«Философия хочет познать неизменное, вечное, сущее само но себе; ее цель – истина… Если мы исходим из того, что истина вечна, то она не входит в сферу происходящего и не имеет истории… ибо истина не есть минувшее» [ 51 ].
Здесь нет расхождений с восточной мудростью, хотя на Востоке мастера постоянно имели в виду, что «без неизменного нет основы, без изменчивого нет обновления».
Без «основы», не на что опереться, не на «безосновность» же, устрашающую бездну. Впрочем, «бездна» на Востоке не внушала ужаса, напротив: «Совершенный путь подобен бездне, где нет ни большего, ни меньшего» («Доверяющий разум» Сэн Цаня). Бездна вызывает чувство неограниченной свободы, не ограниченной даже собственным «я». «Если хочешь узнать, что такое истинное не-я, опусти руки над бездной», – предлагал японский поэт Хакуин. «Внизу, погруженное в бездны, лежит в неизменнейшей правде, вверху, облеченное в свет, – вечный закон всего», – «Лунная поэма» Сэ Чжуана [ 52 ].
Что уж говорить об Индии? Ее философию можно обозначить словом «даршана» – «видение истины» [ 53 ]. Не тоска ли по Истине, которой мы обязаны всем, что есть достойного на земле, притягивает умы к Востоку? В Индии говорят: «Нет религии выше Истины (дхармы)». В это верили тысячелетия назад, верят и сейчас. И в Ведах почиталась Истина: «Истину должно почитать, как Брахмана» («Шатапатха-брахмана», X, 6, 3, 1), и в Упанишадах, и древнеиндийские афоризмы говорят о том же: «Нет добродетели выше правдивости, нет порока хуже лжи» [ 54 ].
Что уж говорить об Индии? Ее философию можно обозначить словом «даршана» – «видение истины» [ 53 ]. Не тоска ли по Истине, которой мы обязаны всем, что есть достойного на земле, притягивает умы к Востоку? В Индии говорят: «Нет религии выше Истины (дхармы)». В это верили тысячелетия назад, верят и сейчас. И в Ведах почиталась Истина: «Истину должно почитать, как Брахмана» («Шатапатха-брахмана», X, 6, 3, 1), и в Упанишадах, и древнеиндийские афоризмы говорят о том же: «Нет добродетели выше правдивости, нет порока хуже лжи» [ 54 ].
Кто неистинное выдает за истинное, зло за добро, тот теряет связь с Реальностью. Но тот, кто способен «постигать ритм истины, таящийся в самом сердце реальности», тот испытывает блаженство. «Мы узнаем истину по ее музыке, по той радости, с какой она приветствует истину, сокрытую в нас». Благотворно все, что стоит по эту сторону Истины, и гибельно, что стоит по другую, оттого верность Истине ставят превыше всего. Река истины протекает через каналы заблуждений, но «все, что истинно, – реально. Реальность неотделима от Истины, как полотно неотделимо от картины» [ 55 ]. Реальность – это «гармония, которая всем составным частям вещи придает равновесие целого. Вы нарушаете его, и вот перед вами толпа блуждающих атомов, бьющихся друг о друга и потому не дающих никакого смысла» [ 56 ]. В этом – причина возникновения хаоса; лишаясь естественного центра, мир теряет способность к жизни (как он теряет ее при наличии противоестественного, противоречащего структуре Бытия централизма).
Что уж говорить о Ганди, избравшем путь служения Истине. «Ищите истину, – говорил Махатма Ганди, – и вы откроете для себя и добро, и красоту», – этими словами заканчивает своё Предисловие к книге «Открытие Индии» президент Литературной академии Индии В. К. Гокак [ 57 ]. В июне 1986 г. приезжая в Москву от «Миссии Рамакришны» директор ее Института культуры Свами Локешварананда, рассказавший об исконной для Индии вере в единое космическое сознание. Каждая человеческая личность представляет собой «фокус» этого сознания. «До мира, – по этим представлениям, – было некое предсуществование, которое могло быть как проявленным, так и непроявленным. Первым проявлением этой изначальной сущности является эфир, затем следует воздух, потом – огонь, вода и земля». И мы видим, как это близко воззрениям даосов об изначальном Едином. Члены «Миссии Рамакришны» следуют веданте, системе индуизма, согласно которой «мы все едины, и если вам больно, то больно и мне», и, поскольку мы все едины, эту боль кто-то непременно почувствует.
