Russian
| English
"Куда идет мир? Каково будущее науки? Как "объять необъятное", получая образование - высшее, среднее, начальное? Как преодолеть "пропасть двух культур" - естественнонаучной и гуманитарной? Как создать и вырастить научную школу? Какова структура нашего познания? Как управлять риском? Можно ли с единой точки зрения взглянуть на проблемы математики и экономики, физики и психологии, компьютерных наук и географии, техники и философии?"

«МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ПОСТРОЕНИЯ СОВРЕМЕННОЙ ОНТОЛОГИИ» 
М.С.Каган

Опубликовано в: Философия и синергетика

Все же определяющей тенденцией современной научной мысли и связанной с ней философии является позиция, выраженная в двух, изданных почти одновременно, в начале 90-х годов, во Франции и в Германии сборников выступлений крупнейших ученых и деятелей культуры; в одном из них И.Пригожин, Г.Фритч, Ст.Лем и ряда других обсуждали возможность выработки «нового единства наук и философии», основанного на «междисциплинарной совместной работе, в которой философии принадлежит не менее важная роль, чем религии…» (35); в другом 14 видных европейских ученых и философов, начиная с того же И.Пригожина, обсуждали четыре проблемы: «Человек и природа. Проблема природы человека. Человек лицом к универсуму. Человек и жизнь». Авторы предисловия, названного «К новому видению мира», утверждали: отличие современной ситуации в том, что «в нашем обществе видение мира определяется уже не религией, а наукой», и что «новая наука» должна преодолеть былую раздробленность научного знания, исходя из понимания предмета изучения как «целого, а не простой совокупности частей» (36). В Заключении, написанном известным членом Римского клуба Э.Ласло, философом, разделяющим идеи теории систем и синергетики, говорилось: наука будущего станет «холистической наукой», поскольку «будет гораздо больше сосредоточена на ансамблях, чем на частях» (37).

В последние десятилетия методологическая ситуация обострилась до такой степени, что стало возможным говорить вообще о «конце науки»! В 1989 г. в Нью-Йорке вышло книга английского физика Р.Пенроуза под странным названием «Новый разум императора», ставшая спустя несколько лет бестселлером, в которой, как пишет американский ученый Дж.Хорган, содержится «широкий обзор современной науки и находит ее несовершенной», ибо накопленные знания, несмотря на всю их силу и богатство, не могут изъяснить высшую тайну всего сущего — человеческое сознание». Сам же Дж.Хорган, излагая содержание своих бесед с целым рядом видных современных ученых и обобщая взгляды других, изложенные в публикациях других ученых 70-90-х годов, пришел к невеселому выводу, что «эпоха великих научный открытий закончилась….Дальнейшие исследования не дадут великих открытий или революций, а только малую, незначительную отдачу» (38); и это при том, что ему известны такие завоевания современной научной мысли, как теория сложности и синергетика, которые открывают заманчивые перспективы решения именно фундаментальных вопросов познания природы, общества, человека, культуры, в частности того, что Р.Пенроуз назвал «высшей тайной всего сущего — человеческого сознания». В этом свете особенно актуальным становится обсуждение вопроса о методологии познания бытия на современном уровне ее развития, ибо это позволяет преодолеть скептицизм подобного рода, или попперовского типа, или попытки «креативистов» вернуться от научного осмысления мира к библейскому.

