В своих тезисах «Заметки о методологии прогноза» я писал о том, что начальный этап экспертизы (прогноза), составляющий не менее 50 % всей экспертизы, заключается в определении, к какой области знаний относится поставленный вопрос и, соответственно, какими методами его надо решать. Здесь я попытаюсь реализовать свой тезис. Тема, которую я выбрал, весьма актуальна, но обладает известным изъяном. Для многих людей демократия является не ценностью, а антиценностью, а трудности ее достижения в России доказывают российское своеобразие, которое надо беречь и преумножать. Другие понимают демократию столь отличным от западного образом, что сходство их демократии с европейской состоит лишь в том, что обе включают ту или иную долю народовластия во всей безбрежней широте значений этого слова

В своих тезисах «Заметки о методологии прогноза» я писал о том, что начальный этап экспертизы (прогноза), составляющий не менее 50 % всей экспертизы, заключается в определении, к какой области знаний относится поставленный вопрос и, соответственно, какими методами его надо решать. Здесь я попытаюсь реализовать свой тезис. Тема, которую я выбрал, весьма актуальна, но обладает известным изъяном. Для многих людей демократия является не ценностью, а антиценностью, а трудности ее достижения в России доказывают российское своеобразие, которое надо беречь и преумножать. Другие понимают демократию столь отличным от западного образом, что сходство их демократии с европейской состоит лишь в том, что обе включают ту или иную долю народовластия во всей безбрежней широте значений этого слова.

Однако актуальность темы, на мой взгляд. перевешивает этот изъян, и я остановлюсь именно на этой крамольной теме. Теперь перейду к главному – выбору подхода, с помощью которого будет осуществляться прогноз. Прежде всего невозможно не сказать пару нелестных слов об альтернативных подходах. Количественных подходов к решению подобной проблемы почти не разработано; можно указать лишь на корреляции демократии (точнее, возможности удержания возникших протодемократических режимов и их превращения в демократии) с ВВП на душу населения и недавно появившуюся работу Визеля и Инглхарта о связи демократии с демократическими установками. Но корреляции не могут заменить функциональных связей, например, Сингапур при ВВП ~ $ 30,000 per capita заведомо не является демократией, а Индия, несмотря на малый доход и сохранение кастовых различий, имеет немало демократических черт. Разговор о причинно-следственных связях демократических установок населения и демократии очень близок к известному спору о курице и яйце. Нам же важно понять, какой механизм может привести Россия к демократии. Здесь мог бы быть полезен сценарный подход. традиционно используемый в политической футурологии, но отсутствие российских прецедентов делает почти невозможными любые оценки вероятностей тех или иных сценариев.

И после этих слов, как предписывает моя методология, я беру быка за рога и заявляю, что с теми людьми, что нынче живут в России, демократия невозможна, и весь вопрос состоит в том, когда могут (и могут ли появиться) появиться новые поколения, которые все же способны перейти к демократии. Или Россия, несмотря на урбанизацию, всеобщую грамотность, резкое падение рождаемости и т.д. и т.п. вынуждена метаться между мобилизационными рывками догоняющего развития («кровавыми костями в колесе») и «хлипкой грязцой» застоев. Поэтому, не приводя оформленных доказательств своего тезиса, я утверждаю, что лучшим методом рассмотрения данного вопроса будет поколенческий подход.

Главное слово сказано, и можно переходить к разговору о поколениях. Одним из самых тяжелых последствий легкой поры перестройки конца 80-тых и трудного начала 90-тых годов было исчезновение советского «среднего класса», реализующего свое право на свободу мнений на прокуренных кухнях с прикрытым подушкой телефоном и обустраивающего свой быт в жестокой борьбе с товарным дефицитом. Бывшие представители среднего класса или сумели, не щадя своих времени, энергии и приверженности приличиям, пробиться в новые элиты, либо не сумели удержаться на плаву и пополнили ряды «новых бедных». Эволюция взглядов бывших западников-бюджетников, их разделение на популистов националистического толка и небольшую популяцию реликтовых демократов (а также множество переходных категорий) может представлять большой интерес для историка наших времен, но вряд ли столь актуальна для прогноза.

