Сперва-то мне показалось, что я сошла с ума.

Весеннее утро, первый канал, ОРТ. Какой же, Гос­по­­ди, год на дворе? Нет, 1996. Ночью, пока я спа­ла, уже победил Зюганов? Нет, выборы еще впереди. Гремит парадная Музыка. До боли знакомые слова:

"…этот исторический момент войдет в анна­лы…"

"…историческое решение… в интересах всех простых людей…"

"…высшая форма сотрудничества в рамках…"

"…поистине незабываемый день…"

Как же давно я их не слыхала! Такие зовущие, крепкие, молодцеватые и простые, как камни. Как оживляют они мою историческую память! Нет, это вовсе еще и не Красная площадь, это пока что – зала.

"Господин президент! Ваше Святейшество!"

Чего же я, сирота, испугалась? Узнаю родные лица. Это – наш президент, Б.Н.Ельцин. А это – президент Белоруссии, А.С.Лукашен­ко. И наше Святейшество между ними, все теперь осеняющий.

"…братские отношения…братская любовь…"

Рядом я вижу государственное лицо В.С. Черно­мырдина, вот мелькнула надежная спина Ю.М. Лужкова. Да никакое это еще не ЦК: все – свои. Изысканность цвета, черное-белое, красные ковровые до­рож­ки, красные флаги, ну, не совсем они красные, это у меня плохой телевизор.

"…великая Россия…", это не раз, конечно, не два. Ключевые слова.

"Президенты приветствуют делегации, присутству­-ю­щие при подписании создания сообщества суверенных государств…"

Ух, красивая фраза! Существительное-на-сущест­вительном, каменная кладка, на века, каждое дви­жение –"историческое."

Диктор ведет их нежно, как невесту по лужам:

"Президенты – а между ними патриарх – идут по ря­-ду между участниками соглашения…"

И ведь действительно – идут, не соврал. Как прос­тые люди!

Далее – музыкальный антракт, что у нас всегда инте­ресно. Ничего "Лебединого", только душевные пес­ни с учетом ностальгичес­­ких вкусов электората.

"Ой, рябина, рябинушка, что взгрустнула ты…"

Тихие, экологически незамутненные воды, счаст­ли­вые лица пейзан и пейзанок, ветви и сучья, леса и да­ли, необоримое богатство родной природы, еще счастли­вые лица в национальном убранстве, снова воды – тихие, вешние, гармонь, дудки, свирель, счастливый конь хорошей упитанности на фоне полного солнца.

Кстати, со словом "электорат", – там, наверху, – надо бы поосто­­рожней: его иноземная не-укорененность слишком далеко отодвигает рядового избирателя от нуж­ной урны, зачастую – связь с выборами не просма­три­вается вообще. Мой экспресс-анализ в приго­роде Санкт-Петербурга дал следующие результаты. Трое – оби­делись: на слово, значения которого не знают – как правило обижаются, особенно пожилые люди и гу­-ма­ни­тарии. Один молча плюнул: может, он как раз знал. Еще один предположил, что это “небось связано с элек­тричеством", а другой сказал: "Лектор, что ли?", ну, есте­ст­венно – "лекторат." Только одна молодая женщина сразу ответила: "Мы все теперь – электорат"! И нехоро­шо засмеялась.

Опять – прямая трансляция: "Президенты находят­ся в Святых сенях и сейчас выйдут на Красное крыль­цо…"

"Не верю!" – раздалось рядом.

Это "озвучил" свое раздражение К.С. Стани­слав­ский, наша национальная гордость. Нервный! Не через подвал же правительству на Красное крыльцо выходить! Вскочил да как швырнет табуреткой в О.Л.Книппер-Чехову, тоже нашу гордость. Она-то при чем? Хорошо, хоть не в телевизор.

"Обратите внимание на новые головные уборы караула…"

Константин Сергеевич гневно вылетел в форточку. Ольга Леонардовна еще раньше вылетела. Нет, без старой интеллигенции как-то спокойнее.

Музыка, аплодисменты. Переходящие в овацию? Еще – нет. Дрессированных пионеров с цветочками тоже еще не видно. А зачем пионеры? Теперь бы сгодились, наверное, ангелы – белокурые, в перетяжечках ручки и крылышков много-много. Или архангелы? Ветер колышет белый головной убор на Его Святейшестве, это единственное здесь живое движение.

"…во имя интересов наших братских народов…"

"…нелегкая миссия первопроходцев интеграции…"

"…редко какой договор в истории был подготовлен на таком уровне.."

“Не верю!” – прозвенело из форточки.