«Освобождение – это идентификация индивидуума со всем Космосом. Нужно понять, что каждый из нас божествен. Бог есть человек в лучших своих проявлениях. Каждый из нас – потенциальный Бог, и каждый из нас становится Богом, когда божественное в нем наиболее проявлено» [ 58 ].
Неудивительно, что эти мысли нашли отклик в России на рубеже веков. Достаточно вспомнить семью Рерихов: живопись Николая Рериха, возвышающую дух; книги-откровения, пробуждающие сознание, Елены Ивановны; подвижничество ученого, знатока буддизма, Юрия Николаевича; живопись и миротворческую миссию Святослава Николаевича. Феномен Рерихов, средоточие Индии и России – свидетельство глубинной связи народов, столь непохожих по обычаям и столь близких по духу. Созвучна Индии мысль Николая Рериха:
«Истина не познается расчетами, лишь язык сердца знает, где живет великая Правда, которая, несмотря ни на что, ведет человечество к восхождению».
Французу Р. Роллану доступна истина адвайты (букв. – «недвойственность», «не имеющее подобия»): существует одна единственная Реальность, реальность Брахмана. И не имеет значения, как называть ее – бог, бесконечность, абсолют, Атман, Брахман, – важно одно, что это Едино, присутствует в каждом. «Единственно существующее в этом потоке призрачных «я» – это настоящее Я, Параматман, Единый». Писатель сравнивает индийскую философию с идеями досократиков, – «неопределяемым», «беспредельным», из которого вышло, отделившись, все сущее (Анаксимандр); или с Единым без подобия, исключающим всякое движение, всякую множественность (Ксенофан).
По мысли Рамакришны, все три больших течения метафизической мысли: Дуализм, Монизм смягченный и Монизм абсолютный – три этапа на пути, ведущем к высшей Истине. Они не противоречат, а дополняют друг друга. Каждый – перспектива, открывшаяся определенной группе людей. Массам людей, подчиняющихся чувствам, полезны дуалистические формы религий – с обрядом, музыкой, изображениями, символами. Чистый разум может дойти до «смягченного монизма»; он знает, что есть что-то вовне, но ему не дано «почувствовать» это. Адвайта же – это Абсолют бесформенный, непередаваемый, его преддверие – учение йогов; он вне границ логических средств слова и разума. Это последнее слово богопознания, тождество с единой действительностью.
Путь Рамакришны – путь великой гармонии, – чтобы человек целиком полюбил человека, слился с существом всего человечества. «Вы ищете бога? Ну так ищите его в человеке! Божественность проявляется в человеке больше, чем в чем-либо другом» («Евангелие Рамакришны»). Только невежда, говорящий: «Я закован», в конце концов становится закованным.
С не меньшим вдохновением говорит французский писатель и о другом сыне Индии, пришедшем в решающий момент ее Истории. Где бы ни выступал Вивекананда, в Америке, в Европе, он будил сознание людей, пробуждая тягу к Истине, желание понять ее глубинные истоки. Из жизненной энергии праны (Р. Роллан называет ее пневмой) исходит тремя ступенями мысль: а) сознательная, б) подсознательная, в) надсознательная – вне разума. «Учитесь узнавать Мать и в Зле, в Ужасе, в Страдании, в Небытии, как в Кротости и Радости!» В этом, по мнению Роллана, основное различие, отделяющее Индию и героическую Грецию от англосаксонского оптимизма. Они смотрят в лицо Действительности, – все равно, принимают они ее, подобно Индии, или борются с ней, подобно Греции, и стремятся ее подчинить. И напрасно противопоставляют реализм Запада идеализму Индии. Это два реализма. В Индии все существует благодаря универсальному Уму, единому и неделимому, имя которому Брахман. В нем рождаются различные облики разнообразных предметов, наполняющих Вселенную. Людей вводит в заблуждение Майя, иллюзия, которая, не имея начала и существуя вне времени, заставляет считать вечной реальностью то, что есть лишь поток преходящих образов, истекающих из невидимого источника – единственно существующей, истинной Реальности [ 59 ].