Главными героями футурологического жанра должны быть представители иных поколений. Как я писал в 2002 году в книге «Западники и националисты: возможен ли диалог?» на смену советскому среднему классу пришло

«племя новых российских трудоголиков. Как правило, это люди молодого и среднего возраста (для определенности 25-45 лет), жители Москвы и других больших городов, с высшим образованием, обычно не обремененные очень высокими духовными запросами и чрезмерной моральной щепетильностью, но и существенно отличающиеся от героев криминальной приватизации (по оптимистической оценке они составляют преобладающую часть пресловутого «среднего класса»). Однако, в масштабе всей России их мало, и трудно представить, каким образом значительная часть старшего поколения в больших городах и всего населения в провинции сумеет влиться в их ряды. Кроме того, материальные запросы новых трудоголиков по российским меркам относительно велики, и частично они удовлетворяются посредством неадекватного перераспределения доходов в их пользу. Готовности же поделиться своими доходами — ни ради повышения конкурентоспособности других слоев населения, ни в целях достижения большей социальной справедливости, — у большинства из них, как мне представляется, не наблюдается».

За прошедшие с тех пор пять лет на нас пролился золотой дождь нефте- и газодолларов, резко увеличивший внутренний спрос, а рост доходов населения ослабил социальные противоречия 90-тых годов. Конечно, самые глубокие противоречия никуда не ушли, просто за золотым дождем, хлещущим в Москве, льющимся в других мегаполисах, и капающем в более мелких городах, мы почти не видим ни продолжающейся тихой нищеты деревень и многих малых городов, ни истинного механизма разрешения прошлых противоречий – смены поколений. Однако за эти пять лет мы увидели и другое. Молодые трудоголики заметно увеличились в числе, и сумели определить не только свои экономические, но и политические представления. Пессимистический взгляд на мир заставляет говорить, что им не нужна конституция, им достаточно севрюжины с хреном. И действительно, глядя на развал избирательной системы, рейтинги Путина, дело Ходорковского и т.д., возразить нечего. Наши трудоголики либо не ходят на выборы вообще, либо голосуют за чиновников «Единой России», с которыми можно договориться на взаимовыгодной основе, либо за откровенных шовинистов, подчас демонстрируя антиамериканизм в стиле славного президента Ирана.

Мы можем сказать про них еще немало горьких слов. Они сильно заражены национализмом, им свойственны национальные фобии, особенно по отношению к южным народам нашей страны, они равнодушны к либеральным лозунгам и совсем не привержены демократии. Их подчеркнутый патриотизм по-прежнему не вызывает у них желания делиться своими доходами с бедными, старыми и больными. Они готовы давать взятки чиновникам (а те готовы брать и просить о новых), их устраивает персоналистский режим Путина, защищающий обеспеченную часть общества от тихого недовольства бедняков и частенько греющий души антиамериканскими и шовинистическими речами. Рабски подражая американским традициям в офисах и даже квартирах, они пышут антиамериканизмом. Ненависть к миру, в котором они не имеют статуса подданных сверхдержавы, объединяет все слои общества и порой принимает патологические формы. Антиукраинские, антигрузинские и другие пятиминутки ненависти находят живой отклик у большинства населения нашей страны, и наши продвинутые трудоголики среди первых рядов подпевал.

Но можно сказать и другое. Эти люди, в отличие от нас, воспитанных и живших при советской власти, и экономически и психологически гораздо более независимы от государства. Идеал государственного патернализма (вместе с коллективизмом, духовностью и соборностью) на словах им не менее близок, чем всем остальным. Но на деле (как нынче говорят, по жизни ) они другие. В тех ситуациях, когда мы побежим с челобитными к начальству или, наоборот, сядем писать гневные прокламации, они пойдут в суд или к чиновнику, с которым можно договориться. Они не будут взывать к справедливости и чувству долга начальства, они будут сами решать свои проблемы.