Подумаешь, он не верит! А мы, наоборот, верим, коли нам говорят, неистощима коровья наша доверчи­вость, когда до забойного цеха уже всего два сарая, а мы все лениво обмахиваемся хвостом да отрыгиваем вче­раш­нюю жвачку, корм пока есть, значит есть и вера.

"…славянских, славянских, славянских и братских…"

Загадочна славянская душа, она в трамвае едет не дыша, зажатая меж животов и спин и не теряя прелести картин.

Стертые слова отдохнули, страшная суть их стер­лась. Старые слова уже опять можно надувать старым – загадочным и призывным – смыслом. Чтоб они порхали и реяли, обволакивали бы мир туманом и застилали бы чем-то мягким, чтоб не задумываться о смыслах, ибо нет ничего более опасного и утомитель­ного для организмов, чем задумываться.

Укачивающий голос патриарха: "На наших глазах возвращается на круги своя сама история.."

Золотые слова!

Мне даже легче – как при всякой ясности. Наивно же, в самом деле, полагать, что мы с вами живем наконец в языке Пушкина-Чехова-Трифонова-Бродско­го, это просто смешно. Нет, мы по-прежнему роскошно и сокровенно пребываем в "Омон Ра" Виктора Пелеви­на, в "Очереди" Владимира Сорокина, в новоязе Джорд­жа Оруэлла, который он осознал как особый язык и назвал "new speak" более полувека тому назад, за что ему особая наша благодарность. Приятно все-таки знать – в чем живешь.

В нашей стране Дж.Оруэлл никогда не бывал. Впервые читая его роман "1984" в сидячем поезде "Ленинград-Москва", я ощутила цепенящий ужас абсолют­ного, до мельчайших мелочей, попадания в нашу действительность и парализующее предчувствие, что меня заметут еще до Калинина. В вагон вошел контролер. Я не поверила его железнодорожной форме, знаем мы ихнюю форму, но я эту книжку в привокзальном сквере под скамейкой нашла, ведать не ведаю, чья она. Бедный контролер едва добился от меня билета, тянула время. Эх, советское наше домотканное воспитание, как его вышибешь, оно в генах.

Горит во лбу менталитет веселая звезда мы адекватно скажем нет когда потом тогда…

Принято считать, что именно благодаря языку мы с вами поднялись на недосягаемую для бузины ступень эволюции, это он интеллектуально возвысил нас над скорпионом и большой пандой, что еще не факт, но вознес хотя бы над безымянным булыжником, "орудием пролетариата", что вернее. Мы для живого нашего языка не страшны, мы – бабочки-однодневки, а он велик и вечен, он легко переносит наши стилистические игры и упражнения, нашу небрежность и лень, от нашей глупости – только крепнет. А страшны мы самим себе – именно новоязом, которым, по-честному-то, должны бы гордиться вдвойне: эволюция его не предусмотрела, это чисто наше, человеческое и волевое, достижение.

Ибо новояз всегда – порождение и непременное условие процветания тоталитарного режима, и главные проблемы новояза: Новояз и Власть, Новояз и Массовое сознание, Новояз и Личность. Идеологическое управление обществом осуществляется только через язык, других путей просто нет. И любая – даже самая глупая власть – инстинктивно чувствует это, потихоньку прибирает язык к рукам, следит за ним неусыпно как за главным диссидентом, гнет его и ломает, приспосабливая для нужных ей смыслов, искореняя не-нужные, чтобы даже слов этих в языке не осталось, работы невпроворот. Причем, о самой себе власть выражается исключительно высоким штилем, окружает себя пафосом и парадностью, как колючим забором, чтоб сомнениям не оставить и щелки, а массовому сознанию, то есть нам с вами, оставляет штампы-тотемы и нервическое бормотание.

В школе мы выучили, что язык – "средство коммуникации", совершенно же упустив из виду, что язык, прежде всего, жизненно необходим каждому из нас в отдельности и для самого себя. Ибо чтобы родилась мысль – мы должны найти слово для ее выражения, иначе самая распрекрасная наша мысль, невнятно потрепыхавшись внутри, там же бесследно и рассосется. Не утруждая себя поисками собственных слов, мы обмениваемся нервической немотой, кое-как прикрытой шелухою заемных слов. "Опоздавшие считаются недействительными" – “Такой закон действительно есть в том, что он принят, но мы пока не имеем механизмов о том, чтобы он работал." – "Я никогда невсерьез относился к никакому образованию." – "Это, образно говоря, добавило идеологически и политически в самом процессе." – "Этот вопрос стоит во главе угла как знаком на уровне директоров школ."

