Опять взмах качелей – или «я», или бог – третьего не дано. Чтобы стать богом, нужно упразднить бога, а не подняться до него, как учили мудрецы: преодолеть человеческое («слишком человеческое – это всегда животное», по словам Акутагава) и дать выход божественному («царство божье внутри вас»). И опять желаемое выдается за действительное, признав человека богоявленным, когда он менее всего подходил для этой роли. Ницше всего лишь подвел черту, объявив о смерти бога: ничто уже не свидетельствовало о его присутствии. Так завершился процесс обезбоживания мира, набиравший силу со времен греков. Уже Августин сокрушался:
«Душа в своих грехах, в гордой, извращенной и рабской свободе, стремится уподобиться Богу. Так и прародителей наших оказалось возможным склонить на грех только словами: «Будьте, как боги»"
(«О Троице», 11,5,8).
Так повелось: что-то существует за счет чего-то, интересы Целого требуют жертвы отдельного. Отпавший от Бытия человек приходит мало-помалу к умозаключению: все дозволено, ничего святого, а потом – к отчаянию и нигилизму. Последний расчистил дорогу для чего-то еще небывалого, что зрело подспудно, и в XIX в. стало реальной силой. XIX век, по Ницше, болев животный, подземный; он безобразнее, реалистичнее, грубее – и именно потому «лучше», «честнее», истиннее; зато слабый волею, зато печальный и темно-вожделеющий; зато фаталистичный. Нет страха и благоговения ни перед «разумом», ни перед «сердцем».
Результат оказался неожиданным: современное общество – «больной конгломерат», утратило силу извергать из себя вредные ему элементы. «Но как достигли власти те, которые последние?» [ 5 ].
Может быть, настало время выйти из подземелья той титанической силе, которую Зевс загнал в Тартар, чтобы навести порядок на земле? Всякий порядок, искусственно установленный, рано или поздно стареет и нуждается в обновлении. Процесс восхождения низших шел подспудно, незаметно поднимался на поверхность ил тысячелетий. Таков закон Целого – по Гераклиту и Лао-цзы – низ и верх неизбежно меняются местами. И не может живое до бесконечности пребывать в неподвижности, словно неорганическое вещество. Круговорот неизбежен, как и иерархия; они – признаки живого.
Едина и иерархична человеческая природа. Другое дело, если между разными слоями единого человечества не будет просвета, проницаемости, возможности сообщаться – тогда не миновать застоя. Низшим предстояло подняться, выйти к Свету, ибо все живое тянется к нему. В это верили высокие умы от Оригена до Швейцера [ 6 ]. Но когда низший слой поднимается, неизбежен разлом земной коры, как при извержении вулкана. Настает время мщения за тысячелетия унижения, подземного существования, – взрыв жажды и ненасытности. До сих пор, по Ортеге, не насытятся благами цивилизации те, кто их не создавал и к ним не причастен.
Поэты пророчествовали:
Двадцатый век… Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла.
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла)…
Безжалостный конец Мессины
(Стихийных сил не превозмочь),
И неустанный рев машины,
Кующий гибель день и ночь,
Сознанье страшное обмана
Всех прежних малых дум и вер
И первый взлет аэроплана
В пустыню неизвестных сфер…
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть, и ненависть к отчизне…
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи
(А. Блок. Возмездие).
А. Скрябин «Поэмой экстаза» (9-я соната, 1913 г.) предупреждал о наступлении Зла – сатанинских сил мира. Пока человек тешил себя надеждой и верой, что он и есть бог, «в гордой, извращенной и, так сказать, рабской свободе» стремясь уподобиться Богу, Сатана не дремал. Но, может быть, действительно настало время расплаты и очищения: отторгнуть нечто, накопленное веками, освободиться от собственного ила? Сказано же в Писании: «Да будет свет; покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное. Покайтесь, да будет свет» (Быт., 1, 31; Мф., 3, 2). Слово, которое существует поверх тысячелетий, становится Реальностью.
Если верна мысль, что человечество и человек – одно, то и «человек массы» есть тоже человек, присутствует в каждом, как его возможность, – только один преодолевает низшее, другой нет. Если «все есть во всем», «это есть ты», значит, в каждом, в психике, в подсознании, присутствует весь исторический, и даже доисторический, ход, все пережитые фазы и «формации» (и первобытнообщинная, и рабская, и феодальная, и буржуазная, и социалистическая). Ничто не исчезает в абсолютном смысле, все хранит в себе человеческая память, и время от времени, в зависимости от обстоятельств, дает о себе знать то одно, то другое. Все связано между собой не только в последовательном, причинно-следственном порядке (одно сменяется другим), но и в одновременном, параллельном – одно присутствует в другом.
