам что-нибудь такое дарили, че­ресчур ценное, даже на серебряную свадьбу, хотя справ­ляли всем коллективом. Памятное — это другое дело.

— Люська разводиться не будет, — не выдержала Мария Царапкина, хоть в ней сидела перед врачом школьная еще робость.

— Тут я Иргушина решительно не понимаю как ру­ководителя, — твердо сказала Верниковская, не услы­шав Марию.

— Все же самый крупный в Союзе рыборазводный завод, — напомнила Клара Михайловна. — Фонды им позволяют…

Но терапевт Берниковская, по всегдашней своей привычке, не услышала и начальника узла связи, про­должала свое:

— И еще я Иргушина вот с какой стороны не пони­маю…

У Иргушина сторон много, Клара Михайловна его тоже не всегда понимает, что с того. Недавно директор рыборазводного завода чуть ли не до полусмерти пе­репугал начальника узла связи, когда — вместо мело­чи — на глазах у нее вытянул из кармана за какой-то шнурок толстенную крысу, а шнурок оказался — хвост. «Фу, Ларка, — сказал при этом Иргушин, даже не заме­тив почти что обморока Клары Михайловны, — вечно ты путаешься под руками, а ведь где-то у нас с тобой было двадцать копеек». — «Ничего, ничего, Арсений Георгие­вич, — сказала начальник узла связи, протягивая ему квитанцию поскорей, — занесете потом». И чуть только покосилась на крысу Ларку. Ларка ощерила на нача­льника острые зубы, но ничего не сказала. Иргушин сгреб квитанцию, поднял крысу за хвост, небрежно су­нул обратно в карман и пошел из узла связи, громых­нув дверью, хоть в ней резина, чтоб не греметь, и затво­ряется она у других беззвучно.

Клара Михайловна, вспотев, глядела ему вслед че­рез стекло.

В окно она видела красные от рябины сопки, кото­рые любила. Мохнатая лапа шиповника колотилась об раму, дикая яблоня стряхивала с себя ветром дикие яб­локи, каждое — с горошину, сверху медленно влеклось облако, чернильное сквозь стекло. У крыльца стояла ди­ректорская кобыла Пакля, на которой только Иргушин и ездит, хотя все кругом давно перешли на мотоциклы, и, пользуясь безлюдьем, деловито перегрызала привязь. Но не успела перегрызть. Иргушин игриво толкнул Пак­лю локтем, вспрыгнул в седло, крикнул со свирепой ла­сковостью: «Пошла, подруга!» Унесся вскачь по цент­ральной улице, попадая кобыльими копытами точно в .лужи, наверняка — нарочно. Грязь за ним раскачалась, встала волной и опала точно в свое место.

Тут Зинаида Шмитько — Клара Михайловна не за­метила, как она вышла из коммутатора, — сказала за­думчиво:

— Далеко ищешь — близко найдешь…

— Чего, Зина? — не поняла Клара Михайловна.

— Так, — усмехнулась Зинаида. — Вспомнила, как он землетрясение сделал.

— Просто совпало, — сказала Клара Михайловна.

— Ага, — засмеялась в открытую Зинаида. — Но у других почему-то не совпадает…

Она просто так, конечно, сказала. Хотя про это зем­летрясение, чтоб отличить от других, каких много, так прямо в поселке и говорят: «иргушинское».

На Первое мая оно случилось, ровно в десять часов семнадцать минут. Народ как раз собрался на митинг против узла связи, тут — вроде площадь и место высо­кое, обсыхает раньше других. На бугорках стояли коля­ски, и младенцы задирали в них ноги. Ветер трепал флаг над трибуной, густо покрашенной в зеленый цвет, как всегда к празднику. От цунами-станции, по горке, катились еще опоздавшие. Больничные окна напротив были распахнуты настежь, и старуха Царапкина, бабыкатина мать и единственная тогда больная в стациона­ре, сидела на подоконнике в толстом синем халате и глядела вокруг довольно: страх как праздники любит. Вокруг старухи Царапкиной грудился в окнах больнич­ный персонал. Клара Михайловна тоже вылезла на крыльцо, хоть работы было невпроворот — шли одна за одной телеграммы. У крыльца осторожно топталась хи­трая Пакля, уже отвязавшаяся, прикидывала — как бы верней удрать. Кот Серафим, пузастый от хорошей жиз­ни, спал, как всегда, на перилах и, спя, шевелил усами, будто ему перед мордой водили мышь.

Как раз Пронина Галина Никифоровна уже отгово­рила, сошла с трибуны наземь. Тут кот Серафим дико взмявкнул со сна, скатился с крыльца и исчез за углом узла связи.