Или вот: "Последнее время призвание проститутки заслужило неоднозначный имидж в глазах молодых девушек." Это речение – "заслу­живает." Тут загнаны в один плоский ряд слова разных иерархических уровней, создающие истинную глубину языка, различной для нас с вами ценности, совместимости друг с другом, польстим оратору – разного "имиджа". Чувствуете? Призвание, проститутка, имидж, глаза девушек, о глаголе уж и не говорю, Глаголы у нас – страдальцы. Все эти слова, вслепую понатыканные друг за другом, вполне равноправны и даже – вроде бы – все равно что-то выражают. Но утрата вертикали страшна тем, что делает невозможным масштаб, то есть – нравствен­ную оценку. Тогда, к примеру, отлично сочетается астроло­гический прогноз на неделю с "Сахаровскими чтениями" той же длительности, это уже сразу – вещи одного порядка.

"Я где-то огорчена." Кстати, вы заметили, что у нас сегодня в большом ходу этот прелестный оборот: "Я где-то уверен", "Я где-то сомневаюсь." "Он где-то вполне приличный человек." Так и подмывает спросить: "Где? Где?" Как это понимать? Так вы уверены или нет? Он, этот человек, "приличный" или все-таки "не-приличный"? По моим наблюдениям, оборот этот всегда сопутствует словам, сопряженным с нравственностью. И ставит это понятие под сомнение уже одним своим присутствием. Я что-то давно не слыхала, чтоб про кого-нибудь вдруг сказали: "Порядочный человек." Точка. Все ясно. Или: "Благо­родный человек." Точка. Нет, не припомню. Разве что в ироническом смысле: "Ишь какой благородный выискался!" Или вдруг: "Честный."? А что такое – "честь"? А "добродетель"? Это, по-моему, уже нужно искать "в словаре среди картинок", вполне по Марку Твену.

Не знаю, как вы, а я в последние годы прямо физически чув­ствую, как вымываются из нашего языка все слова, связанные с кате­горией нравственности, как размываются границы нежелательных для нас сейчас смыслов, тех, что еще тревожат совесть (ой, а это что такое?) как бы воспоминанием о былой их ясности и необходимости, но теперь уже смутны, обременительны и излишни, не ко времени усложнили бы и без того сложную нашу явь. Такие слова новояз уничтожает безжалостно, каждое – уже шаг к инакомыслию, мешает штамповке.

Мы не рабы, рабы не мы, не хочется – чесать спины, а чешется – у всей страны…

Бытовые штампы предпочтительнее выпускать парами, соблю­­дая меж ними некоторую полярность, что дает иллюзию "свободного выбора", попахивает  уже "плюрализмом", может даже – мировоззре­­­нием. Внутри этих пар – вздрагивающая сетка, где можно раскачи­вать­ся, как в гамаке. С одного боку, предположим, "гарант стабиль­­ности", а с другого, для дозированного контраста, – "на грани катастрофы". Не совсем чтобы уравновешивает, но это ведь – как подать. Гарант-гигант! Впечатляет. "Гарант конституции" – "На грани социального взрыва." Ну, взрыв, катастрофа – это, может, не совсем те слова, которые хочется. Но ведь как упаковано замечательно: "на грани", не как-нибудь. По элементарной не-представимости – сразу отодвигает, сглаживает и размывает, А то вон на днях в трамвае слыхала: "Почти неделю находилась буквально между гранью жизни и смерти!" Я специально взглянула: бодрая вполне женщина, по ней и не скажешь. По нам (или лучше "по нас"?) тоже не скажешь. "Почти неделю" она, подумаешь!

Кстати, штампы, созидающие иллюзию покоя, и штампы, невольно все же повышающие уровень тревожности, действуют на обывателя по-разному, вот что имеет смысл помнить. "Гаранта стабильности" можно денно и нощно совать куда попало и во все дырки – добьешься при этом лишь равнодушного отвращения, чувство пассивное, снимается одной улыбкой. Но если с такой же неутомимостью, непрерывно и громко, кричать: "Угроза реставрации режима! Угроза реставрации  режима!" – и самому, кроме пугающего этого вопля, решительно ничего привлекательного не делать, только – наоборот, то можно в самый неподходящий момент схлопотать совершенно же неожиданный результат, "чреватый непредсказуемыми последствиями" и запросто "стать заложником собственных политических амбиций". Азы психологии! Впрочем, в мою задачу не входит облегчать жизнь "Комитету по новоязу при президенте", там, небось, мастера.