Что касается нашей страны, то в советское время догматизация вульгарно трактованной методологии марксизма, именовавшейся «материалистической диалектикой», исключала возможность какого-либо обсуждения взаимоотношений подлинной диалектики с методологическими достижениями научной мысли ХХ в.; героические попытки некоторых философов доказать отсутствие противоречий между диалектикой и теорией относительности, теорией информации, принципом дополнительности, системным подходом, кибернетикой, семиотикой, генетикой, как правило заканчивались плачевно для этих по тогдашней терминологии, «ревизионистов». И все же в конце 60-х годов, «фронт был прорван» — прежде всего, в ходе теоретического осмысления только что заявившего о себе на Западе «системного подхода». С опубликованием в 1969 г. сборника переводов статей пионеров этой новой методологической программы «Исследования по общей теории систем» и основанием ежегодника «Системные исследования» в нашей стране началось осмысление этой новой парадигмы познавательной деятельности: в 1970 г. в Москве был издан сборник «Проблемы методологии системного исследования», в 1971 г. в Ленинграде сборник «Точные методы в исследованиях культуры и искусства», одно за другим выходили в свет методологические исследования И.С.Блауберга, В.Н.Садовского и Э.Г. Юдина; Б.В.Бирюкова и Е.С.Геллера; П.К.Анохина, А.И.Уемова, В.Г.Афанасьева, В.П.Кузьмина. Ныне становится все более отчетливо ясным, что «появление системной методологии является, — как заключает А.И.Уемов, — крупнейшим событием всей методологии науки ХХ века. Его можно сравнить с такими феноменами, как возникновение индуктивной методологии, связанной с именами Ф.Бэкона и Милля, и появлением науки логики в Древнем мире» (39).

Вместе с тем, нельзя не учитывать того, что системный подход зародился на почве биологической науки, был поддержан кибернетиками и математиками, и поначалу сводился к структурному и функциональному анализам. Широкое распространение в то время понятия «системно-структурный подход» объяснялось тем, что наличие структуры — всеобщий признак системной организованности, и изучение любого типа системы начинается с выявления ее структуры — не случайно структурный подход, названный впоследствии «структурализмом», зародился в лингвистике в 20-е гг. прошедшего века, поскольку пристальное изучение языка не могло не обнаружить, что, начиная с простого предложения и кончая целостным бытием каждого национального языка, сама возможность его функционирования как средства общения людей обусловлена наличием определенной структуры, именуемой «грамматикой». Вместе с тем, Э.Бенвенист справедливо обратил внимание на то, что «предтеча современного структурализма» Ф. Де Соссюр употреблял не понятие «структура», а термин «система» (40), что объясняется действительной близостью обозначаемых ими свойств языка: «трактовать язык как систему, — писал Э.Бенвенист, — значит анализировать его структуру», и разъяснял: «Поскольку каждая система состоит из единиц, взаимно обусловливающих друг друга, она отличается от других систем внутренними отношениями между этими единицами, что и составляет ее структуру» (41).

В середине века развитие методологии изучения более сложных систем — биологических и социальных — потребовало ее соответствующего усложнения — совмещения структурного анализа с функциональным: физиолог П.К.Анохин назвал организм «функциональной системой» и сформулировал основной принцип ее анализа — «функция определяет структуру» (42), а социолог Т.Парсонс разработал для изучения социальных явлений «структурно-функциональный подход» (43), принятый и в нашей стране в процессе становления социологии как самостоятельной науки, отделившейся, преодолевая сильнейшее сопротивление идеологического начальства, опасавшегося результатов изучения реального состояния советского общества, от полностью идеологизировавшего его описание «истмата».

Однако применение этой методологии к изучению общества, а затем и культуры, потребовало дальнейшего расширения исследовательской программы, т.к. их бытие реализуется не только в функционировании, но и в развитии — структурно-функциональный подход оказывался тут хотя и необходимым, но недостаточным; социально-культурологическое знание встало перед альтернативой: либо отвергнуть системный подход как не соответствующий природе данных систем, либо привести методологию их изучения в соответствие с уровнем их сложности. Решение данной проблемы было предложено мной в опубликованной в 1973 г. статье «О системном подходе к системному подходу» (44), в которой методология системного исследования выводилась из потребности изучения именно этих, наиболее сложных систем и включила в свою исследовательскую программу три скрещивающиеся плоскости анализа системы — структурную, функциональную и историческую; в монографии «Человеческая деятельность: опыт системного анализа» данная программа была вновь изложена и реализована в анализе деятельности и связанных с ней явлений — человеческого бытия и культуры (45). Вышедший в 1995 г. в Санкт-Петербурге первый выпуск Ежегодника «Гуманитарий» имел эпиграфом приобретшую парадигмальное значение библейскую формулу «…время разбрасывать камни и время собирать камни», и именно в таком ключе большинство авторов опубликованных в нем статей, в их числе и автор этих строк, рассматривали методологические проблемы современной науки.