Действительно, не случайно в прошлом веке, на рубеже Истории, обращается к Индии европейская философия, видя в ней хранительницу истинного знания, душевной ясности, которые на своем пути в стремительном беге утратила Европа. Можно вспомнить, с каким восторгом говорил об Упанишадах Шопенгауэр. Не потому ли
«то, что здесь, в человеке, и то, что там, в солнце, – одно. Кто, зная так, уходит из этого мира, тот достигает этого Атмана, состоящего из пищи, достигает этого Атмана, состоящего из дыхания, достигает этого Атмана, состоящего из разума, достигает этого Атмана, состоящего из распознавания, достигает этого Атмана, «состоящего из блаженства»
(«Тайттирия упанишада». Раздел Бхригу, 8, I).
И Атман живого существа не отличен от высшего Атмана:
Атман, подобный пространству, состоящий
из тонкой сущности, внутренний
Атман невидим, подобно ветру.
Этот Атман недвижим извне и изнутри.
Внутренний Атман зрит с помощью знания
(«Пайнгала упанишада», 4, 12).
Единый Атман существ пребывает в каждом существе.
«Он представляется одним или во множестве,
словно (отражение) месяца в воде»
(«Брахмабинду упанишада», 12).
Теперь – о высшем Атмане:
«Он – (тот, которого) следует почитать как священный слог (Ом); (который открывается) думающему о высшем Атмане в размышлении и йоге – сдерживании дыхания, прекращении деятельности чувств и полном слиянии; (подобный) семени смоковницы, зерну проса, стотысячной части расщепленного кончика волоса; (который) недостижим, непостижим, не рождается, не умирает, не засыхает, не сгорает, не дрожит, не разрушается, не рассекается, лишен свойств, свидетель (всего), чистый, неделимый по природе, единственный. тонкий, лишенный частей, незапятнанный, без самомнения, лишенный звука, прикосновения, вкуса, вида, запаха, лишенный сомнения, лишенный ожидания, всепроникающий. Он, немыслимый и неописуемый, очищает нечистое и оскверненное, (он) – бездеятельный, нет (у него) связи с прошлыми существованиями. Этот пуруша зовется высшим Атманом»
(«Атма упанишада», 3).
Это и позволяет объединить учения Индии и Китая в одно целое – в понятие «Восток», ибо расхождения в частностях, в оттенках, а общее – в признании неделимого Единого и в понимании Пути постижения Истины, что можно передать формулой Упанишад – «Ты – одно с Тем» (тат твам аси): «И тогда Пайнгала спросил его, Яджнявалкью: «Поведай объяснение великого изречения». И Яджнявалкья сказал: «Ты – одно с Тем. Ты и То – одно. Ты – обитель Брахмана. Я – Брахман. Пусть это исследуют». Здесь непостижимый, смешанный, наделенный. всезнанием и прочими признаками, лежащий за иллюзией, чьи признаки – бытие, мысль, блаженство; источник мира обозначается словом «То». Соединенное со способностью разумения, поддерживаемое опорой этого постижения, оно обозначается словом «ты». Оставив иллюзию и незнание – свойства высшего жизненного начала, отделившись от обозначаемого словами «То», «ты», (существо становится) Брахманом».
Ну а как же достигается это высшее состояние Ума, когда можно созерцать «образ без образа»?
«Тщательное сосредоточение мысли лишь на одном предмете-смысле, постигнутом слушанием и обдумыванием, бывает глубоким размышлением. Мысль, оставившая (различия между) размышляющим и размышлением, подобная светильнику в безветренном месте, занятая одним лишь предметом размышления, бывает высшим завершением. Тогда состояния, возникшие в связи с Атманом, не познаются – они выводятся из памяти. Здесь, таким образом, уничтожаются мириады действий, накопленных в вечном круговороте бытия»
(«Пайнгала упанишада», 3, 1-2).
Неразделение на пары, не противопоставление – сквозная мысль Упанишад:
(Со словом) «мое» существо связывается узами;
(со словом) «не мое» – освобождается,
Ибо у вознесенного над разумом
разум не постигает двойственности
(«Пайнгала упанишада», 4, 20).
Разум первичен, тождествен чистоте, заблуждения же вторичны, плод неведения, вкусив который человек обрекает себя на вечные муки круговращения:
Кто непонятлив, неразумен, всегда нечист,
Тот не достигает того места и возвращается в круговорот бытия.
Кто же понятлив, разумен, всегда чист,
Тот достигает того места, откуда он больше не рождается
(«Катха упанишада», 3, 7-8).
Самый страшный грех, проступок вселенского масштаба – убить в себе душу:
(Мирами) асуров называют те миры, покрытые слепою тьмой;
В них после смерти идут люди, убившие (в себе) Атмана.