Это Клара Михайловна запомнила особо , поскольку кот Серафим был ее, взятый слепым котенком и вскорм­ленный, и еще потому, что лени он был всегда необъят­ной, двигался, даже за крайней нуждой, степенно и плавно. А тут вскочил, как шилом кольнутый. Все это Клара Михайловна потом особо расписала в анкете для цунами-станции. Кот Серафим тогда, значит, показал себя как предвестник, но никто его не понял.

Директор Иргушин взошел на трибуну, резко взмах­нул рукой, звонко сказал: «Товарищи!» И тут же, в гла­зах Клары Михайловны, сломался, встал косо, поехал куда-то вбок, потерялся из виду.

Она ощутила вдруг, как мотнулось под ней крыльцо узла связи, потеряла его ногами, нашла — не там, где ждала, больно стукнувшись подошвой об половицы, бо­ком слетела с крыльца и чудом встала. В расширенных ее зрачках проплыли дрожащие сопки, дрожь шла че­рез них волнами. Потом со всех сторон и снизу, из глу­бины, настиг ее глухой, нарастающий гул. Солнце разом исчезло, как сморгнулось, хотя туч перед тем не было, и пепельный полумрак, надвигаясь с моря; низко завис над поселком. -

Спиной она вдруг услышала дощатый треск, не та­кой, как шел отовсюду гул. А именно — треск. И поду­мала, что это рушится узел связи, где на дежурстве весь коллектив. Она рванулась к крыльцу, но попала грудью об дерево лиственницу. . .

Тут поперек ей, наперерез и к горам, всхрапывая, пронесся конь из детской сказки, давно забытой. Но она узнала его: сказочный конь. Ноги его были высоки, пружинно напряжены, грива стояла вверх резко, морда была трагически вытянута, и ярко летел сзади хвост, будто отлитый из горячего металла. Первозданную, дочеловеческую какую-то красоту зверя вдруг ощутила в тот миг Клара Михайловна вместо страха. И да­же — вместо ответственности за свой коллектив. Но это был один только миг, меньше мига. Она успела еще удивиться — откуда же дикий конь посреди поселка?

И сразу увидала Иргушина.

Не попадая ногами в землю и потешно кривясь длинным, гибким — будто змея — телом, он рванулся коню вослед. И тут только Клара Михайловна сообра­зила, что это — Пакля. Но сознание это не убило в ней потрясенности. С тех пор она дважды видала коня во сне, как увидала тогда. Яростно-яркий, летел он по вет­ру мимо нее во сне, высоко неся гордое, оскаленное ли­цо и распластав по ветру твердый, как из металла, хвост. И оба раза она просыпалась среди ночи с ощуще­нием, что жизнь сегодня сделает с ней крутой поворот. Потом не заснуть, конечно. Идешь на работу с головной болью, преодолевая себя.

Неясно — к чему такой сон тихому человеку.

Директор Иргушин с усилием повернулся на зыб­кой земле, шагнул к узлу связи, припадая на разные ноги, — казалось, что ног у него сейчас много больше, чем две. Клара Михайловна, прижавшись к гудящей, как телеграфный столб, лиственнице — гуд шел будто у нее из корней, — напряженно водила за ним глазами, чтобы не потерять. Он влез на крыльцо, толкнул дверь плечом. Дверь затрещала, но не поддалась. Нелепо рас­качавшись, Иргушин ударил ее всем телом. Дверь охну­ла, растворившись. Из узла связи прямо на директора, сбив его с крыльца, вывалилась Зинаида Шмитько, Ма­рия, все остальные.

Заклинило дверь, пришлось потом менять.

На секунду Клара Михайловна закрыла глаза. И ог­лохла. Тишина вдруг стала кругом. Тишина длилась. Длилась. Давила уши, будто вода, когда глубоко ныр­нешь, набивалась в рот, как вода. Тишина перехватила дыханье. Клара Михайловна шевельнула губами, как рыба. Силилась крикнуть, но звука не было, тишина будто застряла в горле.

«Кончилось, граждане!» — сказал кто-то рядом.

И только тут Клара Михайловна поняла — не оглохла, а кончилось. Перестало. Ушло. Отпустило. Земля по­корно и твердо снова легла под ноги. Прямо встали со­пки. Пепельный полумрак вяло сползал с поселка к мо­рю, и уже проглянуло солнце, бледное, как омлет. На глазах оно набирало цвет, краснело. Из окон узла свя­зи, лениво звеня, сыпались на улицу стекла, какие оста­лись. Баба Катя Царапкина, перебрасывая внука Ивана в сильных руках, с левой на правую, громко говорила Зинаиде Шмитько: