Мы не можем обсуждать здесь все другие формы, в которых проявлялся характерный “объективизм” сциентистского подхода, сделавшийся причиной стольких ошибок в социальных науках. В ходе нашего исторического экскурса мы еще будем сталкиваться с тенденцией искать “реальные” атрибуты объектов человеческой деятельности, скрывающиеся за представлениями человека о них, — тенденцией, выступающей во множестве разных обличий. Здесь же может быть предпринята только попытка краткого обзора.
Почти так же, как всевозможные формы бихевиоризма, важна и тесно связана с ними распространенная тенденция при изучении социальных явлений не обращать внимания ни на какие “просто” качественные моменты, а следуя примеру естественных наук, сосредоточиваться на количественных аспектах, на том, что поддается измерению. Ранее мы уже видели, что в естественных науках такая тенденция есть необходимое следствие, вытекающее из их специфической задачи заменить картину мироздания, составленную в терминах чувственных качеств, на такую, в которой составляющие ее единицы определялись бы исключительно их эксплицитными связями. Успех этого метода в естественнонаучной области привел к тому, что теперь его принято считать обязательным признаком всякой подлинно научной процедуры. Однако его raison d’etre*, сама необходимость заменять классификацию событий, составляемую для нас нашими чувствами и умом, на более соответствующую, отсутствует, если мы пытаемся понять другие человеческие существа и если это понимание возможно благодаря тому, что наш ум такой же, как у них, и что мы можем реконструировать интересующие нас социальные комплексы, исходя из наших общих с ними ментальных категорий. Слепой перенос тяги к количественным измерениям5 в область, где отсутствуют те специфические условия, которые придают исключительную важность измерениям в естественных науках, есть результат ни на чем не основанного предрассудка. Не исключено, что как раз из-за него стали возможны те чудовищные аберрации и нелепости, которые сциентизм привнес в социальные науки. Он часто заставляет не только останавливать выбор на наименее существенных сторонах изучаемого, потому что в этом случае возможны измерения, но также осуществлять “измерения” или находить числовые значения, не имеющие ровно никакого смысла. То, что недавно написано выдающимся философом о психологии, будет ничуть не менее справедливым и по отношению к социальным наукам: это чрезвычайно просто — “устремиться в измерение всякой всячины, без рассуждений о том, что именно мы измеряем или для чего эти измерения нужны. Что касается некоторых недавних измерений, то своей логикой они очень напоминают логику Платона с его вычислением, что справедливый правитель в 729 раз счастливее несправедливого”.6
С тенденцией трактовать объекты человеческой деятельности не так, как они представляются действующим людям, а в терминах их “реальных” атрибутов, тесно связан образ некоего сверхразумного исследователя общества, обладающего чуть ли не абсолютным знанием, что освобождает его от необходимости опираться на знания тех людей, чьи действия он изучает. К наиболее характерным проявлениям этой тенденции относятся всевозможные формы социальной “энергетики”, которая, начиная с ранних попыток Эрнста Сольвея, Вильгельма Оствальда и Ф. Содди и вплоть до наших дней,7 постоянно возрождалась в среде ученых и инженеров, как только они обращались к проблемам социальной организации. Идея, лежащая в основе этих теорий, такова: все можно свести к сгусткам энергии, человек, строящий планы, должен не рассматривать всевозможные вещи с точки зрения их конкретной полезности для его целей (для которых он знает, как их использовать), а считать их взаимозаменяемыми порциями абстрактной энергии, каковыми они “реально” и являются.