Неподвижное, единое, оно – быстрее мысли;
чувства не достигают его, оно двигалось впереди (их)…
Оно движется – оно не движется, оно далеко – оно же и близко,
Оно внутри всего – оно же вне всего.
Поистине, кто видит всех существ в Атмане
И Атмана – во всех существах, тот больше не страшится
(«Иша упанишада», 3-6).
В Китай и Японию древние учения Индии пришли главным образом в виде буддийских сутр и проповедей буддийских монахов. Зародившись в Индии в VI в. до н.э., примерно в I в. н.э. буддизм (речь идет о северном ответвлении – махаяне) проник в Китай, а около VI в. – в Японию. Махаяна признает истинно-сущим то, что не возникает и не исчезает, – дхармату – изначальную природу дхарм [ 60 ]. Слово «дхарма» многозначно, поначалу – носитель какого-то постоянного признака, качества; потом – Закон, Истина, учение Будды; а так же – добрые дела, справедливость. Наконец, дхарма – это Вселенная как объект мысли. В последнее время дхарма трактуется преимущественно как психофизическая структура, элемент сознания, – дает каждому шанс освобождения. Поток мгновенно меняющихся дхарм обладает стабильностью, формирует сознание личности. «Вплывая» в мир феноменов, дхармы вступают в различные комбинации, формируемые кармой [ 61 ]. Истинные дхармы не возникают и не уничтожаются. Это и есть дхармата, изначальная природа сущего. Просветление Будды – в постижении дхарматы. Школой Кэгон она отождествляется с Татхатой (Таковостью).
Вечно может существовать лишь то, что не имеет причины, не имеет возникновения, а потому – не подвержено гибели, исчезновению. И о дхарме (как и о дао) можно сказать – явленная дхарма (лакшана-дхарма) не есть истинная, постоянная дхарма (свабхава-дхарма) [ 62 ]. Мгновенные дхармы – лишь отблеск Света, но не сам Свет. Истинная дхарма, единое космическое сознание, имеет два «постоянства», два качества – Всезнание (праджня) и Сострадание (каруна), которые находятся в состоянии полного покоя, невозмутимости. Потому одно из значений слова «Нирвана» – успокоение, угасание вибраций дхарм.
Конечная цель Пути – достижение Нирваны («состояния сердца, лучшего в мире», – по «Метта сутре»). Успокоение дхарм снимает страдание – дукху, в которое ввергает человека неведение (авидья), привязанность к имени и форме, зависимость от иллюзорного мира – майи. Прекращение вибрации дхарм дает возможность видеть вещи в их истинном виде (как дает эту возможность и Великое да). Но между нирваной и сансарой нет непроходимых границ. «Нирвана и есть сансара, сансара и есть нирвана» (Нагарджуна). По определению О. О. Розенберга, Нирвана – это «безатрибутная абсолютная сущность, или пустота, каким-то непостижимым образом развернута и проявляется в образе эмпирического бытия («сансары»), в виде существ и их миров» [ 63 ].
Не зная буддизма, нельзя понять и одну эпитафию поэта: «Дхарма не рождается, а появляется посредством мысли, она такова, что ее нельзя потрогать, но дхарма и есть Истина». Это посвящение Ван Вэя шестому патриарху чань, Хуэйнэиу, проповедовавшему не-умствование (я-нянь). Ничего не должно стоять на Пути, мешать беспрепятственному общению одного с другим: мысли текут свободно, не имея препятствий на пути, приходят и уходят ТАК. Зачем старания, хлопоты, когда видение Истины требует Покоя, концентрации мысли на Одном. Праджня – всевидение – пребывает в изначальной природе каждого, приходит сама, когда дух свободен и ум не угнетен; тогда и является проницаемость – самадхи [ 64 ].
Самадхи и праджня – есть истинно-сущее. В Прямоте (чжи) открывается Истина (чжань). Чаньский патриарх умел прямо ткнуть ум человека в Истину, не водить его за руку вокруг да около (как это делал, скажем, Сократ). Чаньский мастер не подводил к ответу, не облегчал задачу, а бросал вызов, ошарашивая ум.