Это антизападное поколение, смеющееся над западниками-либералами и одобряющее персоналистский режим Путина, по сути дела первое в нашей стране самостоятельное независимое поколение с вполне западными бытовыми привычками и даже трудовыми навыками. Они хотят и умеют зарабатывать деньги с помощью напряженного квалифицированного труда. При этом в отличие от населения западных стран у них почти нет ни желания, ни навыков самоорганизации. Каждый за себя и только для себя. Но даже и здесь мы можем разглядеть в микроскоп малозаметные перемены – кондоминиумы, другие формы самоорганизации в жилищах, протесты автомобилистов. Этого очень мало, скорее уж зреют крикливые националистические партии полуфашистского и откровенно фашистского толка, но все же какая-то (пусть, мелкая, бытовая и меркантильная) самоорганизация нарождается на наших глазах. Кроме того, у нас возникли виртуальные суррогаты гражданского общества, прежде всего ЖЖ, в той или иной мере объединяющие тысячи и десятки тысяч людей и даже порой способные на какие-то действия в реальном мире.

Так как вопрос стоит о возможности, то я рассуждая о более далеком будущем, я ограничусь одним из наиболее благоприятных вариантов. Как известно, существует 50-60-летний цикл – цикл Кондратьева или цикл двух поколений, когда внуки во многих смыслах больше похожи на дедов, чем на отцов. Это не закон истории, как некоторые склонны думать, и весь исторический процесс, даже за последние 300 лет, невозможно однозначно расчертить на фазам цикла. Но тем менее, этот цикл явственно (статистически значимо) проявляется после крупных событий (и поколений, выросших в условиях перемен). Последние исторические исследования (см, например, книгу Турчина) отчетливо показывают подобные волны.

Я считаю, что есть основания полагать, что дети наши детей, которые родились буквально вчера или которым суждено родиться завтра, унаследуют самостоятельность своих родителей, их экономическую и психологическую независимость от государственной власти. И в то же время наши внуки вспомнят о политической активности своих дедов (не будем уточнять, как недолго она длилась) и зададутся простыми вопросами: «если государство так малоэффективно, то почему оно имеет столько прав; почему мы сильно зависим от государства и почему оно так слабо зависит от нас и т.д.». Конечно, нельзя гарантировать, что такой момент обязательно наступит; но даже если он наступит, то это будет далеко не завтра.

Самая ранний период, на который можно надеяться – это значимое вступление обсуждаемого поколения в политическую и экономическую элиту общества. В революционном варианте люди вступают в большую политику рано, например, около 30 лет, тогда начало перемен относится примерно к 2030-2035 гг. В более спокойных эволюционных вариантах вступление в большую политику происходит позже, и тогда перемен следует ожидать в 2040-ых годах. В общем, самая близкая критическая дата – это 2035-2040 год или даже более поздние годы.

Однако стоит ли возлагать столь большие надежды на еще не вступившее в жизнь поколение, есть ли шанс, что оно действительно сумеет переменить устройство нашей страны? В поисках ответа на этот вопрос обратимся к замечательной, хотя и прочно забытой книге М. Гершензона «История молодой России». В этой книге Гершензон противопоставляет поколение декабристов и поколению Станкевича и Герцена. Сравнивая два поколения, он выделяет несколько принципиальных различий, которые заслуживают серьезного обсуждения. Однако, все отличия способов мышления или мировоззрений, особенно при сопоставлении не двух человек, а двух больших неоднородных групп, всегда субъективны и могут быть истолкованы весьма различными способами. Поэтому обратим главное внимание на самую простую, но строго фиксируемую и важную для нас характеристику, — скорость взросления. Как пишет Гершензон (с.5): «Может быть, ни в чем так ясно не обнаруживается характер эпохи, как в раннем созревании того поколения: Пушкин, Чаадаев (! – С.Ц.) – в 16 лет зрелые люди, так всегда бывает в периоды господства законченных мировоззрений, когда юноше остается только усвоить готовые приемы и навыки мышления. Станкевич и его товарищи созревают гораздо медленнее».

Предложенная М. Гершензоном классификация поколений или, точнее, ее распространение на больший отрезок российской истории, занимает промежуточное место между регулярными (в идеале строго чередующимися) сменами поколений одного типа поколениями другого типа и выделением одного-единственного поколения (в крайнем случае двух поколений), создающего нацию с ее мифологическими историей и географией и оформленными традициями, якобы уходящими в седую древность. Однако в нашем понимании противопоставление быстро взрослеющих поколений, опирающихся на готовую традицию, и поколений медленных зреющих авторов новой традиций имеет более широкой смысл, нежели только зарождение национального дискурса.