Системное мышление (я предпочитаю употреблять тут понятие «мышление», а не «подход», ибо речь идет не о частного значения одном из многих подходов науки к решению конкретных проблем, а о типе мышления ученых, имеющем парадигмальное значение для истории познавательной деятельности и потому требующем философского осмысления) формировалось в оппозиции и к позитивистскому редукционизму, и к интуитивизму, иррационализму и релятивизму так называемого «неклассического» типа философствования. Если в свое время М.К.Мамардашвили, Э.И.Соловьева и В.С.Швырева убедительно описали произошедшую в ХХ в. смену классического «типа рациональности» неклассическим (46), то в последние годы ученые и философы все увереннее противопоставляют неклассическому постнеклассическое мышление, которое стремится к «выработке форм нового рационализма» (47); в трактовке В.И.Фалько «Информация и рефлексия» (опубликованном в 1997 г. в Материалах конгресса «Общественное развитие и общественная информация») «новые формы рационализма характеризуются появлением новых категорий и новых идей относительно связи между этими категориями и теми, которые можно назвать традиционными»; к их числу относится, в частности, категория «информация», обозначающая «особый тип реальности, обладающий пространственными характеристиками и не имеющий временной формы бытия» (48). Показательно, что в новых трудах наших гносеологов — и на исследовательском уровне в монографии В.А.Лекторского (49), и на уровне написанного Т.Г.Лешкевич учебного пособия (50) -, прослеживается формирование новых методологических позиций рационалистического характера, соединяющих достижения научной мысли ХХ столетия с принципами классической эпистемологии и не обращающихся к «спасительной», будто бы, помощи религиозного сознания, восточного мистицизма, мифологических архетипов…. Т.Г.Лешкевич подчеркнула, в частности, что проблемы синергетики являются «весьма актуальными в современных научных дискуссиях и исследованиях последних десятилетий», что их осмысление находится сейчас «в центре внимания философии науки» и что именно на ее миропонимании основывается эвристика «как универсальная установка, санкционирующая поиск и решение проблем в условиях неопределенности» (51)

В этой связи представляет большой интерес своего рода интеллектуальное завещание Н.Н.Моисеева людям ХХ1 в. — его последняя, посмертно опубликованная книга «Универсум. Информация. Общество», обобщившая долгий путь его философских по своему масштабу размышлений. Предисловие к ней начинается такими словами:
«Я надеюсь, что уже в ближайшее время возникнет представление о необходимости пропедевтического курса «Современное миропонимание». Кризис во взаимоотношениях Природы и общества стремительно нарастает, и образование должно далеко выходить за рамки узкого профессионализма. Современный человек должен видеть мир в его целостности. Только представление об общей логике развития того мира, в котором мы живем, поможет нам избежать катастрофических последствий кризиса, который неумолимо надвигается. А может, и избежать этого кризиса!» (52). И далее, объясняя, почему он, представитель самой конкретно-точной и одновременно самой абстрактно-отвлеченной от «наличного бытия» науки — математики, принимает участие в разработке таких философских по сути концепций как теория систем, теория самоорганизации, синергетика — сам он предпочитал называть это «направление мысли» всеобщим эволюционизмом -, Н.Н.Моисеев сослался на историческую необходимость современной науки изменить свою методологическую ориентацию: «В науке всегда существовали две тенденции. Одна — это стремление к специализации: понять «все больше о все меньшем». Она отвечает сиюминутным потребностям практики… Другая тенденция — увидеть большее, пренебрегая меньшим». Она отвечает стремлениям человека увидеть целостность того мира, в котором мы живем. И, значит, заглянуть в будущее, опуская некоторые детали, заменяя микроскоп телескопом. Сегодня происходит гипертрофированное развитие первой тенденции, что препятствует формированию целостного видения образа современного мира. В данной работе делается попытка развития второй тенденции, что отвечает моему замыслу обсуждать мировоззренческие универсалии» (53).