Легче говорить о буддизме, поразмышляв о дао и его проявлении – дэ. «Истина (чжэнь) и есть обитель дао», – сказано в «Вималакирти сутре». Истину видит тот, кто не расчленяет Единое, избегает двойственности, даже той, которую вносит одно лишь слово (потому Вималакирти и ответил «громовым молчанием» на вопрос о недуальной Реальности). По определению В. М. Алексеева, дао «есть сущность, есть нечто статически абсолютное, есть центр круга, вечная точка, вне познавании и измерений, – нечто единственно правое и истинное» [ 65 ]. Потому буддизм свободно адаптировался в Китае, что был близок пути даосов [ 66 ].
Но вернемся еще раз к Лао-цзы. Итак, согласно §21, Истина присуща изначальному, пребывает в цзин, Истина и Искренность – одного нет без другого [ 67 ]. Все вещи сами собой появляются и сами собой возвращаются к Истоку, к Покою. Пребывающий в Покое видит их возвращение. Знающий Постоянство видит Свет, не знающий – видит лишь хаос и зло. Потому Лао-цзы и говорит, что истинное дэ не нарочито, и сравнивает владеющего совершенным дэ с младенцем (§28), у которого разум совершенно чист. «У кого совершенное дэ, тот похож на новорожденного» (§58). И в Упанишадах сказано:
«Да будет он подобен ребенку. Природа ребенка – свобода от уз и непорочность… Да будет он подобен дереву – не гневается и не колеблется, даже когда (его) рассекают. Да будет он подобен цветку лотоса – не гневается и не колеблется, даже когда (его) рассекают. Да будет он подобен пространству – не гневается и не колеблется, даже когда (его) рассекают. Да пребывает он в истине, (ибо) истина – это Атман»
(«Субала упанишада», 13,1).
И как могло быть иначе, если даосы следуют естественному Пути? И для Чжуан-цзы Истина – это Высшая искренность, Высшее чистосердечие – свойства самого дао:
«Того, кто не отделяется от праосновы, называют небесным человеком; того, кто не отделяется от духовного начала, называют святым человеком; того, кто не отделяется от истины, называют совершенным человеком. Начальник заставы (записавший со слов Лао-цзы «Даодэцзин» – Т.Г. ) говорил: «Тому, кто не замыкается в себе, формы и вещи сами становятся понятными. Движения такого человека (естественны), как течение воды, его покой (чист), как зеркало, его ответ (быстр), как эхо. Такой человек туманен, будто несуществующий; чист, будто прозрачный; объединяясь (с тьмой вещей, он) пребывает в гармонии; приобретенное (тут же) теряет; не опережает других людей, а всегда за ними следует»
(«Чжуан-цзы», гл. 33).
Где же тут взяться неискренности? «Смысл перехода в состояние «искренности» (чэн) – мыслился как состояние согласованности с основным мировым законом – дао» [ 68 ]. В далекой древности, во времена Великого единства (Датун) и Великой чистоты, люди были искренни и доброжелательны.
Естественно, и Конфуций не мыслит Путь вне искренности:
«Учитель сказал: «Не знаю, как можно, чтобы у человека не было правдивости. Это подобно тому, что у большой повозки нет скрепы, а у малой – нет поперечины. Как можно ехать?»" («Луньюй», II, 22). Чтобы не нарушать Путь, не навлекать беды, слова людей должны быть правдивы, не расходиться с делом. Для этого он и предлагал «исправление имен». «Учитель сказал: «Я не хочу больше говорить». Цзы-гун спросил: Если учитель не будет больше говорить, то что мы будем передавать?» Учитель сказал: «Разве небо говорит? А четыре времени года идут, и вещи рождаются. Разве небо говорит?»"
(«Луньюй», XVII, 18).
Что касается Мэн-цзы, он потому, видимо, и говорил о четырех, а не о «пяти постоянствах» (учан), опустив Искренность, что считал ее само собой разумеющейся, без искренности невозможны остальные четыре постоянства: человечность, мудрость, справедливость и благожелательность: «Небо обнаруживает искренность (чэнь), а человек должен постоянно думать и стремиться к ней. Искренность – путь неба, а размышления о ней – путь человека». Для человека нет большей радости, чем следовать Истине-Искренности. «Все вещи находятся в нас. Нет большей радости, чем при самопостижении обнаружить искренность (чэнь)» («Мэн-цзы», VII, I). А 15 веков спустя Чжу Си говорил об Искренности, что она подобна Земле, одной из пяти энергий, но, если бы не было Земли, не было бы и остальных четырех.