В XIX в. обстоятельства сложились таким образом, что силу обрела «гомеомерия» массовости. Народившееся явление, по выражению Ортеги, таит в себе и величайшее благо, и величайшее зло. Не настало ли время «титанической» природе превратиться в человеческую, а человечеству обрести покой и единство – полноту, завершенность, чтобы прекратились затянувшиеся спазмы Истории? Существует же «отнологическая Справедливость». Это, конечно, великое испытание для человеческого рода, от правильного отношения к нему зависит, жить ли ему на земле. (Выживать можно по-разному. Стоит ли выживать ради медленного вымирания? Выживать – так достойно, ради высшего Пути.)
Итак, на протяжении XIX в. окончательно разошлись два полюса, два плана бытия: мир «дольный» и мир «горний». Земля и Небо; бытие как сущее, происходящее, и Небытие, как присутствующее незримо и определяющее настоящее. Древние говорили: если «Небо и Земля не связаны, будет упадок» («Шогуачжуань», комментарий к «Ицзину»). В образовавшийся между Небом и Землей прозор хлынула стихия («свято место пусто не бывает»), которую одни назвали «человеком массы», как Ортега-и-Гассет, другие – «ман», как Хайдеггер. Эту силу нельзя не замечать или мириться с ней, иначе рано или поздно она найдет способ разрушить мир, и нечего будет спасать, если не противопоставить ей мощь человеческого духа. «Чем выше ступень прогресса, тем больше опасность крушения».
Потому и встревожены философы нарождением безликого, анонимного «никто» – олицетворением древнего Хаоса.
«Человек массы – это тот, кто не ощущает в себе никакого особого дара или отличия от всех, хорошего или дурного, кто чувствует, что он – «точь-в-точь как все остальные» и притом нисколько этим не огорчен, наоборот, счастлив чувствовать себя таким же, как все».
Он принял правила игры на проигрыш, его бытие – псевдо-бытие, прикрытие для обыденного ума. Из страха заглянуть в себя становится анонимом. Действуя, как все, изживает зачатки души, совесть – так спокойнее, меньше хлопот. Безликость, анонимность делает его способным на любые мерзости, самые низкие поступки: обман, доносительство, демагогию, подлость. Состояние безликости диктует способ бытия. Мотив «человека массы» – отсутствие мотива: ничего святого, значит, все средства хороши (и выстрел в затылок ради золотых коронок), Они по-своему поняли свободу и равные возможности и упускают шанс человеческого осуществления. «Вульгарные, мещанские души, сознающие свою посредственность, смело заявляют свое право на вульгарность, и причем повсюду». Может быть, они не изначально бездарны, но пожертвовали своим даром ради сомнительных утех. Их трогает только то, что дает возможность наживать и властвовать, а там – хоть трава не расти. И не растет, земля горит под ногами. Но они продолжают делать вид, что что-то делают, и это хуже, чем ничего не делать, ибо их дело оборачивается разрушением природы, изничтожением человеческих талантов. Где деятельность отрешена от разума, там начинаются катастрофы. В мире вещей человек уподобляется вещи.
источник жизни, обрекая и себя на смерть от удушья.
Это рецидив дорабского сознания – раньше от недостатка цивилизации, теперь – от избытка, от пресыщенности (то самое помраченное состояние сознания, которое в буддизме называется «миром голодных духов»). Без осмысления этого феномена нельзя понять трагизм XX в. Достаточно сказать, что стихия безликой массы послужила почвой для тоталитарных режимов, фашизма и сталинизма: лидеры такого рода возвышаются лишь над безликой, анонимной массой и ею держатся. Это и показано в «Восстании масс». Книга вышла в 1930 г., т.е. накануне тех событий, которые завершились второй мировой войной и были чреваты третьей:
«Под маркой синдикализма и фашизма в Европе впервые появляется тип человека, который не считает нужным оправдывать свои претензии и поступки ни перед другими, ни даже перед самим собой; он просто показывает, что решил любой ценой добиться цели. Вот это и есть то новое, небывалое: право действовать без всяких на то прав. Тут я вижу самое наглядное проявление нового поведения масс, причина же – в том, что они решили захватить руководство обществом в свои руки, хотя руководить им они не способны».