В российской обществоведческой науке, как правило принято считать, что сами традиции авторитарной власти, нерыночной экономики, смешения собственности и суверенитета («власть-собственность») и т.д. и являются теми российскими традициями, которые очень трудно или вовсе невозможно преодолеть (или нужно беречь и преумножать при иных установках авторов). Однако, недавно мы предположили вторичность авторитарных традиций по отношению к отсутствию в Россииобщепринятых правил игры (иначе говоря, сосуществова­ нию резко различающихся между собой и трудных для выполнения правил) и нашему неумению договариваться между собой об общих правилах поведения в стандартных ситуациях. Отсутствие таких правил или, другими словами, слабость и неустойчивость всей институциональной системы, на бытовом уровне ком­ пенсируется личными взаимоотношениями (в том числе коррупционного характера), на более высоких уровнях – временными драконовскими прави­ лами и виртуальной мистической связью каждого с вождем. Говоря языком синергетики, Россия постоянно находится в перемешивающем слое, а авторитарный характер власти – это способ удержаться вместе в столь неустойчивой фазе. Однако такая форма существования уже стала нашей традицией и ее разрушение чревато распадом национальной культуры.

Мы не будет пытаться прогнозировать результаты идеологических исканий наших внуков, а ограничимся лишь констатацией, что скорее всего речь может и должна идти о создании некого «плацдарма» общественного консенсуса, достаточно узкого, чтобы не разрушать противоречивую традицию, но и достаточно широкого для решения многих прикладных проблем без обращения к не найденным до сих пор ответам на вековые вопросы. Само создание принятых большинством традиций поведения в городе уже является важным вкладом в построение демократического общества в России.

Таким образом, для достижения успеха обсуждаемое поколение должно принадлежать к медленно зреющим поколениям, самостоятельно вырабатывающим свои взгляды. А это откладывает возможный наиболее ранний срок демократических перемен, как минимум, на 2040-ые годы, до которых немногим из нас суждено дожить.

ЗАМЕТКИ О МЕТОДОЛОГИИ ПРОГНОЗА
Цирель Сергей Вадимович ,
Россия, ОАО ВНИМИ, г.н.с., д.т.н.

Проблема возможности или невозможности прогноза будущего издавна волновала всех мыслящих людей. В эпоху всеобщей веры в Бога главной проблемой была свобода воли человека, по мере секуляризации общественного сознания центр тяжести смещается к вопросу существования или несуществования законов истории, дающих возможность сделать прогноз. Современному человеку, особенно человеку свободомыслящему и причастному к научному сообществу очень трудно сделать выбор между альтернативами. С одной сторону, ему хочется иметь свободу воли, пусть даже ограниченную не только физическими законами, но и некоторыми социальными закономерностями, но во всяком случае свобода должна быть настолько велика, чтобы исторический прогноз был невозможен. Наиболее последовательно эта точка проведена в книге К. Поппера «Нищета историцизма». С другой сторону, человеку науки чужда мысль, какая-то сторона действительности, вернее, не какая-то, а само будущее человечества находится за пределами научного анализа.

Синергетика или нелинейная наука впервые дала принципиальную возможность отвечать на этот вопрос в согласии с обеими установками. Как писали С.П. Курдюмов и Е.Н. Князева:

Будущее открыто и не единственно, но оно не является произвольным. Существует ограниченный набор возможностей будущего развития; для всякой сложной системы существует дискретный спектр структур-аттракторов ее эволюции. Этот спектр определяется исключительно ее собственными свойствами. В нелинейных ситуациях нестабильности и ветвления эволюционных путей человек играет решающую роль в выборе наиболее благоприятной – и в то же время осуществимой в данной среде – будущей структуры, одной из спектра возможных структур-аттракторов. Из-за неизбежных элементов хаоса, флуктуаций, наличия странных аттракторов имеются определенные границы нашего проникновения в будущее, существует горизонт нашего видения будущего. В то же время синергетический подход позволяет нам видеть реальные черты будущей организации, анализируя сегодняшние пространственные конфигурации сложных структур, возникающих в определенного типа быстрых эволюционных режимах.