Мир наш уютно прошит сейчас стальными дрюлечками новояза: "выйти на принятие решений", "ответить адекватными мерами", "стать разменной картой в чьей-то игре", "довести постановление до регионов", “выйти с программой в плане консолидации", “синициировать минидискуссию в отношении консенсуса", "обложить неадекватным налогообложением", "довести подозреваемого до логического конца." Это, последнее, совершенно как раз не то, о чем вы подумали! Судья, наоборот, намекал, что дело будет расследовано со всей тщательностью, только на это. Новояз при всей своей изощренности не больно-то приспособлен для выраже­ния частного мнения, случаются оттого и курьезы. И еще. Это ведь был единственный, из приведенных, пример, задержавший на себе живое ваше внимание. А конструкции новояза – в принципе – не хотят задевать ни мысли вашей, ни чувства: они призваны проскакивать, как горькая таблетка в густом вишневом компоте, обводить вокруг пальца, уводить в нужную подворотню, доводить обсуждаемый вопрос до полного вдруг исчезновения всякого вопроса, до де-материа­ли­за­ции. Это, по сути-то, государственная магия.

Самое удобное для магии новояза сегодня – иностранные слова. Они загадочны и свежи, каким-то иррациональным образом только одним среди нас своим присутствием уже приобщают нас “ко всему цивилизован­но­му сообществу" и, самое-то главное, не имеют корней в отечественной культуре, они ж беззащитны. "Либерализация цен" сколько душ, поди, спасла. И сколько нервов сэкономила "властным структурам". Потому как – не повышение, не обвал, не скачок и даже не рост.

А какая пристойная обертка: "эскалация конфликта"! Да пусть хоть "эскалация военных действий"! Первое слово перетягивает все внимание на себя. "Боевые действия" тут бесшумно проскакивают, не война, не слезы, не кровь, мягкий проскок. "Эскалация" же плавно перетекает во что-нибудь знакомое, ну, в "эскалатор", стоишь-везет, вполне мирное занятие, на поручни не облокачиваться, об тебе забота. Ассоциации или, напротив, выгодное их отсутствие – новояз это чует, как никто. Почему, к примеру, два президента, России и Белоруссии, ритуально лобызаясь на голубом экране, толковали именно про "интеграцию"? А не про "объединение", всем понятное? Да все – потому же. "Объединение" может вызвать в братских наших народах непривлекательные воспоминания, так наверху посчита­ли. А "интеграция" – дело чистое, предвосхи­щает, само собой, иной, демократический путь нашего единства, западные принципы и радужные перспективы. На следующий день, в Минске, по слухам, опять работали дубинки и слезоточивый газ. Но этого даже "интеграция" пока снять не может, это уж наш "менталитет."

Мне люба эскалация весны. Уж на пригорках зацветает имидж. Инаугурацию слегка раздвинешь – листочки свежие видны. Отчетливы вдали приоритеты гранитных кружев. И первый рейтинг прокурлыкал где-то, порхнув из лужи.

Безмятежно счастливо среди нас, по-моему, слово "регион". Прохладное, крепкое, прямоугольное, но отнюдь не тупое, из благородного дерева, пожалуй – кедр, твердо стоящее на ногах, ни тебе комплексов или, там, враждебности к окружающим. Нет, этот "полного отделения" не запросит, ему и так хорошо, в крайности – "особый статус." Уверенное и миролюбивое это слово легко вытеснило вялую и анемичную "область", о ней уж и позабыли, незаметно изгнало из обихода излишне самолюбивый "край", вечно он нервничал, что он крайний, не Москва – может. И все это "регион" произвел без шумихи, с достоинством и давно уж не режет уха.

Я знаю даже, пожалуй, одно иностранное слово, в судьбе которого ощутимы нравственные начала нашего языка, наши с вами. Лучше бы его не знать вообще. Слово это – сероватого тона, стертый-серый, безвыразительно-серый, острое, до рези, беззвучное, что для слова странно, но так, ускользающе-узкое. Слово это – "'киллер". Наш язык его безоговорочно принял, точнее – взял, исключительно потому, что не пожелал брать на себя ответственность за жуткую эту профессию, синонимов для него в русском языке – нету.

Сам же английский язык в наш исторический момент никакой ведь не языковый стимул: вне-языковый. Раньше мать говорила ленивому своему тенейджеру: "Вышибут из школы, дитя неразумное, будешь всю жизнь чужие лестницы мыть, как и не я, да в цеху горбатиться, как отец." А теперь говорит: "Не будешь английский учить, так и просидишь всю жизнь в этой стране. Этого захотел?" Толковое дитя обычно не хочет. "В этой стране" – брезгливое отстранение, очень сейчас популярное. Матери мы прощаем: за родительскую любовь и выстраданность мечты. Но когда государственный муж начинает с этого оборота свои мучительные тревоги о судьбах отечества, это "не увеличивает ему проход как народному избраннику." Вот именно.