Куда уж яснее. Мы пережили рецидив варварства. Под угрозой оказались все ценности, и земля, и все, что на ней созидалось, – все, над чем трудился дух. И Ортега предостерегает: нужна борьба с этой эпидемией, которая может задеть каждого в той или иной мере, прямо или косвенно.
Это и побудило поставить диагноз, понять природу «человека массы»: откуда он и для чего, в чем его признаки и его назначение («все действительное разумно»). В утрате индивидуальности, в стремлении идентифицироваться с другими? Инстинкт стадности? Не отсюда ли неприятие Творчества, которое Индивидуально, будь то труд крестьянина, художника, ремесленника или ученого. По плодам мы судим о них. Но «как только мир и жизнь широко открылись заурядному человеку, душа его для них закрылась».
Человек массы – особая популяция, вышедшая из подземелья, не зная, что творится на поверхности, – истории нравов, навыка культуры. Ей чужды человеческие качества, в том числе и инстинкт самосохранения. От неожиданного богатства потеряли голову и не смогли распорядиться накопленным другими. За несколько десятилетий разорили, истощили землю. И не только – «нет такого вопроса общественной жизни, в который он не вмешался бы, навязывая свои мнения, – он слепой и глухой». Люди без души (как говорил Конфуций, «люди только с виду») не ведают благородства, зова совести, да и просто здравого смысла. Потому и разрушают землю, на которой живут, отравляют воздух, которым дышат. Ортега уверяет, что если эта порода людей будет хозяйничать в Европе, то через каких-нибудь 30 лет ее народы вернутся к варварству: «Наш правовой строй и вся наша техника исчезнут с лица земли так же легко, как и многие достижения былых веков и культур» [ 7 ].
Он не далек от истины [ 8 ]. Притом Ортега подчеркивает, что «человек массы», вышедший на арену истории, – не классовое явление, ибо встречается в любом сословии, пронизывает общество снизу доверху. Это болезнь времени. Под массой «подразумеваются не специально рабочие; это слово означает не специальный класс, а тип людей, встречающийся во всех социальных классах, тип, характерный для нашего времени, преобладающий и господствующий в обществе».
И ученые не составляют исключения – «сегодняшний ученый – прототип человека массы… потому что сама наука – корень нашей цивилизации – автоматически превращает его в первобытного человека, в современного варвара» [ 9 ]. Ортега принимает во внимание деление не по горизонтали (угнетатели – угнетенные), а по вертикали – сквозное, прошедшее через все времена и уже потому более устойчивое, нравственно-духовное. Этот подход вместе с тем позволяет ему видеть в человеке не только «общественное животное», но и возможность Целого человека. (Есть над чем задуматься при существующем дефиците знаний о человеке [ 10 ].)
Предлагаемая Ортегой вертикаль тянется снизу вверх, а не сверху вниз. Он дважды вспоминает слова В. Ратенау о «вертикальном вторжении варваров»: «Европеец, входящий сейчас в силу, – просто дикарь, варвар, поднимающийся из недр современного человечества. Вот оно, «вертикальное вторжение варварства»". Ни один слой не избежал этого воздействия: «В наше время массовый тип, «чернь», преобладает даже в традиционных избранных группах» [ 11 ]. Итог – всеобщее потемнение человеческой ауры; чернь была во все времена, но не в таких масштабах [ 12 ].
Ортега считал самым глубоким и радикальным различение людей на два основных типа:
«На тех, кто строг и требователен к себе самому («подвижники»), берет на себя труд и долг, и тех, кто снисходителен к себе, доволен собой, живет без усилий, не стараясь себя исправить и улучшить».
Как ни вспомнить Конфуция, который делил людей по тем же признакам на два рода: цзюньцзы – истинный человек, и сяожэнь – низкий, безликий человек. Характеристики, которые дает Ортега избранному меньшинству и массе, удивительным образом совпадают с тем, что говорил Конфуций о цзюньцзы и сяожэне. Видимо, «вертикальные» признаки, или человеческие качества, независимы от времени. Судите сами:
«Человек массы никогда не признает над собой чужого авторитета, пока обстоятельства его не принудят… Наоборот, человек элиты, т.е. человек выдающийся, всегда чувствует внутреннюю потребность обращаться вверх, к авторитету или принципу, которому он свободно и добровольно служит».