Более того, синергетика впервые продемонстрировала математический аппарат, с помощью которого получаются структуры, качественно сходные с наблюдаемыми историческими и социальными процессами. Сходство между решениями нелинейных уравнений и наблюдавшими в истории (и наблюдаемыми ныне) процессами отмечали многие авторы. Однако, при этом она не дала явных средств для приложения своего аппарата к гуманитарным дисциплинам. И попытки непосредственного приложения нелинейной науки к социальным проблемам, несмотря на наличие бесспорных успехов, стразу сталкиваются с множеством проблем. Прежде всего, мы очень плохо умеем представлять качественные гуманитарные понятия как математические объекты и, во-вторых, даже кое-как производя эту операцию, нам очень трудно добиться такой точности оценок, чтобы уравнения имели прогностическую ценность. Далее неясно, как совместить принципиально различные и во многом противоречащие друг другу, но в равной мере общепринятые, трактовки изучаемых процессов.

Фактически в настоящее время примеры успешного математического описания социальных и исторических явлений в основном ограничиваются редкими случаями, когда характеристики процессов можно описывать обычными числами с приемлемой точностью, причем среди них преобладают частные локальные явления. К числу немногочисленных успешных примеров математического описания важных исторических проблем прежде всего относятся демографические явления. В первую очередь, это гиперболический рост населения Земли, впервые отмеченный Форестером, и подробно рассмотренный в работах Кремера, Капицы, Подлазова, Циреля, Коротаева и других исследователей. Второе, не менее важное достижение математической истории – это теория демографических циклов, восходящия еще к трудам Мальтуса и получившая развитие и подтверждение на обширном историческом материале в работах Постана, Абеля, Комлоса, Нефедова, Турчина, Малкова и других. Ее развитием их явилось соединение мальтузианского подхода со структурно-демографической теорией Гольдстоуна, представленное в работах Нефедова. Однако и те и другие достижения математической истории фактически относятся к анализу прошлого, но не к прогнозу будущего. Гиперболический рост суммарного населения Земли прекратился в 60-тые годы XX века, а сам Мальтус предложил свою теорию именно в тот момент, когда описанные им процессы переставали действовать в европейских странах. В развитых странах, и особенно в России, главные демографические проблемы ныне состоят не в стремительном росте, а, наоборот, в сокращении и старении населения.

Таким образом, роль нелинейной науки в прогнозе будущего в основном выразилась не в конкретных успехах, а в моральной поддержке историков и футурологов. Можно сказать, что математики подбадривают историков и футурологов: «Решения, которые вы ищете, наверняка есть, надо установить определяющие параметры, написать уравнения, их связывающие, задать начальные и граничные условия (или построить нейронную сеть, клеточный автомат и др. — мы даже примерно представляем их вид), и вы получите то, к чему стремились».

Поэтому мы одновременно и ушли от противоречия, о котором говорилось в начале доклада, и остались на том же месте. Исходная двойственность позиции, предшествующая анализу вопроса, легко улавливается в самом названии конференции, где наука фигурирует в одном списке с надеждами и мечтами. Дополнительную проблему вносит мнимая, не учитывающая «стрелу времени», симметрия между будущим и прошлым, между историей и футурологией. История в общепринятом понимании — это наука о том, что было c людьми, соответственно, прогноз в истории — это рассказ о том, что с нами будет, иначе говоря, предсказание, принципиально отличающееся от классического научного прогноза о том, как дальше будет развиваться процесс, характеризующийся такими-то и такими-то параметрами. Вполне очевидно, что строго обоснованные предсказания невозможны, хотя в конечном счете именно их ждут от ученых.