Но все равно я иностранные слова люблю.

Мне нравится дикарская простота наших улиц, изукрашенных латинскими буквами. Это ведь тоже вне-языковый стимул, простодушные наши языческие пляс­ки возле костра, чтоб выпросить у судьбы лучезарный день, наш шаманский бубен, коим мы нежно потряхи­ваем перед своим же носом. Не иностранных инвесторов же мы, черт возьми, завлекаем, крупно выписывая на мутной витрине "Food Shop", а на другой, через замурзанную дверь, – столь же старательно: "Продукты питания"? Это нам – для себя, чтобы мы себя уважали. Для иностранцев-то надо бы стекла вымыть, у них мутные витрины нынче не в моде, вообще – нету. Главная же опасность для нашего человека за рубежом – сдуру шагнуть из шопа прямо на зеленеющую лужайку сквозь окно. Стекла-то совершенно не видно от чистоты! Ну, это мыть. Писать – волшебнее. Закрыл глаза на секунду. Открыл. Спереди – "bar ", сбоку – “salon" и с  другого – "show". Может, ты уже там? На Карибских, Канарских или Сандвичевых?

Другое меня смущает.

В колледжах, салонах, ПРЭУ, скверах, барах, автобусах, шоу и шопах, во всех уголках и закоулках прекрасного нашего города, которые я могу измыслить, на площадях и в подъездах – звучит мат. Он и раньше, конечно, был, что греха таить. Но он разительно изменился. ”Москва-Петушки" читаются сейчас как "Вешние воды" Тургенева. Мат стал плотный, ровный, безнервный, безэмоциональный, все покрывающий, как плодоносная грязь по весне, без толку не взлетающий до визга, нигде не понижающий голоса. А чего ему нервничать и взлетать до визгу-то? Он – что, чем-нибудь недоволен? Или у него невыносимая личная ситуация? Он просто тут живет. А с чего ему голос-то понижать? Никто не смеет делать ему замечаний, как бывало прежде. Да он этого и не потерпит теперь. Мат, по-честному-то, пора бы в школах уже вводить – как "родную речь." Он стал хозяин. Выросло уже целое поко­ле­ние, воспитанное только в этой языковой традиции. Или уже поколения? И еще растут.

Матом они изъясняются в дружбе и в верности, решают свои трудовые проблемы, веселятся в часы досуга, реализуют свои стремленья, чаянья и надежды. Потому, в частности, выкинуть на помойку живую свою параличную бабушку, скрутив ее старым одеялом, – проблема невелика, лишь бы тащить поближе, не надорваться, а засунуть в мусоропровод новорожденного – дело чистой техники, чтоб мусоропровод работал или хоть просто был.

Доказать средствами формальной логики, что мат – это скверно, гибельно, разрушительно для личности и для социума, увы, невозможно. Тот, кому ты доказы­ваешь, не может даже услышать, ибо он этих слов не знает, которые ты так страстно для него ищешь. Ты, по глупости, тщишься объяснить, что мат лишает возмож­ности духовной жизни как таковой. Но безмыслие как беду и порок способен воспринять лишь тот, кто уже проникся прелестью мысли. Недаром главные этические нормы даны  нам как заповеди читай – аксиомы: "не убий", "не укради". Наш вариант там не предусмотрен, даже Богу, видимо, трудно предусмотреть все варианты и пути деградации. Табу должно быть внутри. Но ежели его нет? Достигается, как известно, лишь культурным уровнем общества, воспитанием, традициями, нрав­ст­вен­ной установкой.

Пишу, а душа вопиет, вот ведь интеллигентская простота хуже воровства, на ней и горим. Вопиет! Да чего тут доказывать-то? Да если молодой человек матерными словами объясняется в любви своей девушке и она теми же словами юноше отвечает, дети же должны родиться другие – с фиолетовым клювом, в колючем ворсе, с гадючьим хвостом, откуда мне знать – какие, но не обычные же, это ж бесследно пройти не может, генетика не допустит. Нет, пока родятся без клюва и без чешуи. Только специнтернатов требуется все больше, наив­­но думать, что связи тут нет.

И сейчас меня страшит именно смена внутренней нашей нравственной установки.