И приводит слова Гёте:
«Жить в свое удовольствие – удел плебея; благородный стремится к порядку и закону».
«Человек массы просто обходится без морали, ибо всякая мораль в основе своей – чувство подчиненности чему-то, сознание служения и долга» [ 13 ].
А вот несколько высказываний Конфуция:
«Цзюньцзы думает о долге, сяожэнь – о выгоде»;
«Учитель сказал:
«Благородному мужу легко служить, но трудно угодить.
Если угодишь не должным образом, он не будет доволен.
Он использует людей в соответствии с их способностями.
Низкому же человеку трудно служить, но легко угодить.
Он радуется и тогда, когда ему угождают не должным образом.
Использует тех людей, которые способны на все»";
«Учитель сказал:
«Благородный муж обладает достоинством, но не тщеславен.
А низкий – обладает тщеславием, но не обладает достоинством»";
«Благородный ищет причину неудач в себе, низкий – в других»;
«Низкий человек непременно прикрывает свои ошибки»;
«Благородный заботится об общих, а не групповых интересах.
Низкий заботится о групповых, но не заботится об общих интересах»;
«Низкий человек не знает веления Неба и не боится его,
с беззастенчивостью относится к великим людям
и с презрением к словам мудреца»
(«Луньюй», IV, 11, XIII, 25, XIII, 26, XIX, 8, II, 14, XVI, 8).
Конфуций отводит этой теме главное место в «Луньюе».
В XX в. «сяожэнь», вооружившийся техникой, ощутил себя «хозяином мира», и это расширило его притязания. Вообще проблема большинства-меньшинства заслуживает особого разговора. Скажу лишь, что если бы большинство могло принимать правильные решения, то История завершилась бы, как выполнившая свое назначение. (Другое дело – «глас народа – глас божий»; но не «глас большинства»; «народ» – понятие качественное, не количественное. Большинство, как правило, не ведает, что творит. Это знали мудрецы: «Людям не стало бы лучше, если бы исполнились все их желания».) Каждая составляющая большинства еще не уразумела себя, как же может уразуметь себя непросвещенная масса? Потому Конфуций и говорит:
«Людей можно призвать следовать за собой,
но нельзя объяснить для чего»
(«Луньюй», VIII, 9).
Пока каждый член массы не пробудился, не прозрел, не ощутил себя личностью, большинство будет оставаться стихийной силой, не ведающей, что творит. Будет создавать все новые проблемы, будучи не в состоянии решить их; желая лучшего, приводить к худшему, к обострению ситуации, пока каждый не обретет чувство личной ответственности, не преодолеет инстинкт толпы. Видит тот, кто возвышается над обстоятельствами, над страстями (национальными, социальными), ускоряющими дорогу к пропасти. Тех мало, кто видит истинные причины, объемлет Целое, но
«без него (меньшинства – Т.Г. ) бытие человечества утратило бы самую ценную, самую существенную свою долю… – утверждает Ортега, – …Это закон «социальной физики», гораздо более непреложный, чем закон Ньютона. В тот день, когда в Европе вновь восторжествует подлинная философия – единственное, что может спасти Европу, – человечество снова поймет, что человек – хочет он этого или нет – самой природой своей призван искать высший авторитет. Если он находит его сам, он – избранный; если нет, он – человек массы и нуждается в руководстве».
Итак, Ортега приходит к выводу, что европейская история впервые оказывается в руках «заурядного человека, как такового, и зависит от его решений». Этот человек «недочеловеческого типа» есть поворот вспять, возврат к варварству. Цивилизация находится под угрозой, ибо у варвара нет норм и морали. «Все варварские эпохи были периодами распадения общества на мелкие группы, разобщенные и взаимно враждебные». Симптомы варварства дают о себе знать в любой сфере – в науке, в культуре, в государственной политике. «Для меня несоответствие между благами, которые рядовой человек получает от науки, и невниманием, которым он ей отвечает, кажется самым грозным симптомом из всех». То положение, в которое поставлена наука, ведет к утрате ее смысла и назначения, она становится функциональной, теряет связь с жизнью, с Бытием.
В атмосфере «человека массы» и государство не выполняет свое назначение. «Человек массы» видит в нем анонимную силу и, будучи сам анонимом, считает государство как бы «своим».