И как могло быть иначе, если сама природа этих учений исключает возможность неискренности. То же отношение к Искренности находим и у японцев, для которых Искренность и Истина обозначаются одним словом – «макото». Верность Истине – закон жизни и искусства – от ранних стихотворений Маньёсю (VIII в.) до наших дней. Истина – едина, но многолика, чтобы сохранять ее, нужно менять форму ее выражения. Сначала верность Истине понимали как верность тому, что «видишь и слышишь», потом – как верность неясным предощущениям души, тому, что присутствует незримо, – верность духу; Истину выражали языком символа (театр Но). Истина и в светлом очаровании (аварэ), и в неизреченной красоте Небытия (югэн), и в красоте просветленной печали (саби).
Полная Искренность – в этом суть дзэнского искусства, поэзии, живописи, «пути воина» (бусидо), воинских искусств, самого образа жизни – полная отдача тому, что делаешь. Спонтанность, внезапность, непредсказуемость, прямота. Рука, как и мысль мастера, движется сама по себе, самоестественно, без указаний разума. В своих эссе о дзэн Д. Судзуки рассказывает, как один монах задал Линьцзи вопрос:
«»Говорят, когда лев бросается на свою жертву, будь то заяц или слон, он употребляет всю свою силу. Что это за сила?»
«Дух искренности!» – ответил Учитель, – полная отдача тому, что делаешь (яп. дзэнтай саю)». Активизация всего существа, рея сила выбрасывается в этот момент, ничего не остается про запас. Это и есть полная Искренность.
Искусство уподобляется самой реальности. «Поскольку все мы принадлежим одной Вселенной, созданное нами может напоминать увиденное в природе. Но не это главное в искусстве… Если кисть художника движется сама по себе, рисунок сумиэ становится завершенной в самой себе реальностью, а не копией. И горы на рисунке реальны в том же смысле, как реальна Фудзияма, и облака, ручьи, деревья, волны, люди – все реально, так как дух художника побывал в этих линиях, точках, мазках… Сумиэ сохраняет вещь живой, будто художник переносит ее на бумагу. Мастеру сумиэ удается этого добиться только потому, что его кисть движется одним лишь внутренним духом. Ни замысел, ни что постороннее не участвует в творческом процессе. Только дух, водя рукой, скользит по бумаге. И рисунок сумиэ сам становится реальностью» [ 69 ].
Можно вспомнить неоплатоников. Разве не испытывал Плотин подобное состояние души, когда, забыв о себе, в чистой интуиции, соприкасался с Единым: «Ум должен… как бы отпускать себя, не быть умом» (Энн., 3, 8, 9). Запад не менее радел об Истине. Уже древний Вавилон знает «древо истины» наряду с «древом жизни». А евангельская максима: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин., 8, 32). Истина от Бога: – «Слово Твое есть истина» (Ин., 17, 17); «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему: что есть истина? И сказав это, опять вышел к Иудеям и сказал им: я никакой вины не нахожу в Нем» (Ин., 18, 37-38).
А «Исповедь» Августина (VII, 17, 23): «Я нашел, что над моей изменчивой мыслью есть неизменная настоящая и вечная Истина». И обращается к словам Христа: «»Я семь путь и истина, и жизнь» (Ин., 14, 6). Есть удивительные совпадения ищущего ума: «Да придем к покою, превосходящему все, когда переправится душа наша через воды, лишенные субстанции» (Пс. 123) [ 70 ]… Душа может познать единую истину многими способами, сказать о ней и выразить ее с помощью телесных движений». Но Августин же мучительно размышлял, почему люди не идут путем Истины? Речь не о том «большинстве», которое всегда идет не туда, которое, скажем, осудило на смерть Сократа, на разумение такого большинства наивно Полагаться. И Сократ говорит об этом в предсмертном слове:
«И вы на меня не сердитесь за то, если я вам скажу правду: нет такого человека, который мог бы уцелеть, если бы стал откровенно противиться вам или какому-нибудь другому большинству и хотел бы предотвратить все то множество несправедливостей и беззаконий, которые совершаются в государстве»
(«Апология Сократа», 31 Е).
О демонической силе толпы написано немало, хотя отношение к ней разное.
«Человек высшей учености, узнав о дао,
стремится к его осуществлению.
Человек средней учености, узнав о дао,
то соблюдает его, то его нарушает.
Человек низшей учености, узнав о дао,
подвергает его насмешке.
Если оно не подвергалось бы насмешке,
не являлось бы дао.