Раньше мату противостояла интеллигенция, книги, кино, театр. Официально – его у нас не было. Мат как могучий инструмент воздействия на массовое сознание, как живая и саморазвивающаяся сфера новояза всегда выгоден тоталитарному режиму: чем меньше людей способ­но осмыслить события в стране и составить собственное мнение, тем властям спокойнее. Но раньше даже наш дикий режим мата все-таки как бы стеснялся, привык – публично – обходиться словами высокими, на долгие годы высокие слова нам изгадил. Так или иначе, но мат не допускался на телевизор, в журналы, в газеты, в интервью и на праздничный "огонек."

Теперь министр, к примеру, заверяет граждан с телеэкрана, что он умеет материться не хуже последнего скотника и поэтому ему можно верить. А популярный актер в передаче, посвященной Женскому дню, игриво сообщает, что он отправил жене "телеграмму из трех букв." Может – "СНГ"? Навряд ли. Там была много­значи­тель­ная пауза – для смеха. "Ой, оговорился, из трех слов”. Книги, фильмы, спектакли, песни – все букваль­но нашпиговано матом, хилая фабула на нем зачастую только и держится. Это, кстати, величайшее заблуждение авторов. Сделать мат средством художест­венной выразительности ничуть и отнюдь не проще, чем живописать словом полнокровный и привлекательный образ секретаря обкома в былые годы. Последнее никому ведь так и не далось, а первое – это надо быть Венедиктом Ерофеевым, с талантом его и судьбой, что тоже с неба не валится.

Создается и крепнет впечатление, что мат уже стал сегодня нашей национальной гордостью, символом народных наших корней, единственным неизбывным нашим богатством, которое невозможно "расхитить", тайно вывезти за бугор, лично приватизировать и коллективно разрушить. Благородную эту работу интеллигенция сейчас производит вкупе с властями, дружно и полюбовно обнявшись в едином порыве, с чем нас и поздравляю. Не остановимся – засосет в одичание, как в трясину.

Мы не рабы, рабы не мы, трубят слоны, гремят гробы…

А ведь был же, был "исторический миг", когда мы могли прорваться к самим себе! Восемьдесят восьмой, восемьдесят девятый, девяностый, начало девяносто первого. Было же! Какие речи звучали, какие люди шли тогда по Москве, гордые, сильные, вольные, за руки взявшись, как дети, какие были лица! Увидеть бы сейчас одно такое лицо – и умереть. Оглядываясь на те годы, на свою статью о новоязе Перестройки, в частности, я вижу сейчас – какое это было счастливое детство, время словесных заклинаний и клятв, страшной правды о себе и привычной все-таки лжи себе же, безумных надежд, лопающихся идеалов, зачитанних до дыр "Огоньков", лингвистической задушевности, пронзительной искрен­нос­ти, искреннего вранья, языковых обходных ходов, перевернутых судеб, новых имен, взбудораженного соз­на­ния и вставшего дыбом новояза.

Теперь-то я понимаю, что почти все, так меня тогда в языке волновавшее, – каскад аббревиатур, лавина иностранных слов, бессвязность глаголов, припадочные ударения депутатов, скоропалительные предлоги и диковатые вдруг значения знакомых слов, – все это было роскошным бунтом новояза против самого себя, что с языком бывает только в момент крутых социальных перепадов. Мы тогда, видимо, и впрямь имели шанс вырваться из новояза вообще, к чистому и свободному языку, к собственному своему голосу. Как это было открыто и еще невинно тогда – в сравнении с теперь. Глава государства ежевечерне боролся на всех экранах со словом "Азербайджан". Ему слали мешками возмущенные и строгие телеграммы, не за слово, понятно. Но слали, значит верили. Стыд был еще – за каждую оборванную жизнь. Азербайджан теперь далеко, не укусишь. А мягкое слово “Чечня" следующему Главе далось просто.

С точки зрения новояза тот период был воистину художественно совершенен. Разрушались, что ни день, старые штампы и мгновенно вскипали новые. Редко когда – вот так, до минуты, – удается отследить рождение штампа-тотема. Помните: "социализм с человеческим лицом"? Каюсь, мое воображение тогда спасовало: так и не смогла представить себе, что ж это за монстр. Следом горячо вспухло "новое мышление", поигрались с этим. Близко и всюду парила еще "духовность", дразнила недосягаемостью. Так ведь и не схватили! А "все дороги ведут к храму"? О, это самое было наше заветное, "свет в конце туннеля."