«Вот величайшая опасность, угрожающая сейчас цивилизации: подчинение всей жизни государству, вмешательство его во все области, поглощение всей общественной спонтанной инициативы государственной властью, а значит, уничтожение исторической самодеятельности общества, которая в конечном счете поддерживает, питает и движет судьбы человечества».
«Человек массы» верит, что «он и есть государство, и стремится под всякими предлогами пустить государственную машину в ход, чтобы подавлять творческое меньшинство». (Как все это знакомо!) В результате творческие силы иссякают и «новые семена не смогут приносить плодов». Общество живет «для государства, человек – для правительственной машины». Но само государство обречено при этом на жалкую смерть: «Высосав все соки из общества, обескровленное, оно само умрет смертью ржавой машины, более отвратительной, чем смерть живого существа».
Сопоставляя историю Рима с девизами Муссолини, Ортега выводит закономерность: чрезмерная мощь государства становится причиной его упадка и разложения. «Костяк государства пожирает живое тело нации», народ обращается в горючее для питания государственной машины. Примером тому служит фашизм – «типичное движение людей массы».
«Этатизм – высшая форма политики насилия и прямого действия, когда она возводится уже в норму, в систему, когда анонимные массы проводят свою волю от имени государства и средствами государства, этой анонимной машины» [ 14 ].
Насилие становится нормой, способом разрешения проблем. Но силой проблемы не решаются, лишь загоняются вглубь, нарастают. Парадигма «борьбы и власти» в своей высшей точке переходит предел разумного и приводит в конечном счете к безвластию и хаосу. Крайности сходятся.
Ортега исследует ситуацию с вниманием психоаналитика и приходит к выводам, с которыми, как правило, трудно не согласиться. По крайней мере прошедшие с тех пор полвека во многом подтвердили его прогнозы (угроза фашистской идеологии пока не миновала). Теперь уже нельзя делать вид, что ничего не происходит. Ситуация как перед зеркалом – все обнажено, не за кого и не за что спрятаться. Говоря словами Сартра, «глаза всего мира устремлены на тебя». Приходится делать выбор и давать отчет о содеянном. Устоит ли человек от соблазна скрыться в общем потоке, чтобы остаться незамеченным? Но тогда – конец. Стихия унесет его вспять от Земли обетованной, к которой тысячелетиями, с мучениями и потерями, пробирались его предки, и тогда уж точно – гореть ему в геенне огненной. Когда еще было сказано: «Душа, которая поворачивается к материи, страдает и нищенствует, лишается своей силы» (Порфирий. Начала, 37); попадая в мир «голодных духов», переживает адские муки.
Человек массы живет по правилу «быть, чтобы иметь», и не берет себе в голову, что эта формула противоестественна, отторгает человека от Бытия, уподобляет его вещи. Происходит в конце концов перепроизводство, удвоение вещей, – засоряются души и земля (недаром возникла проблема «мусора», отходов). Жизнь обесценивается, вульгаризуется. Вульгарность же противоестественна, разрушает мир, как антипод Красоты, которая его спасает. Образуется варварская цивилизация, технически оснащенная, человечески беспомощная, саморазрушающаяся, ибо человек – мера вещей. Чем более поднимается один предел в человеке – материальный, тем более опускается другой – духовный. Но когда уничтожается дух, уничтожается и жизнь, XX век тому свидетель («Мы сделали работу за дьявола», – с горечью признавал Р. Оппенгеймер) [ 15 ]. Сбываются пророчества древних:
«Ты повелел ведь – и так и есть, – чтобы всякая неупорядоченная душа сама в себе несла свое наказание»
(«Исповедь Блаженного Августина», I, 12, 19).
Ортега увидел идею «судьбы», предназначенной каждому. Судьба, в его понимании, – это то, чего нельзя избежать, не утратив себя [ 16 ].
«Каждая жизнь – это борьба за то, чтобы стать самим собой». Но масса людей избегает этой борьбы, страшится узнать себя. «Человек массы», не имеющий лица, не может иметь судьбы. Самый страшный грех, учат древние, убить свою душу, «убить в себе атмана». Но убивают истинное Я и уже никогда не постигнут Брахмана, не осуществятся на этой земле. «Снижение, деградация жизни – вот судьба того, кто отказывается быть тем, чем он быть призван. Его подлинное существо, однако, не умирает; оно становится тенью, призраком, который постоянно напоминает ему о его значении, заставляет его чувствовать свою вину и показывает его падение. Он – выживший самоубийца».