Другой пример такой тенденции — пожалуй, не менее нелепый и даже более распространенный — это концепция “объективных” возможностей производства, то есть количественной меры общественного продукта, которая, как полагают, обусловлена физическими возможностями, — идея, которая часто находит выражение в количественных оценках предполагаемого “производственного потенциала” общества в целом. Эти оценки, как правило, относятся не к тому, что может произвести человек при тех или иных сложившихся организационных формах, а к тому, что в некотором неопределенном “объективном” смысле “могло бы” быть произведено из наличных ресурсов. Подобные притязания по большей части лишены всякого смысла. Они не утверждают, что х или у, или, вообще, какая-либо организация людей могла бы произвести то-то и то-то. Все сводится к тому, что, если бы всем знанием, рассеянным среди многих людей, мог овладеть один-единственный разум, и что, если бы этот сверхразум мог побудить всех людей поступать всякий раз так, как он пожелает, то можно было бы достичь таких-то результатов, правда, каких именно, никто, кроме этого сверхразума, знать бы, конечно, не мог. Пожалуй, нет необходимости указывать на то, что всякие рассуждения о “возможностях”, для осуществления которых необходимы такие условия, не имеют никакого отношения к реальности. Никакой абстрактной производительной способности общества — независимо от конкретных форм его организации — не существует. Единственный факт, который можно считать данностью, — это что есть отдельные люди, владеющие определенными знаниями о том, как использовать те или иные вещи в определенных целях. Эти знания не могут существовать в виде интегрированного целого или умещаться в одной голове, и единственное знание, о котором можно в каком-то смысле сказать, что оно действительно существует, — это те самые разрозненные, часто не согласующиеся друг с другом, а порой и противоречащие друг другу, представления разных людей.
Известны и весьма похожие по своему характеру частые заявления об “объективных” потребностях людей, в которых слово “объективный” просто обозначает чье-то мнение о том, чего должны хотеть люди. Нам еще предстоит рассматреть проявления такого “объективизма” в конце этой части, когда от собственно сциентизма мы перейдем к обсуждению точки зрения, характерной для инженеров, представления которых об “эффективности” стали одной из самых внушительных сил, способствовавших переносу сциентистского подхода на общественные проблемы.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Влияние естественных наук на науки общественные
1 Это, впрочем, не вполне верно. Отдельные попытки “научного” истолкования общественных явлений, получившие столь большое распространение во второй половине XIX в., предпринимались и в XVIII в. По крайней мере, в работах Монтескье и физиократов явственно ощутимы элементы сциентизма. Однако ученых, внесших особенно весомый вклад в развитие общественных наук: Кантильона и Юма, Тюрго и Адама Смита — это совершенно не затронуло.
2 Самый ранний пример современного узкого понимания термина “наука” встречается в толковом “Новом словаре английского языка” Мюррея, вышедшем в 1897 г. (Murray. New English Dictionary. 1897). Но, возможно, прав Дж. Т. Мерц (Mertz J.T. History of European Thought in the Nineteenth Century. 1896. Vol. 1. P. 89), утверждающий, что слово “наука” приобрело свое современное значение уже к моменту создания Британской ассоциации по развитию науки (1831).
3 См., например: Dalton J. New System of Chemical Philosophy. 1808; Lamarck. Philosophie zoologique. 1809; Fourcroy. Philosophie chimique. 1806.
4 Слова “Наука”, “Научный” мы будем писать с прописной буквы везде, где нужно подчеркнуть, что они употребляются в своем “узком”, современном значении.
5 См.: Cohen М. R.. The Myth about Bacon and the Inductive Method // Scientific Monthly. 1926. Vol. 23. P. 505.
6 В “Новом словаре английского языка” Мюррея есть и “сциентизм”, и “сциентистский”; первый объясняется как “манера выражаться, свойственная ученым”, второй — как “обладающий внешними признаками научности (имеет пренебрежительный оттенок)”. Термины “натуралистический” и “механистический”, часто употребляемые в аналогичном смысле, подходят меньше, поскольку наводят на ложные противопоставления.
7 См., например: Fiolle J. Scientisme et science. Paris, 1936; Lalande A. Vocabulaire technique et critique de la philosophie / 4th ed. Vol. 2. P. 740.