Поэтому существует поговорка:
кто узнает дао, похож на темного;
кто проникает в дао, похож на отступающего;
кто на высоте дао, похож на заблуждающегося;
человек высшей добродетели похож на простого;
великий просвещенный похож на презираемого;
безграничная добродетель похожа на ее недостаток;
распространение добродетели похоже на ее расхищение;
истинная правда похожа на ее отсутствие»
(«Даодэцзин», §41).
Законы черни, носителя тьмы, везде одинаковы: все переворачивать вверх дном – ложь выдавать за истину, истину за ложь; достойных выставлять на посмешище, недостойных превозносить. Она есть разрушительная сила, источник хаоса. По не о ней сейчас речь. Речь о том, что в китайской древности об Истине не спорили. Она независима от мнения, всем открыта, по не всем доступна. Живущих в Истине не надо убеждать, и они не убеждают, ибо Истина – вне слов: «Кто говорит – не знает, кто знает – тот не говорит».
Не только даосы, но и истинные конфуцианцы не вступают в споры:
«Учитель сказал: «Ю, я научу тебя (правильному отношению) к знанию. Зная что-либо, считай, что знаешь; не зная, считай, что не знаешь, – это и есть (правильное отношение) к знанию»".
И в той же, второй главе «Луньюя» Конфуций говорит о пройденном пути:
«В пятнадцать лет я обратил свои помыслы к учебе. В тридцать лет я обрел самостоятельность. В сорок лет я освободился от сомнений. В пятьдесят лет я познал волю неба. В шестьдесят лет я научился отличать правду от неправды. В семьдесят лет я стал следовать желаниям моего сердца и не нарушать ритуала (ли)»
(«Луньюй», II, 17, 4).
Лао-цзы и Конфуций не стали бы, тем более публично, доказывать согражданам их неправоту, вступать в разговор с теми, кто не может их понять. «Учитель сказал: «Лишь с теми, кто выше посредственности, можно говорить о возвышенном»" («Луньюй», VI, 19) («И не оспаривай глупца», – по Пушкину).
Разным историческим фазам и разным мировоззренческим ареалам соответствуют разные типы цивилизаций. В силу «запоздалости» греки находились на той стадии, которую миновали китайцы. Как всякая «вторичная» цивилизация, получив в готовом виде культуру древних народов, греки действительно чувствовали себя на земле уверенно (испытывали страх разве что перед Хаосом и мойрами). Ничто не мешало им уверовать в богоподобие человека, они и уверовали, хотя и преждевременно. Богоподобному же все доступно, все дозволено, и слово – его орудие. Греки ощутили себя властелинами земли, опираясь на силу власти (архе) [ 71 ]. «Разделяй и властвуй», – провозгласили наследники греков римляне, помышляя о власти уже не только в пространстве (новые территории), но и во времени (над мыслью). «Разделяй и властвуй!» – и поступаются природным Целым ради изучения его частей. Мысль и слово – всесильны, значит, могут соединять разрозненное, и соединили, только по-своему, не на природной основе; мысль обогнала самое себя. Человек еще не окреп нравственно, чтобы дотянуться до собственной, божественной сути.
Этот процесс не мог не смущать души тех, кто способен предвидеть последствия. Проницательный ум Августина смущала склонность к расчленению – нарушение «единого целого», сотворенного Богом (в отличие от даосского Порядка, изначально присущего миру):
«Бог привел все к единому порядку; этот порядок и делает из мира «единое целое» – universitas. Эту целостность человек «разрывает», предпочтя ей, из личной гордости и личных симпатий, «одну часть», «мнимое единство»: он таким образом ставит «часть» выше «целого», достоинством, принадлежащим «целому» – universitati, – он облекает «часть»"
(«Исповедь Блаженного Августина», III, 8, 16, примеч. 4).
Не оттого ли все это произошло, что «душа в своих грехах в гордой, извращенной и, так сказать, рабской свободе стремится уподобиться Богу. Так и прародителей наших оказалось возможным склонить на грех только словами: «Будьте, как боги»" («О Троице», 11, 5, 8). Малое возомнило себя великим, не успев стать им; непросвещенный человек вообразил себя «мерой вещей»; научившись глядеть вовне, не научился смотреть в себя.