В 2003 г. в Москве, в серии » Синергетика: от прошлого к будущему» вышла книга Р.Г.Баранцева «Синергетика в современном естествознании», первая глава которой посвящена «Структурной методологии целостного подхода», достоинство которой автор Предисловия Г.Г.Малинецкий увидел в выявлении мировоззренческого смысла рассматриваемой синергетической методологии (54); то же самое я мог бы сказать об увидевшей свет в Кишиневе монографии Л.А.Мосионжника «Синергетика для гуманитариев» — и в ней речь идет о новой методологии исследования процессов саморазвития сложных систем, которая своей всеобщностью — релевантностью для изучения систем природных и социокультурных, естественных и гуманитарных — и признанием своей адекватности объективным закономерностям процессов самоорганизации приобретает мировоззренческое содержание, т.е. становится философско осмысляемой методологией познавательной деятельности на современном уровне ее развития (55).

Системно-синергетическое мышление и проблема сложности

Для понимания закономерности формирования современной методологии познания важно учитывать, что движение в этом направлении началось задолго до того, как системный подход и синергетика получили завершенное выражение в научно-философской мысли — образно говоря, мышление человечества было «беременно» этой парадигмой с начала ХХ столетия — напомню разработку А.А.Богдановым в 10-годы этого века «всеобщей организационной науки» — так называемой «тектоники», В.И.Вернадский считал, что изучавшееся им «строение Природы» «удобно определить…особым понятием «организованность»" (56) (ход рассуждений, естественный для биолога — данное понятие является дериватом от «организма», а оно противостоит понятию «механизм», лежавшему в основе господствовавшего в ХУП-ХУШ вв. механистического мировоззрения, ориентировавшегося не на еще неразвитую биологическую науку, а на первоначальные физические представления о природе; когда же лидерство в науке стало переходить к биологии, Я.Смэтс в 20-е годы ХХ в. разработал учение о целостности, получившее название «холизма».

Сфера действия системного подхода неуклонно расширялась. Уже в конце 30-х годов И.И.Шмальгаузен как биолог и В.И.Вернадский как философ, разрабатывавший онтологическую теорию ноосферы, оценили значение холизма, который позволяет «ликвидировать бесплодный спор механистов и виталистов» и «впервые пытается дать новый облик теории познания» (57). (Особенно значима такая оценка холизма потому, что в начале 30-х годов В.И.Вернадского обвиняли в идеализме и что именно в это время в составе «Краткого курса истории ВКП(б) был опубликован сталинский дайджест «О диалектическом и историческом материализме»; между тем, на протяжении всего своего сочинения наш выдающийся ученый противопоставлял объективности научного познания мира «философию и религию», тем самым достаточно прозрачно намекая на превращение советской философии в своего рода теологическое учение, выполнявшее, как и религия, идеологические и антинаучные функции).

Между тем, становилось все более очевидным, что принцип целостного понимания действительности релевантен не только для живых организмов, но и для различных явлений культуры, т.е. имеет общеметодологическое (или, как назовет это Т.Кун, «парадигмальное») значение. Прекрасный пример холистской трактовки целого, особенность которого состоит в том, что оно «больше, чем сумма составляющих его частей», привел в «Общей лингвистике» Э.Бенвенист: «Предложение — это целое, не сводящееся к сумме его частей; присущий этому целому смысл распространяется на всю совокупность компонентов. Слово — компонент предложения, в нем проявляется часть смысла всего предложения» (58). Другой, быть может, еще более яркий пример — структура метафоры. А в середине 30-х годов разработка «системного подхода» заключала обоснованную претензию на его применение не только в биологии, но в изучении всех сфер бытия, включая тончайшие сферы гуманитарного знания.