8 Возможно, следующее высказывание выдающегося физика поможет показать, как сильно страдают сами ученые-естествоиспытатели от тех же установок, из-за которых их влияние на другие науки приобрело столь губительный характер: “Трудно представить себе что-нибудь, более пронизанное научным фанатизмом, чем постулат, будто весь возможный опыт должен непременно укладываться в уже привычные рамки, и вытекающее из этого требование, чтобы все объяснялось исключительно с помощью известных нам из повседневного опыта элементов. Подобная установка указывает на отсутствие воображения, тупость и умственную лень, и, если, исходя из прагматических соображений, ее и можно признать правомерной, то только для низших форм умственной деятельности” (Bridgman P. W. The Logic of Modern Physics. 1928. P. 46).
*Prima facie (лат.) — на первый взгляд. (Здесь и далее сноски, отмеченные звездочками, сделаны переводчиком или редактором.)
2. Предмет и метод естественных наук
1 О значении этого “закона инерции” в научной области и его последствиях для общественных дисциплин см.: Mьnsterberg H. Grundzьge der Psychologie. 1909. Vol. I. P. 137; Bemheim E. Lehrbuch der historischen Methode und Geschichtsphilosophie / 5th ed. 1908. P. 144; Mises L. v. Nationalцkonomie. 1940. P. 24. Тот факт, что мы, как правило, стараемся объяснить с помощью нового принципа слишком многое, возможно, более нагляден в случае с отдельными научными доктринами, чем с Наукой как таковой. Закон всемирного тяготения и эволюция, принцип относительности и психоанализ — все переживало периоды явного злоупотребления, распространяясь на те области, к которым эти открытия не имели отношения. В свете всего этого опыта неудивительно, что вся Наука находилась в подобном состоянии еще дольше и что его последствия имели еще большее значение.
2 Насколько мне известно, такая точка зрения была впервые четко сформулирована немецким физиком Г. Киршхофом в его “Лекциях по математической физике; механика” (Kirchhoff G. Vorlesungen ber die mathematische Physik; Mechanik. 1874. P. 1), а позже получила большую известность благодаря философии Эрнста Маха.
3 Слово “объяснять” — это лишь один из многих важных примеров, когда естественные науки принуждены были использовать понятия, первоначально возникшие при описании гуманитарных явлений. “Закон” и “причина”, “функция” и “порядок”, “организм” и “организация” — вот другие, столь же важные, примеры того, как Наука более или менее преуспела в освобождении слов от антропоморфных коннотаций; в то же время другие примеры (в частности, случай с “целенаправленностью”) покажут нам, что по отношению к некоторым терминам она все еще не добилась в этом успеха и, хотя не может расстаться с ними окончательно, не без оснований опасается ими пользоваться.
4 См.: Percy Nunn Т. Antropomorphism and Physics // Proceedings of the British Academy. 1926. Vol. 13.
5 Stebbing L. S. Thinking to Some Purpose. Pelican Books, 1939. P. 107. См. также: Russel B. The Scientific Outlook. 1931. P. 85.
6 Сравнение будет более точным, если предположить, что одновременно мы можем видеть лишь небольшие группы символов, скажем, отдельные слова, при том, что сами эти группы (слова или фразы) появляются перед нами в определенной временной последовательности — так, как это действительно происходит при чтении.
7 Давней загадки, каким чудом качества, прикрепленные, как предполагается, к объектам, пересылаются в мозг в виде неразличимых нервных импульсов (разница состоит только в том, на какой орган они воздействуют), а затем преобразуются в мозгу обратно в первичные качества, попросту не существует. У нас нет свидетельств в пользу предположения, что объекты внешнего мира соотносятся между собой именно так, как сообщают нам наши чувства. На деле мы часто получаем свидетельства об обратном.
8 Можно, впрочем, заметить, что эта классификация, по-видимому, опирается на предсознательные сведения о тех отношениях во внешнем мире, которые имеют особое значение для существования человеческого организма в той среде, в какой происходило его развитие, и что она тесно связана с бесчисленными “условными рефлексами”, приобретенными человеком в ходе его эволюции. Не исключено, что наша центральная нервная система классифицирует раздражители весьма “прагматично” в том смысле, что учитывает не все наблюдаемые отношения между внешними объектами, а выделяет только те отношения между внешним миром (в узком смысле) и нашим телом, которые в ходе эволюции оказались существенными для выживания человека как вида. Так, человеческий мозг классифицирует внешние сигналы преимущественно по ассоциации с сигналами, поступающими при рефлекторной деятельности из различных частей человеческого тела, вызываемой этими же внешними раздражителями, но протекающей без участия головного мозга.
