Он задирает голову к самому высокому минарету. Аист поднимается плавными кругами. Три круга до гнезда по спирали. Тяжело и аисту, все-таки сорок шесть с половиной метров. Путеводители вразнобой врут на этот минарет: то молодая эмирова жена бросилась оттуда красивой головой вниз, не стерпев гаремного плена; то будто чуть не с хивинской стражей перегова­ривались отсюда средневековой азбукой Морзе; то просто, покрепче зажав уши, чтобы не оглушить себя, кричал по утрам главный муэдзин: “Аллаху акбар! Молит­ва лучше сна!” На сорок шесть с половиной метров уходит вверх гладкий, сверкающий ствол и еще на одиннадцать вниз, в землю.

– Крепко закручено, – признал Вит.

Аист наверху кокетливо задирает ногу, красную, как клюв. Картинно выламывает шею.

– Танцует, – шепчут девчонки за спиной Вита.

– Ночью сегодня дрались, милицию пришлось вызвать, – сказал кто-то за спиной Вита. И будто припечатал жирную точку: – Заприщайца!

И мимо Вита протопал к мечети грузный человек в толстом, как полушубок, халате – в таком нежестко спать и на скамейке. Хозяйски толкнул дверь в глубь двора. Задержался на пороге, повторил явно для собст­вен­ного удовольствия:

– Аистам тоже шуметь заприщайца!

Вит шагнул следом, сообразив, что оттуда, из этой мечети, должен быть ход на минарет. Не мешало взглянуть на мир с точки зрения аистов.

4

Путь во внутренний двор мечети был загорожен, однако, деревянным барьером. Наподобие заводской проходной. Узкая калитка плотно притворена. За калиткой на служебном табурете уже сидел грузный человек в толстом, как полушубок, халате. Длинные глаза его хитро, без улыбки, блестели. Рядом со сторожем дремал старенький бердан. Сомнительно, чтоб из него можно было попасть даже с двух метров. Вит состроил самую уважительную физиономию.

– Хозяин, наверх можно влезть?

– Заприщайца, – охотно ответствовал сторож. Вит никогда еще не слыхал, чтобы это неласковое слово произ­но­силось с такой любовью. – Заприщайца! Тут служебные помещения.

– Охраняется законом? – серьезно уточнил Вит.

– Я охраняю, – потрогал бердан сторож. – В мечети склад. Де-фи-цит-ные материалы, – с усилием выговорил сторож ценное слово и далее перечислил с гордостью: – Гы-возди, ды-оски, ци-мент.

Действительно, во дворе, насколько хватало глаз, дыбились ящики. Всех калибров. Закрытые и не очень. Часть дефицитных материалов образовала свободные россыпи. Над бывшим хаузом, в центре, вилась известковая пыль.

– И белила есть? – умилился Вит.

– Цинковые. Три бы-очки.

– Неужто и олифа?

– Олиф тоже, – солидно кивнул сторож. — Все имейца.

Считая взаимопонимание достигнутым, Вит вернулся к первому вопросу:

– Я наверх поднимусь немножко?

– На лы-естнице тоже склад, мало-мало, – вздох­нул сторож. – Заприщайца пы-асторонним.

– А я вам документы оставлю, – сказал Вит. – Паспорт.

– Заприщайца!

– Ну, в порядке исключения, а? Дружба народов?

– Заприщайца!

– Я ведь к вам на работу приехал…

– Заприщайца!

– А если рубль? – напоследок предложил Вит.

– Заприщайца, – отрезал сторож, шевеля берда­ном-защитником, и споткнулся: – Кружочком?

– Можно и кружочком, – согласился Вит.

Быстро нашарил в кармане и, пока должностное лицо не передумало, запустил звонкий волчок по барьеру. Серебряно сверкнув, рубль исчез под темной ладонью. Ладонь втянулась в толстый халат, как в нору.

– Я их мала-мала кол-лек-ци-о-ни-рую. Длинные глаза сторожа хитро блеснули. – Калым собираю для сына.

– Женить, значит, надумали? – поддержал разговор Вит, проникая в калитку.

– Три года сыну, скоро женить, – сказал сторож. И предупредил вслед: – Из окна не сы-матри. Заприщайца!

Вит, обдираясь о ящики, пробрался к подножью лестницы. Лестница крутым винтом уходила в небо. Она была щедро усыпана дефицитными гвоздями, битым стеклом и прочими пиломатериалами. Ступеньки, высокие, как банные полки, мерцали в полумраке. Муэдзины, которые лазили здесь каждый день, имели мощные ноги. Без тренировки тут нечего делать. Спортивно задирая колени, Вит учился уважать служителей культа.

Лесоматериалы, наконец, кончились. Пошли ступени, будто заросшие мохом. Такую девственную пыль даже в Азии встречаешь нечасто. Вит чихнул в паутину. Своевременный чих поднял с места пернатых. Черные крылья, зашелестев над Витом, взмыли вверх. Гортанный крик еще долго дрожал в узком горле минарета. На ступеньках остались вороньи гнезда. Осто­рожно лавируя, Вит сохранял жизнь птенцам. Ступени, все более высветляясь, перевалили за сотню.