Вскоре после опубликования «общей теория систем» Л. фон Берталанфи в 1955 г. в США вышла в свет и получила широкую известность монография Дж.Стюарда «Теория культурных изменений», с характерным подзаголовком: «Методология многолинейной эволюции» (59) — само ее название показывает на прорастание синергетического понимания нелинейного характера развития сложных систем, и неудивительно, что действие этого закона было проиллюстрировано здесь на материале истории культуры. Таким образом, в США, как и в СССР, системный подход подготавливал появление синергетики, которая, так сказать, дополнила структурно-функциональный анализ сложных систем анализом эволюционным, сосредоточившись на рассмотрении процессов самоорганизации наиболее сложных, саморазвивающихся, эволюционных систем. Неудивительно, что хотя эта теоретическая наука сложилась на почве изучения термодинамических и лазерных процессов самоорганизации, ее основоположники — И.Пригожин, Г.Хакен, в России С.П.Курдюмов — с самого начала указывали на всеобщий масштаб действия обнаруженных ими закономерностей, т.е. на их действие и в развитии общества, культуры, человеческого бытия, выражая уверенность в существовании «общих принципов, управляющих возникновением самоорганизующихся структур и (или) функций», т.е. полагая, будто «системы, состоящие из столь различных по своей природе компонентов, как электроны, атомы, молекулы, фотоны, клетки, животные и даже люди, должны, когда они самоорганизуются, подчиняться одним и тем же принципам» (60); отсюда следовал вывод: «в синергетике и в системном анализе основной интерес представляют общие принципы, лежащие в основе функционирования системы» (61). В другой работе Г.Хакен подчеркивал, что она «в самых разных областях выявляет сходные закономерности развития» и что это относится в полной мере «и к языку, и к искусству, и к культуре или мышлению вообще», хотя и признавал, что в духовной сфере нельзя заранее рассчитать новые способы структурной упорядоченности систем (62). О всеобщности принципов синергетики он говорил и в беседе с Е.Н.Князевой в 1998 г.: «Хотя синергетика возникла в рамках естественных наук, мне всегда представлялось, что ее важнейшие возможные приложения будут касаться специфических человеческих и социальных процессов» (63). Синергетический подход, «и особенно теорию структурной устойчивости, интересно применить к проблемам социальной и культурной эволюции», утверждали И.Пригожин и Г.Николис (64), но как это сделать, разумеется, разъяснить не могли — задачу эту должны решить сами гуманитары, культурологи, социальные философы. Поэтому «много надежд» представителей отечественной синергетики на возможность «использовать в анализе человеческой психики математические методы, подход точных наук» (65), наталкиваются на существенные трудности, связанные с неясностью особых путей освоения принципов синергетики социально-гуманитарно-культурологическими науками. В результате возникает сомнение в действительной всеобщности синергетической теории и в эвристической ценности попыток применить ее за пределами физики и математики.