Это серьезнее, чем может показаться с первого взгляда. В атом глубинный, онтологический смысл старого и ныне стертого понятия – «от каждого по способности». Впадают в грех те, кто занимается не своим делом, занимает не свое место, – нарушая всеобщие связи, ломая Судьбу общества. И собственную жизнь оставляют без попечения, без шанса – не искупают грех, не отрабатывают карму. Карма же бывает личная, национальная, общечеловеческая. Каждый наследует свой набор нравственных деяний – и человек, и народ, и человечество. Прислушиваясь к себе, можно изменить свое настоящее и будущее.
Сказано же:
«Однако и демоны злы не по природе, поскольку в этом случае они не могли бы ни произойти из Блага, ни измениться и из добрых (ангелов) стать злыми и вообще они не могли бы существовать, будучи изначально злыми по природе… И тем не менее кто-нибудь может возразить, что демоны считаются злыми совсем не потому, что они (изначально) были злыми, – ибо они произошли от Блага и добры по природе, – но потому, что они стали таковыми, или, говоря словами Писания, потому, что они «устали хранить свое достоинство»… И они не совершенно отлучены от Блага, поскольку существуют, живут, мыслят и даже просто в силу того, что у них есть некое стремление к движению; злыми же они стали вследствие оскудения в них (доброй) по природе энергии»
(Псевдо-Дионисий Ареопагит. О Божественных именах, 4, 23).
Но «человек массы» пока этого не ощущает, он лишен видения и инстинкта единого рода и потому обречен, несмотря на всю массовость, обречен на вымирание, если не выделится в Человека.
«Наше бытие подчинено удивительному, но неуловимому условию, – продолжает Ортега. – С одной стороны, человек живет собою и для себя. С другой стороны, если он не направит жизнь на служение какому-то общему делу, то она будет скомкана, потеряет цельность, напряженность и «форму». Мы видим сейчас, как многие заблудились в собственном лабиринте, потому что им нечему себя посвятить».
«Восстание масс» не обязательно бунт, это восстание из чрева земли, – но само действие разрушительно. Все погибает, оставаясь без попечения разума. Человек массы – неупорядоченная стихия, в каком-то смысле полуреальная. Они делают вид, что существуют, играют роли, но тоже не свои. «Человек массы» не ощущает собственной судьбы, отсюда склонность к камуфляжу.
«Вихрь всеобщего, всепроникающего шутовства веет по Европе. Почти все позы – маскарадны и лживы. Все усилия направлены к одному: ускользнуть от собственной судьбы, не замечать ее, не слышать ее призыва, уклониться от встреча с тем, что должно быть… Потому-то никогда еще столько жизней не было вырвано с корнем из почвы, из своей судьбы, и не неслось неведомо куда, словно перекати-поле».
Сколь ответственно отнесся Ортега к человеческой Судьбе, поставив вопрос: «Камо грядеши?» Если даже заострил какие-то моменты, то во имя спасения человека, спасения жизни (оттого и «философия жизни»). Он воспринимает настоящее как «вакуум», из которого может родиться и хорошее, и плохое, – все зависит от усилий Разума. Ситуация выбора, но такая, от которой не отступишь: «да-да, нет-нет; что сверх того, то от лукавого».
«Вопросительный знак осеняет всю нашу эпоху, гигантский по величине, двусмысленный по форме – не то гильотина или виселица, не то триумфальная арка».
Прежнее исчерпало себя, и «восстание масс может предвещать переход к новой, еще неведомой организации человечества;. может привести к катастрофе». Так или иначе, «восстание масс» вызвало подъем исторического уровня, и это требует нового ко всему отношения, новых форм и напряженной работы ума и духа.
«Европа не сможет сделать смелого прыжка, которого от нее требует вера в ее будущее, не сбросив с себя всей истлевшей ветоши, не представ снова в своей обнаженной сущности, не вернувшись к своему подлинному «Я»". Ортега приветствует предстоящее очищение, «обнажение» Европы, что позволит ей вернуться к подлинному бытию. Жить во имя будущего и от него получать «приказы, определяющие наше отношение к прошлому», из прошлого брать то, что служит будущему.