9 Утверждая, что разные люди классифицируют внешние сигналы “одинаково”, мы имеем в виду не то, что отдельные чувственные качества одинаковы для разных людей (подобное заявление было бы бессмысленным), а то, что системы чувственных качеств у разных людей имеют общую структуру (являются гомеоморфными системами отношений).
3. Объективизм сциентистского подхода
1 Частые попытки обойти эту трудность с помощью чисто иллюстративного перечисления некоторых физических признаков, по которым мы относим объект к той или иной ментальной категории, только заслоняют суть. Объяснение, что под “сердитым человеком” мы понимаем человека, обнаруживающего определенные физические симптомы, мало что дает, если мы не можем составить исчерпывающий список всех симптомов, по которым мы узнаем и присутствие которых всегда означает, что человек, обнаруживающий их, сердит. Только если бы мы сумели это сделать, у нас появилось бы право сказать, что употребляя такое словосочетание, мы подразумеваем не более чем определенные физические явления.
2 Это также может служить оправданием той якобы небрежности, с какой мы, перечисляя в иллюстративных целях ментальные сущности, все время сваливаем в одну кучу такие понятия, как “ощущения”, “восприятия”, “представления” и “идеи”. Ведь все эти ментальные сущности, пусть и разных типов, имеют то общее, что они суть классификации различных внешних сигналов (или комплексов таких сигналов). Сегодня подобное заявление, возможно, покажется менее странным, чем оно выглядело бы лет 50 назад, поскольку теперь нам известно, какое звено находится между прежними “элементарными” чувственными качествами и понятиями, — это конфигурации, или Gestalt-качества. Можно, однако, добавить, что в таком свете далеко идущие онтологические выводы, которые делают из своих интересных наблюдений многие представители школы Gestalt-психологии, выглядят совершенно неоправданными; нет причины полагать, что воспринимаемые нами “целостности” — это действительные свойства внешнего мира, а не просто приемы, с помощью которых наш мозг классифицирует комплексы сигналов; как и другие абстракции, отношения между частями, выделенными с помощью такого приема, могут оказаться существенными, а могут и нет.
Возможно, здесь следует также упомянуть о том, что у нас нет причины считать ценности единственным примером чисто ментальных категорий, отсутствующим в нашей картине физического мира. Хотя ценности по праву занимают центральное место во всяком обсуждении целенаправленных действий, они определенно не являются единственным типом чисто ментальных категорий, которые нам приходится задействовать при интерпретации человеческой деятельности: есть по меньшей мере еще один очень важный для нас пример таких чисто ментальных категорий. Это — различение истинного и ложного.
3 И это, как мы уже видели, вовсе не означает, что машина всегда будет относить к одному классу только те элементы, которые имеют общие свойства.
4 См. комментарий к этому Карла Менгера в отрывке, приведенном выше, гл. 4, примеч. 3.
Raison d’etre (фр.) — смысл.
5 Следует, вероятно, подчеркнуть, что использование математики в социальных науках необязательно сводится к попыткам измерения социальных явлений — как склонны думать некоторые люди, знакомые только с элементарной математикой. Математика (вероятно, и в экономической теории тоже) бывает совершенно необходима для описания определенных типов сложных структурных отношений, хотя у нас, может быть, и нет шанса когда-либо узнать числовые значения конкретных величин (неудачно именуемых “константами”), фигурирующих в формулах, которые описывают эти структуры.
6 Cohen М. R. Reason and Nature. P. 305.
7 У Хогбена (Hogben L. Lancelot Hogben’s Dangerous Thoughts. 1939. P. 99) читаем: “Изобилие — это когда высвобождаемая энергия превышает измеренную в калориях совокупную энергию, затрачиваемую людьми на удовлетворение всех человеческих потребностей”.