Все же в последние годы все более широко и настойчиво представители разных областей знания предпринимают усилия в этом направлении, нащупывая возможности объяснения таких процессов, которые на досинергетическом уровне знания убедительного осмысления не получали — я имею в виду монографические исследования Г.А.Аванесовой, О.Н.Астафьевой, В.П.Бранского (собственные и совместно с С.Д.Пожарским), В.В.Васильковой, В.К.Егорова, А.П.Назаретяна, автора этих строк. Приходится, однако, признать, что при всех частных достижениях в изучении функционирования общества и развития культуры, камнем преткновения остается неразработанность самой методологии изучения разного типа систем, ибо не может быть продуктивным один и тот же подход при исследовании процессов самоорганизации в движении материи, в исторической смене социальных структур, в развитии культуры, а в ней науки, техники, искусства, философии, в динамике духовной жизни личности, потому что антропо-социо-культурные системы, различающиеся по уровню сложности, на один-два-три порядка сложнее систем природных. Ибо нетрудно обнаружить в человеческом обществе и в сообществах животных формы системной самоорганизации совместного бытия живых существ, или признать в птичьем пении и в человеческой речи способы передачи информации, или увидеть сходство строительных действий архитектора и пчелы или ткачества человека и паука (примеры К.Маркса), но это еще не дает нам знания того, что же представляют собой данные плоды человеческой деятельности — ткань, здание, речь, общество.

Едва ли не наиболее ярко качественное отличие человеческого бытия от бытия животных выражается в появлении у людей неизвестного биологии плода человеческой психики — духовности, происхождение которого (если, разумеется, не верить сказкам о божественном творении, наделившем человека духом) может быть выведено только из исторического процесса формирования социокультурных отношений. Сущность этого процесса и его результата будет рассмотрена ниже, когда нам станет ясной сущность самой социальности и культурности, с методологической же точки зрения подчеркну лишь, что мы имеем здесь дело не просто с усложнением деятельности человеческой психики по сравнению с работой психики животных, т.е. не с развитием того же самого качества, а с появлением нового качества в деятельности психики. Поэтому позитивистское противопоставление биологического редукционизма религиозно-мистическому креационизму не может быть признано адекватным решением проблемы — дело не в «сложности» как таковой и не в изменении ее степени, а в рождении нового качества, и не путем пресловутого «закона перехода количества в качество», который действует лишь в пределах развития природных, наиболее простых типов систем — речь идет о таком «скачке», говоря термином традиционной диалектики, или «революции», говоря термином социальной философии и культурологии, или «взрыва», по терминологии Ю.М.Лотмана, который приводит к коренной реорганизации системы, к кристаллизации нового «порядка» в процессе разрушения старого. Приходится возразить авторитетному представителю «науки о сложном» К.Майнцеру, который, признавая человеческое общество и культуру более сложными системами, чем системы биологические, и тем более физические и химические, в силу сознательного и целенаправленного, «интенционального» поведения людей, все же считает эти различия чисто количественными, подобно отличиям «современного общества» от «аристотелева полиса или политической системы физиократов» и присоединяется к трактовке этой проблемы одним из классиков позитивизма Г.Спенсером (66). Неудивительно, что он не испытывает потребности в понятии «сверхсложные системы», тогда как выявление качественных особенностей субстрата, функционирования и развития антропо-социо-культурных требует их отнесения к особому классу систем, сущностное отличие которых от сложных систем требует терминологического обозначения.

Поэтому когда Г.Хакен трактует синергетику как науку об «общих законах или принципах», управляющих процессами «сотрудничества, кооперации» элементов любых систем — «от молекул и жидкостей до человеческих индивидуумов и обществ» (67), он определяет лишь её исходные задачи, ограниченные познанием наиболее простых систем, а выявление закономерностей процессов самоорганизации более сложных систем требует изучения того, как простое превращается в сложное — скажем, биологическое в специфически-человеческое, психическое в духовное, активно-созидательное в творческое, стадное в социальное, и т.д.