Со “светом-то" самое любопытное. Помню, юная журналистка все приставала к кому-то из режиссеров: "А если мне все-таки хочется увидеть свет в конце туннеля, как у классиков?" Бедные наши классики! Это ведь из области реанимации, из книжки "Жизнь после смерти". Когда душа, оторвавшись от тела, летит вверх и в трубе, а впереди зрит ослепительный свет, смутно все-таки сознавая, что свет этот притягателен, но бесповоротен, к нему всегда успеем. И душа, нехотя и вроде бы с отвращением, все же возвращается обратно в тело. А у нас – к лету 91-го – "свет в конце туннеля" сделался вдруг единственным символом надежды, будущего и “выхода из кризиса." Все остальные штампы, хоть куда-то зовущие, вдруг как вымерли.

Странное было ощущение – будто новояз засбоил, заходил юзом, никак не может нечто, невидимое моему глазу, перепрыгнуть. Я даже его тогда зауважала. Надо же, думаю, и у этого кризис, как у порядочных людей, чего это, думаю, так его прихватило? И точно. Приключился августовский путч. После чего, слегка преобразившись, новояз опять пустился во все тяжкие. Но новоязу-то, если внимательно в него вслушиваться, вполне можно бы делать социальные прогнозы – ничуть не менее точные, чем у профессора Грушина или Л.Киссельмана. Я не берусь утверждать, что язык создает события, которых еще нет, но сквозь него вопреки нашей воле и еще для нас неосознанно проступает тенденция и наша уже к чему-то внутренняя готовность, вот в чем штука. Он говорит больше, чем мы хотим сказать. И в этом смысле язык наш провоцирует и как бы подталкивает действительность.

Особенно опасны ключевые слова, они зря не выскакивают.

Я помню, как вздрогнула осенью того же девяносто первого, осознав, что ключевым нашим словом стало "убить", со всем спектром его синонимов и эвфемизмов. Оно вдруг взметнулось, как нож. И осталось. И сделалось повсеместным. И уже не зависело от пола, возраста, образования, социального положения. "Перестрелять бы этих телевизионщиков!” – “Задушу своими руками!” – “Топить таких девок надо!" – “Убил бы, да автомата нету!" Это была мгновенная реакция: на скучную программу в эфире, на непослушание собственного ребенка, на девушку в лосинах, на новый лоток на углу.

Еще только ведь начинали ладить в квартирах стальные двери, еще бесстрашно гуляли ночью по-над Невой, еще наезжали друзья из Пензы и даже Владивостока, теперь-то только из Хайфы либо из Бостона, письма еще доходили с Камчатки, еще за спиной ощущалась страна, а не территория, еще ведь все страшное-то впереди было, только примеривалось, а язык наш уже кричал. Мы – кричал наш язык сквозь нас – именно к такому пути себя и примериваем, мы, как ни дико, сами выбираем такой способ разрешения любых наших несогласий: не так одет, не так глянул, не так ступил, не тот разрез глаз или цвет волос – "убить". Агрессия уже лезла вовсю. Вот что такое ключевое слово и слово вообще: словом-то будущее накликаешь. Тут уж, на самом-то деле, совсем недалеко до вполне фашистского нашего новообразования: "лицо кавказской национальности." Чуть позже мы его приняли, не моргнув. А теперь вот можем и былого кумира, собственного первого президента ударить в "основание черепа". Нам уже не больно.

То недавнее время доверчивых глаз и бушующего оптимизма уже далеко. Теперь у нас другой этап. Кто по помойкам роется, кто дом строит, кто с кухонными прихватками у метро стоит, кто в Неаполь на уикенд собрался – все при деле, от каждого по способностям. Из родной страны – глухо – доходит лишь чрез­вычайное: землетрясение, самолет разбился, кто-то лег на рельсы, чтоб "раскачать ситуацию", кто-то опять голодает, им, может, "манипулируют”, "кому-то это выгодно", чтоб – значит – голодал. Народ, хоть бы и у нас в городе, стал потише, в транспорте уже не ругаются, боятся друг друга, заденешь кого невзначай, а он может – кто, выхватит из кармана пушку, вон недавно в кардиологическую палату средь бела дня залетела шальная пуля и запуталась в занавеске, инфарктные больные, к счастью, не пострадали. Такой этап.

Зазывных лозунгов со стороны новояза нету. "Путь к правовому государству", я считаю, – не тянет: вяло, длинно, расплывчато, вдобавок мы уже к коммунизму ходили, может, еще пойдем, занятие нудное и не-вдохновляющее, хоть и “непростое", это слово новояз любит по-прежнему. "Не подпустим НАТО" – вообще не годится, фраза с отрицанием как тотем никогда не годится, к тому же чересчур уж "большая политика", чур ее, а во внезапное нападение Литвы или Чехословакии, пусть они хоть в сто НАТО войдут, почему-то никто не верит. Предвыборные агитки типа "ликвидация-государственной-задолженности-по-выплате-заработной-платы-работникам-бюджетной-сферы" или, предполо­жим, "социальная защита" я даже как новояз серьезно не рассматриваю, это вещи функциональные, как вилы.