Я не буду перечислять многочисленные препятствия для более или менее конкретного прогнозирования, сформулированные Поппером (и во многом уточненные при анализе систем нелинейных уравнений). Фактически самые лучшие прогнозы превращаются в набор сценариев (русел), причем вероятности тех или иных сценариев, как правило, не просчитываются. При этом, как показывает опыт, футурологи обычно ошибались с выбором сценария, а зачастую и с описаниями самих сценариев. Практически все основные мотивы наиболее распространенных прогнозов – ускоренное освоение космоса, нехватка ресурсов, мировое лидерство Японии, перенаселение Земли, ядерная война, либеральный «конец истории» и т.д. либо вовсе не сбылись, либо не оказали существенного влияния на ход истории. Вроде бы более правдоподобной оказалась хандингтоновское столкновение цивилизаций (особенно в период после 11.09), но ныне и этот прогноз оспаривается все чаще и чаще.

В то же время существует множество прогнозов, сделанных людьми, не имеющими отношения к науке, но оказавшихся весьма точными. В истории России самым ярким примером является прогноз Дурново, угадавшего в 1914 году не только февральскую, но и октябрьскую революцию. К сожалению, мы никогда не можем определить причины точности таких прогнозов. Можно долго и бесплодно спорить о том, обладали их авторы незаурядной интуицией, пользовались особо точными неформальными методами анализа, или это просто результат везения, так как из целого ряда разумных прогнозов хотя бы один (может быть, и не самый лучший по качеству анализа ситуации) с большой долей вероятности должен был сбыться.

Из научных прогнозов (точнее, прогнозов с детально описанной методологией) наибольшее впечатление производят прогноз Маркса о социалистической революции и противоположный по смыслу прогноз Коллинза о распаде СССР. К сожалению, именно описание методологии делает эти прогнозы менее яркими, чем прогнозы любителей, ибо обстоятельства распада СССР и особенно социалистической революции в России существенно расходились со схемами этих замечательных социологов. Хотя при этом есть все же есть одно полуисключение из правила — это уже начавшиеся катастрофические процессы, имеющие явные механизмы положительной обратной связи. Такие прогнозы тоже не обязательно сбываются, но они играют роль предостережений, важных для предотвращения катастроф.

А теперь спустимся с философских высот и подойдем к вопросу о прогнозировании будущего с более прикладных позиции. Тогда нам станет нетрудно заметить огромное сходство между прогнозом и экспертизой, а если задачу сформулировать не как сакраментальный вопрос «что будет завтра?», а в более скромной форме «что будет завтра, если мы сегодня сделаем то и то-то?», то отличие и вовсе исчезнет. На темы формализованных и неформализованных методов экспертизы за последние годы написали немало трудов, среди встречаются глубокие исследования и ценные разработки. Тем не менее не буду приводить ни единого примера, ибо другие российские ученые и публицисты не менее убедительно доказывают, что экспертиза в России, влачившая жалкое существование в советское время, в последние годы окончательно развалилась в силу бедности, коррумпированности или идеологической зашоренности российских экспертов. В принципе оба взгляда на экспертизу не столь противоположны друг другу, чтобы не могли сосуществовать параллельно, но, согласитесь, что на фоне высказываний носителей второй точки зрения теоретические достижения и особенно практические претензии первых смотрятся нелучшим образом.

Мы не будем разбирать их споры, а просто обратим на то, что и те, и другие почти не занимались элементарным, на первый взгляд, вопросом, каким образом следует приступать к проведению экспертизы. Скептики, естественно, указывали (к их чести, как правило, не ставя себя в пример), что эксперт должен отвлечься от своих предрассудков, идеологических установок (как будто это возможно!) и личных корыстных интересов. Энтузиасты, наоборот, как правило, брали быка за рога, писали что-нибудь вроде «основную роль в данном вопросе играют значения следующих величин …, обозначим их …» или «рассмотрим систему уравнений (1), где …». При этом, в подобных работах, как правило, нельзя найти методики, объясняющие нам, почему надо рассматривать именно эти переменные, почему нужно было решать эту систему уравнений, а не другую, почему вообще надо было решать систему уравнений, а не проводить, к слову, факторный анализ, и вообще полезен ли какой-либо математико-статистический аппарат для решения поставленной задачи.