Исследования «сложности» стала в конце ХХ в. одной из основных онтологических, гносеологических и методологических проблем современного мышления, проблемой парадигмального значения; оно и неудивительно — в этом столетии развитие общественного бытия, культуры, научные открытия во всех областях знания показали, что мир, общество, человек неизмеримо сложнее, чем это представлялось прежде, и это скомпрометировало редукционистскую методологию познания, стремившуюся сводить сложное к простому, и заставило искать альтернативные способы познания для раскрытия «тайн» сложного. Уже в середине века теория систем и выраставшая из нее методология системных исследования исходили из того, что система есть, по лаконичному определению У.Уивера, «организованная сложность» (68), а спустя несколько десятилетий в США родилась теория сложности, иногда называемая «хаосологией», поскольку хаос является предельным проявлением сложности (характерны названия двух монографий американских физиков, вышедших одновременно в 1992 г.: «Сложность: жизнь на грани хаоса» Р.Левина и «Сложность: наука, рождающаяся на грани порядка и хаоса» М.Уолдропа (69); впрочем, У.Эко использовал в качестве подзаголовка своей книги о Дж.Джойсе изобретенное писателем понятие «хаосмос», которое, как разъяснял он, «представляет собой некий бутерброд из космоса, означающего организованную структуру, и хаоса» (70)); в Бельгии И.Пригожин разработал теорию процессов самоорганизации сложных систем, центральным пунктом которой является динамика взаимоотношений порядка и хаоса; в Германии Г.Хакен дал этой новой науке прижившееся имя: синергетика; в нашей стране идеи теории систем и синергетики получили признание у прогрессивно мысливших философов, пропагандировавших их и развивавших на протяжении всей второй половины ХХ в., но у ряда физиков получила признание и теория сложности американских ученых, противопоставляющая себя синергетике. Все же не случайно системно-синергетическое мышление завоевало в Европе и в России гораздо более широкое признание и влияние на философию и социально-гуманитарно-культурологическую сферу научного знания, чем теории, абсолютизирующие сложность и хаос, ибо рационалистическая традиция классической философии, процессы преобразования социальной системы в России и опора в большей мере на биологию, чем на физику микромира, убеждают в том, что в реальном мире «хаос» диалектически взаимосвязан с «порядком» и «сложность» существует не сама по себе, а как сторона системы, т.е. как «организованная сложность». (К сожалению, наш бывший соотечественник, известный литературовед Л.Геллер, оценив синергетическую концепцию соотношения «порядка» и «хаоса» и перспективность ее применения в теории литературы и изучении истории культуры, не увидел принципиального отличия синергетики от теории хаоса (он называет ее не слишком удачно «хаологией» (71)), которое состоит в том, что последняя абсолютизирует хаос, тогда как первая опирается на теорию систем, которая своим ключевым понятием «система» говорит о хаосе как всего лишь моменте процесса самоорганизации систем, а в них, по определению, разрушительные силы хаоса подчиняются системообразующей энергии, упорядочивающей целое. Поэтому связь хаосологии с постмодернизмом не однозначна — в нем есть тенденции, апологетические по отношении к хаосу, и есть стремление пробиться через модернистский «взрыв» традиционной изобразительной структуры художественного воссоздания бытия к диалогу с классикой).

Характерный пример: комментируя на страницах газеты «Известия» огромного значения научное открытие — расшифровку структуры генома человека — академик Е.Свердлов резюмировал: пришло время «приступать к работе со сложными системами, должна начаться системная биология. И начинать лучше всего на самой простой из сложных систем — на клетке. Это абсолютно новый уровень мышления и задач».

Однако сложность сложности рознь — скажем сложность молекулы, и сложность клетки, и сложность организма, и сложность человека как био-социо-культурной системы, это разные уровни и типы сложности; поэтому и перед биологией, и перед социальными, культурологическими, гуманитарными науками, а значит и перед общей теорией систем, синергетикой, наконец, философской онтологией, встает проблема классификации систем, способная подвести познание к конкретному представлению о специфическом характере сложности в разных системах (что является еще одним признаком различия сложности и хаоса, который не имеет степеней). Пока же само содержание понятия «сложность» остается совершенно неопределенным — существует «тридцать одно определение сложности», подсчитал Дж. Хорган (72).