Зато рядовые, ежедневно мелькающие сочетания нашего новояза сейчас зловещи: "бомбометание" – вздрагиваешь от грохота взрыва, "фильтрационный пункт" – судорога почти до "концлагеря", "силовые министры" – по-домашнему-то "силовики." Подозреваю, что всегда был у нас в стране министр обороны, но разве кто из нас думал когда, что это "силовой министр." Вообще как-то о нем не думали. Или, может, думали – занимается, небось, вопросми обороны, чтобы оборона на всякий случай была бы на высоте.

А ключевое слово сегодня багровое. Это – "зачистка", метал­личес­кий ерш, выворачивающий нутро с кровью, слово кровавое плюс черный отблеск чисток тридцатых годов. Такое слово искать и искать! Нашли. Потому оно ключевое, что мертвой своею хваткой охватывает сейчас не только город Грозный и чеченские села, а и нас с вами. Идет "зачистка мозгов", так я это понимаю.

Такой этап.

Чечня – нечеловеческая и зловещая суть нашего "исторического момента". Помню, когда я наконец попала на Соловки, то долго там пробыть не смогла, хоть давно туда рвалась и красиво было до ирреальнос­ти. Но почему-то именно на Соловках, может именно из-за пронзительной этой красоты монастыр­ских стен и башен, вольных лесов, каналов, как струны – прямые, огромного неба я ни на секунду не могла отделаться от ощущения, что – куда бы я ни взглянула, на тихую ли воду, на сосну или на закат, – это чей-то последний вэгляд. Это – не я это вижу, а кто-то, кого через мгновенье уже никогда не будет. Нечто подобное, не-отпускающее и не-выносимое, преследует меня с той декабрьской ночи позапрошлого уже года, это – века, когда началась война в Чечне. Кто-то каждую секунду кричит от боли, корчится в руинах, бежит, ползет, стреляет, в него стреляют, задыха­ется под обломками, падает как подкошенный, умирает. И его – никогда не будет. Ложишьcя и встаешь в мирном своем дому с ощу­щением жгучего стыда, что ты жив.

С началом чеченской трагедии пошло в ход самое лицемерное оружие новояза-по-Оруэллу – его двое­мыс­лие, когда вполне безопас­ные слова, от властей исходящие, означают ровно противоположное, "минис­тер­ство нежности" читай "министерство пыток." Далеко оглядываться не будем. "Мирный план по урегулированию кризиса" висел в воздухе почти месяц. А бомбардиров­щики, установки “град", пушки и танки – под прекраснодушные эти слова – ожесточенно сметали с земли все живое и неживое. Сколько людей за эти дни погибло? Кто их считал! Потом: "Война прекращается с 00 часов." Ясно, что бред, кровавый вихрь мановением не остановишь. Но опять – чьи-то безум­ные надежды на жизнь. А война как шла, так и идет. Теперь нас туман­но, все скудней и короче, извещают о "специальных операциях по ликвидации отдельных бандформирований." А война идет, такая же оголтело-бессмысленная и садистски-жестокая, в полном своем "войско­­­вом" объе­ме. Кстати, что бы мы знали о событиях в Чечне без "вражьих голосов", которые пока что теперь не-вражьи? Если глу­­ши­л­ки еще не полностью заросли птичьим пометом, их бы надо уже включать – вот что я хочу от души посоветовать властям, пора, пора. Врать будет легче, врать будет веселее.

Режим, эту войну развязавший, показывать правду о ней, ес­­тест­­венно, не мог. Газетчики? Еще – ладно, пишите, пока живые, читают-то сейчас немногие. Но "визуальный ряд" – это чересчур силь­но: ну, крупным планом окаменелые лица старейшин, "договор о мире и согласии", ну, немножко женской слезы и солдатских матерей, известное дело – женщины, чуть что – слезы, и для самоостервенения – чуточку трупов, не-наших, само собой, плюс все бранные клички – врагу. Наш новояз накопил богатейший опыт по созданию "образа врага", тут уж учить не надо: умеет.

Но "позитив" нужен дозарезу, вот ведь беда. Как противовес. Поэтому Чечня включила еще один, синтети­­чес­кий уже, механизм новояза – натужное мифотворчество по созиданию действительности типа “кубанские казаки" в средствах массовой информации, чохом именуемых теперь СМИ, что весьма, кстати, ловко – для снижения статуса прессы как таковой.