Если нигилизм расчистил путь экзистенциализму, то последний породил «контркультуру». Противопоставив существование сущности, экзистенциалисты волей-неволей способствовали распаду традиционных форм в искусстве, которые они и особенно» те, кто шел за ними, решили отбросить, чтобы не зачахла Жизнь.
«Почему же поверили в аморальность жизни? Без сомнения, только потому, что вся современная культура и цивилизация приводит к этому убеждению. Европа пожинает ядовитые плоды своего духовного перерождения. Она слепо приняла культуру поверхностно блестящую, но не имеющую корней» [ 17 ].
Экзистенциалисты не избежали односторонности. В Ортеге это ощущается особенно остро (может быть, в силу испанского темперамента) – неощущение, невидение «как бы двойного бытия» – духовных констант, – того, что неизменно, не подвержено воздействию времени. Сосредоточенность на сиюминутном позволяет рассмотреть действительность с одной стороны, с близкой дистанции (в микроскоп), но не с дальней (в телескоп) – ее звездные миры, без которых жизнь теряет смысл. В этом проявляется некая нечувствительность к Небу, к Космосу, к ноуменальному Бытию или Небытию, «Вертикаль» Ортеги направлена книзу, не оплодотворяется встречным движением сверху, тогда как токи Жизни идут навстречу друг другу. Это лишало перспективы, отдаляло пришествие Целого человека. Может быть, отсюда заостренный интерес к будущему, ибо будущее не прояснялось, не давалось в руки.
«Итак, запомним: ничто не важно для человека, если не направлено в будущее».
Справедливости ради стоит сказать, что прошлое Ортега отрицал лишь с виду, в угоду настроению, «философии жизни». Сам он живет прошлым не менее, чем настоящим, апеллируя к нему, скажем к греко-римскому миру. Прошлое для него есть и настоящее: «Нам нужно знать подлинную, целостную Историю, чтобы не провалиться в прошлое, а найти выход из него» [ 18 ]. И все же в Истории, по большому счету, он ощущает то, что идет снизу – энергию, земную вертикаль. Но История несводима к текущим или минувшим событиям, к сущему, так как сущее не есть Бытие.
Отсутствие исторической перспективы идет, видимо, все от того же феноменализма, с которым самозабвенно сражался В. Эрн и другие русские философы, верившие в восхождение человека в божественный эон. С. Н. Трубецкой ощущал приближение конца теогонического процесса (финал которого, по сути, и описал Ортега), верил в рождение «высшего божественного зона мира», в Великое всечеловеческое Существо.
Н. Бердяев, свидетельствуя пришествие «человека массы»: «Идет новый человек, parvenue, одержимый волей к мировому могуществу и овладению всей землей», ощутил свет Логоса:
«День новой истории кончается. Рациональный свет ее гаснет. И может наступить новый хаос народов, из которого не так скоро образуется космос… Духовная культура если и погибает в количествах, то сохраняется и пребывает в качествах. Она была пронесена через варварство и ночь старого средневековья. Она будет пронесена и через варварство и ночь нового средневековья» [ 19 ].
Есть невидимое, неявленное, но присутствующее во всем. Поверхностный слой Истории именуется в буддизме «несуществующими дхармами», или пузырями на воде [ 20 ]. Конечно, происходящее позволяет судить о состоянии Целого, но оно не есть Целое.
В Истории Ортега ищет то, что искал и Ницше, – силы Земли. Отвергая взгляд на Историю, диктуемый идеологией, политикой, культурой, он утверждает: «Историческая реальность коренится в более древнем и глубоком пласте – в биологической витальности, в жизненной силе, подобной силам космическим; это не сама космическая сила, не природная, но родственная той, что колышет море, оплодотворяет зверя, покрывает дерево цветами, зажигает и гасит звезды» (если сравнить с китайскими понятиями, то речь идет скорее о ци, чем о цзин, т.е. не о высшем типе – чистой, тонкой энергии или Разуме).
Если Хайдеггер сближается с традиционным Востоком, призывая «вслушиваться» в Бытие, а не переделывать Жизнь, то Ортега – наоборот. Его уж никак не назовешь человеком-дао, следующим Недеянию, естественному ритму вещей. Ортега склонен не созерцать вещи во имя постижения сущего, а конструировать «то, чего еще нет: он всегда есть устремленность. в будущее, он имеет дело с возможным, а не с действительным. В этом видит Ортега саму суть перехода к «человеку изобретающему» от «человека мыслящего»… Для Ортеги нет надысторического Абсолюта, вечное для него – синоним мертвого. Здесь он ученик Ницше; он убежден, что Бог умер, что люди теперь. должны «устраиваться без Бога» [ 21 ].