Следовательно, альтернативой уже упоминавшегося типично позитивистски-сциенистского абсолютного противопоставления «двух культур» (например, по Ч.Сноу) может быть только выявление разных форм преломления общих принципов системно-синергетического мышления в познании разного типа систем. А для нужно разработать типологию самих систем, т.е. вывести гносеологические модификации метода из онтологических модификаций бытия, имея при этом в виду, что «уровни сложности систем» выражают их качественные, а не количественные, различия — сложное определяется не числом элементов целого, а характером их связи — именно в этом смысл классической формулы «целое больше, чем сумма его частей».

Проделав краткий обзор сделанных в истории науки типологий систем, Ю.М.Резник, пришел к вполне обоснованному выводу, что «какой либо универсальной типологии или классификации систем в научной литературе не существует», и привел ряд систем, представленных в виде таблиц, в которой широко распространенным дихотомиям «неорганические — органические», «природные — социальные», «простые — сложные», «сложные — сверхсложные» — противопоставил свою «Интегральную схему», различив в ней три типа систем: простые, сложные и сверх-сложные (73)

В.С.Степин так же различил три типа систем, подойдя к их определению с позиций синергетики: «малые (простые)» или «механические» системы, образцами которых являются механизмы; «большие (сложные)», «саморегулирующиеся» системы, представленные в живой природе организмами, популяциями и биогеоценозамии, и различными социальными объектами; еще более сложные «саморазвивающиеся системы», особенности которых были выявлены уже в Х1Х в. философией «на материале социально-исторических объектов (включая развитие духовной культуры)», а в ХХ в. естествознание исследовало данный тип систем в природе; они-то и являются специфическим предметом синергетики (74).

Представляется, что можно сделать еще один шаг в данном направлении: развивая сказанное мной на эту тему в ряде статей, в частности (75), я считаю необходимым различить четыре класса систем по следующим основаниям.
Первый класс — простые природные системы и воспроизводящие формы их бытия системы механические. «Простыми» они являются в том смысле, что однородны по своему материальному субстрату: при всех существеннейших различиях между живой и «косной» (по В.И.Вернадскому) природой, и та, и другая являются модификациями материи и только материи, с ее физическими и химическими свойствами. Они действуют по раз и навсегда сложившимся в природе и заданному конструкторами технических систем алгоритму и ритму; поэтому движение в этих системах не является развитием — оно повторяет бессчетно одни и те же операции, подобно вращению планет вокруг солнца, качанию маятника или работе часового механизма. Каждый компонент такой системы существует в пространстве самостоятельно, что позволяет в технических конструкциях заменять изнашивающиеся части новыми. Мера индивидуального своеобразия у систем данного типа минимальна — в природе она позволяет с большим трудом отличать один камень от другого, воду одного озера от другого, а в технике обусловливает серийное производство полностью деиндивидуализированных предметов.

Второй класс — сложные системы, или органические, присущие живой природе, от организма растения и животного до биоценозов. Их существование подчиняется законам биологии, главный из которых — целостность организма, т.е. такое качество системы, которое лишает органы самостоятельного бытия (это и отличает органический тип связи элементов от механического). Сложность систем этого класса проявляется, далее, в том, что организму свойственна более высокая мера индивидуации, чем в системах простых, причем мера эта возрастает при переходе от растительной формы жизни к животной, а в ней от насекомых к млекопитающим — понятие «особь» точно обозначает свойственные каждому индивиду особые черты. Эта его «особость» усиливается по мере усложнения способа управления им своим поведением, достигающего наиболее высокого уровня в психике высших животных, которая делает систему двуслойной по ее структуре — физической и психической (что объясняет формирование таких относительно самостоятельных наук как этология, изучающая поведение животных, и зоопсихология, изучающая строение и работу психики, управляющей их поведением. Самым сильным выражением значения индивидуального бытия данной системы является переход от циклической повторности живого существования растения к одноразовому бытию животного — движению от рождения к смерти, т.е. от небытия к бытию и возвращения в небытие. Данный процесс, неизвестный простым системам, делает изменение форм бытия организма развитием.