Но хватит критики и иронии. Теперь я сам, подражая коллегам, возьму быка за рога, и, опираясь на весьма нестрогие аргументы, приведенные в первой части доклада, скажу, что начальный этап экспертизы, составляющий не менее 50 % всей экспертизы, заключается в определении, к какой области знаний относится этот вопрос и, соответственно, какими методами его надо решать . Может показаться, что я говорю о нахождении основной тенденции, определяющей будущее. Разумеется, во многих случаях, так дело и обстоит, но в принципе речь идет о большем – надо определить методы какой области знания более всего подходят для решения проблемы (снижая пафос утверждения, отмечу, что завтра эти методы могут поменяться).

Чтобы пояснить свою мысль, приведу любопытный и спорный пример. В конце 80-тых в России (а в мире и в более ранее время) возник огромный интерес к феномену ощущений в состоянии клинической смерти, к различным рассуждениям об отделении души от тела, туннелям, ведущим в иной мир, и другим темам книги Р. Моуди «Жизнь после смерти». Немало людей поверило и продолжает верить сегодня в эти построения, базирующиеся на множестве свидетельств людей, прошедших через клиническую смерть. Сам Моуди как добросовестный исследователь, рассматривает самые разнообразные объяснения, в том числе, сверхъестественные (религиозные), психологические и естественнонаучные (фармакологические, физиологические и неврологические и т.д.) объяснения. Однако нерелигиозные версии оказываются неполными или противоречивыми, и религиозное толкование выходит на первое место. Замечательный российский историк, А. Гуревич в своей небольшой популярной статье «Жизнь после жизни», или Нечто о современности и средневековье» (см. «Знание-сила», 1990, N 11), сопоставляет видения наших современников в предсмертном состоянии с видениями средневековых людей, которым тоже (хотя существенно реже, чем ныне) случалось возвращаться из состояния клинической смерти. И находит совсем иную картину, средневековые люди видели то, что им полагалось видеть в соответствии с их верой – Страшный суд, рай, ад, Деву Марию и т.д. И их слова, в том числе предсмертный бред, включавший ответы на Страшном суде, были такими же свидетельствами совсем иной картины ухода в иной мир, как и наблюдения докторов Моуди, Кюблер-Росс и других в наши дни. Как пишет А. Гуревич,

«Люди боятся смерти, и они видят блаженный потусторонний мир, в котором смерти нет. Недаром они возвращаются из этого парадиза более смелыми и не страшащимися небытия. Страх современного человека перед смертью столь велик и всепоглощающ, а привычка к удобствам и удовольствиям вещной цивилизации столь сильна, что приводит к полному пересозданию самого образа мира иного: в нем нет уже ни суда, ни наказания, ни, соответственно, ада или чистилища. В перспективе остается один только рай — для всех без исключения, даже для бандита-мафиози, сколько бы душ при своей жизни он ни загубил. Человек освобо­дился от чувства греховности и метафизической вины, он даже не сознает себя достойным загробного блаженства, он воспринимает его как некую данность, это то, что ему положено без всяких затрат или предварительных условий».

Придирчивый критик может сказать, что объяснение Гуревича неполное, что он не растолковывает часть феноменов, наблюдаемых Моуди, например, взгляд на свое тело и всю обстановку со стороны и т.д. Но Гуревич и не претендует на полное объяснение всех реакций организма на пороге жизни и смерти, он на смотрит на явление с другой стороны, и то, что казалось «медицинскими фактами», превращается социально-психологический феномен, а явления разных эпох сливаются в единую картину. Разумеется, этот пример может показаться неубедительными, а для других не хватает места. Цель автора и не состояла в том, чтобы обратить слушателя (читателя) в свою веру, моя задача была много скромнее – показать, что очень часто можно выбрать такой взгляд на вещи, при котором сложные явления оказываются проще, чем под другими углами зрения. При этом методы, свойственные данному взгляду (данной науке), позволяют описать феномен с такой определенностью, что зачастую появляется возможность строить (верные или неверные) сценарии-прогнозы развития событий. Главная проблема заключается в том, что выбор такого взгляда на явление не может быть формализован, он либо нащупывается методом проб и ошибок, либо приходит как озарение, причем иногда локально для одного единственного прогноза, а иногда – для целого класса явлений и называется новой теорией, новой парадигмой и другими почетными названиями.