Этот настрой ума не мог не сказаться и на характере европейской науки. После «открытия дверей», последовавшего в результате переворота Мэйдзи (1868), японцы не случайно настороженно отнеслись к европейским новшествам, наводнившим Японию. Даже сторонники европейского знания, предостерегали соотечественников от чрезмерного увлечения механистической цивилизацией Запада, которая может разрушить их мораль, ибо для этого типа цивилизации нет ничего святого, и потому провозгласили принцип «вакон ёсай» («японская душа – европейские наука и техника»). Так один из популяризаторов европейской пауки, Накамура Масанао, переведший в 70-е годы «Самопомощь» Смайлса и «Принципы свободы» Милля, предупреждал:
«Наука и моральное учение… – все равно, что два колеса у колесницы, два крыла у птицы. Взаимно помогая друг другу, они ведут жизнь человеческую к благу. Одни науки, хотя и проникают в сферы чудесного, все же в условиях одного материального развития не могут, как это и случилось в Египте и в Греции, предотвратить порчу нравов; необходимо, чтобы процветало и моральное учение: именно оно действует там, куда влияние науки не проникает» [ 72 ].
Одно без другого, наука без нравственности, как и разум без гуманности, начинает саморазрушаться, как всякая односторонность. Японцы, веками следовавшие закону Равновесия (ва), особенно остро ощущали это.
Целостный ум В. Эрна подметил эту закономерность – когда нет ничего святого, то все дозволено – богоборчество, святотатство, националистическая спесь ведут к погибели:
«Греки с непревзойденной глубиной чувствовали, что в основе трагической гибели лежит некая скрытая, часто неведомая вина, и одной из любимых завязок трагедии… была для греков… надменность, спесь, направленная не против людей, а против богов» [73 ].
Оборотная сторона самонадеянности – есть рабство души. Собственно, рабство во всем, по мнению другого русского философа, Н. Бердяева, – в познании, в морали, в религии, в искусстве, в жизни политической и социальной.
«Бог-господин, человек-раб; церковь-господин, человек-раб; государство-господин, человек-раб; общество-господин, человек-раб; семья-господин, человек-раб; природа-господин, человек-раб; объект-господин, человек-субъект-раб. Прекращение рабства есть прекращение объективизации… Господство есть оборотная сторона рабства. Человек должен стать не господином, а свободным. Платон верно говорил, что тиран сам раб. Порабощение другого есть также порабощение себя» [ 74 ].
И разве не ощущается духовная связь В. Эрна и Н. Бердяева с Августином по вечному, «осевому времени»?
«Старайся дознать, что такое высшее согласие: вне себя не выходи, а сосредоточься в самом себе, ибо истина живет во внутреннем человеке; найдешь свою природу изменчивою – стань выше самого себя. Но, становясь выше себя самого, помни, что размышляющая душа выше и тебя. Поэтому стремись туда, откуда возжигается самый свет разума… А если ты не понимаешь, что я говорю, и сомневаешься, верно ли все это, обрати внимание по крайней мере на то, не сомневаешься ли ты в самом этом сомнении своем, и, если верно, что сомневаешься, разбери, отчего оно верно; в этом случае тебе навстречу идет свет, конечно, не солнца, а свет истинный, просвещающий всякого человека, грядущего в сей мир (Ин. 1, 9). Этот свет невозможно видеть телесными глазами»
(Августин. Об истинной религии, XXXIX).
Царь Соломон изрек когда-то: есть время говорить, есть время молчать [ 75 ]. Мысли мудрецов не умирают, годятся на все времена и для всех народов. Если не так, то это не мысли. мудрецов. На каком-то этапе, скажем предваряющем истинное Знание, идет его проговаривание на всех уровнях и на всех языках. Процесс накопления фактов – это длинный, витиеватый путь, но важно на нем не зациклиться (как человеку, так и человечеству: человек повторяет путь человечества). На каком-то этапе жизни умудренный опытом человек начинает понимать бессмысленность словопрений и тяготится изобилием слов. Этот процесс идет и в историческом плане – по горизонтали: по мере расширения сознания все менее ощущается потребность в словах; и в личностном – по вертикали: восхождение к мудрому молчанию. Человечество и в этом отношении движется туда-обратно, то восходит, то нисходит по ступеням Знания, но не в одной плоскости, а по восходящей, надо думать, спирали. Это было открыто Конфуцию:
«Если естественность (простота) побеждает культуру (вэнь), получается дикарь. Если культура побеждает естественность, получается книжник. Когда культура и естественность в равновесии, появляется истинный человек (цзюньцзы)»
(«Луньюй», VI, 16).