Но это и есть нигилизм, та прямая, которая ведет никуда, сама на себе замыкаясь, как всякая односторонность. Может быть, я преувеличиваю, не ощущаю, что в нем, как в каждом таланте, есть все, есть невидимое, неявленное, что проявляется неожиданно. Как у Шпенглера – Urseelentum, но без него он не был бы Шпенглером. Думается, и Ницше в глубине души не верил в смерть бога. В великом уме всегда существует что-то потаенное, что раскрывается во времени, притягивая умы. Прорицания такого рода есть и у Ортеги:
«Я не верю в абсолютный исторический детерминизм. Наоборот, я верю, что всякая жизнь, тем самым историческая, состоит из отдельных моментов, каждый из которых относительно свободен, не предопределен предыдущим моментом; некоторое время он колеблется, «топчется на месте», как бы не зная, какой из вариантов избрать. Вот это метафизическое колебание и придает всему живому ни с чем не сравнимый трепет, вибрацию» [ 22 ].
Это – предощущение новой парадигмы, еще не до конца осознанной, – не причинного, а синхронного типа связи, – когда каждое явление само себе причина и следствие [ 23 ]. Или предчувствие нового мышления, которое еще не имеет определения, но суть которого в целостности, многомерности, «голографичности», т.е. в способности схватывать мир объемно, в целом и в каждой точке. Новое мышление знаменует смену моноцентрической модели на полицентрическую или сингулярную (центр везде, в каждой точке), что, естественно, сопряжено с переосмыслением природы Целого. Целое не сумма частей, не конгломерат, а гармония, упорядоченная связь, внутренняя сопряженность одного с другим. Достигая собственной полноты, свободы, все становится целым и причастным целому более высокого порядка. То, что В. Соловьев называл «положительным всеединством»: «полная свобода составных частей в совершенном единстве целого». А говоря словами Сэн-цаня, «одно во всем, и все в одном» – совсем не то же самое, что «все во всем» Анаксагора. «Одно во всем, и все в одном» – от полноты Небытия, ноуменального мира, того Одного, которое делает все единым и разным. В «Аватансака сутре» это состояние взаимопроницаемости олицетворяется знакомым образом: сеть Индры из светящихся драгоценностей – образ мира, притом каждая драгоценность отражает все остальные (подобно тому, как информация в каждой точке распределяется по всей голограмме и любая из них содержит информацию в полном объеме). Каждое существо – свободно, живет своей жизнью, но в одном поле с другими, – беспрепятственное общение (к чему явно тяготеет современный мир, подтверждая иллюзорность препятствий). Этот живой тип связи и имели в виду мудрецы как залог высшей гармонии. Все нераздельно и неслиянно. «Нет ни одного существа, которое не обладало бы мудростью Татхагаты. Лишь суетность, привязанность не дают понять этого», – сказано в той же сутре.
Закон связи всего между собой не сводится к материальной причинности. Существует причина высшего порядка, которая стоит над Бытием-Небытием:
«Как день не является причиной ночи, так и ночь не является причиной дня, хотя они бесконечно следуют друг за другом. Эта Причина внутренняя. Можно сказать, конвергенция (схождение в одной точке) и есть причина каждой из них и каждая есть причина остальных. Все сообразуется с единым Законом, как день и ночь с вращением земли» [ 24 ].
Подобный тип связи обусловлен законом Целого, поисками которого заняты современники – неслиянной и нераздельной, т.е. такого единства, которое делает возможным становление отдельного. Гибкая, как бы вовсе отсутствующая связь – гарант единства человеческого рода – соединяет все между собой по закону внутренней потребности, а не внешней необходимости.
Западная традиция шла к этому через идеал христианской Троицы, прозрения мистиков, апофатическое богословие. По свидетельству «Ареопагитик», это высшая, божественная сила,
«созидая все и вечно устрояя Вселенную, является причиной нерушимого всеобщего приспособления и порядка, ибо она постоянно связывает конец предыдущего с началом последующего и таким образом украшает весь мир одним единодушием и согласием»
(«Об именах Божьих», VII, 3).