– Сто пять, – громко сказал Вит, вылезая на верхнюю площадку.

Здесь было прохладно от камня и высоты. Победно тукало сердце. Совсем рядом трещали невиди­мые аисты. Узкие, как бойницы, окна давали полный круговой обзор. Вернее – давали бы. Если бы добрая половина из них не была закрыта решеткой. Алебастро­вой, в местных традициях. Кинотеатр “Родина” только выиграл бы от нее, но здесь она раздражала неумест­ностью. В этой решетке билась грудью чья-то градостроительная мысль, недоступная Виту.

– Очень тупая мысль, – сказал он.

И тут же забыл об этом: город, внизу такой сдержанно замкнутый, вдруг распахнулся перед ним. Настежь. Ничего больше не скрывая за своими дувала­ми, за узорчатыми порталами медресе.

Женщина плавно вытягивала ведро из колодца. Ведро блестело, как влажная рыба. Рабочий висел в люльке у боковой стены Большой Пятничной мечети. Он четко взмахивал кистью, и стена голубела под его рукой. Во дворе пединститута четыре девушки и юноша в очках дружно читали одну, необыкновенно-важную, книжку. Старик ехал с базара на ишаке. Он вез домой вишневые саженцы. Или яблоневые. Еще на том же ишаке ехали два пузатых мешка и детский велосипед. И почти уже на хвосте ехал внук. Внук грыз сушеную кукурузу, пять копеек комок, вкусом похожую сразу на орех, семечки и конфеты “забава » . Внук был доволен жизнью и молотил по ишачьему заду крепкими пятками. Старик колотил по бокам. Ишак шел оптимистичной рысью.

– Жми, ушастый! – крикнул ишачку Вит.

Цветным колыханием халатов открылся сверху базар. Он предлагал миру дикорастущие мочалки в зеленых крупных листьях, отборный рис из Хорезма, лук яркий и круглый, как яблоки, прошлогодний виноград, за зиму привядший ровно настолько, чтобы приобрести волнующую терпкость, и первую редиску, сладкую, как губы Лейли. Это был скромный весенний базар расточи­тельного Востока. И в центре базара народ дружно опустошал здоровенный казан плова. Столовские ложки аппетитно ныряли в дымящихся мисках. Вита всегда волновала общая трапеза многих, незнакомых друг другу людей, дружелюбно объединенных первобытно-необхо­ди­мым действом. Было тут что-то от ритуального танца вокруг убитого мамонта.

Оторвавшись от мамонта, Вит уперся глазами в тенистый квадрат городского парка. Порадовался, что мало плакатов и много зелени. Что парк зарастает задум­чиво и свободно, как лес. Ведь до ближайшего леса отсюда не одна сотня километров, а человек должен почувствовать, хоть иногда, прохладную силу деревьев, не знавших садовых ножниц и культурных прививок.

За парком тянулись до горизонта старые мазары – кладбища. Наполовину – исторические, наполовину – святые. Развевались лохматые шесты, темнели на забы­тых могилах потусторонние полумесяцы, круглились куполки родовых часовен с типовой табличкой: “памятник архитектуры такого-то века". На памятники поднимали ногу бесстыдные псы и целились объективы заезжих любителей. Где-то рядом с парком, вспомнил Вит наставления Амелина, находятся реставрационные мастерские.

– Я щетку тебе нашы-ол, – сказал сторож, когда Вит снова появился у деревянного барьера. Вит с интересом поглядел на себя, снял с головы вязаную паутину, пощупал разбитое колено и самокритично признал:

– Лучше бы выбить, как ковер.

– Говорил: заприщайца! – засмеялся сторож, крепко оглаживая Вита конской скребницей.

Вскоре Вит выглядел уже почти прилично, как после небольшой драки без членовредительства. Сторож остался доволен.

– Спасибо, – сказал Вит.

– Хы-арошему человеку пы-ачему не помочь, – ска­зал сторож, размягченный одиночеством. – Хочешь, деньги обры-атно возьми? Хы-арошему человеку так помогу, без денег.

– Не понимаю, – очень удивился Вит, — какие деньги?!

– Хитрый! – засмеялся сторож. Похлопав бердан по холке, чтоб не скучал, он вместе с Витом вышел на улицу.

Неприступной башней, без входа и выхода, над ними навис минарет. Вит задрал голову, голова, как у аиста, легла чуть не на спину. Просто не верилось, что он был наверху.

– Гы-воздь видишь? – спросил сторож, разглядывая нечто в небе.

– Только шляпку.

– На минарете гы-воздь видишь? – серьезно повторил сторож. – Один, смотри, второй.

Вит проследил за его взглядом и тогда разглядел на гладком отвесе минарета как будто балку, торчащую из стены метрах в тридцати над землей. Прищурившись, он поймал в фокус еще одну, почти рядом с первой и покороче. Правда, похоже на гвоздь.

– Балки? – уточнил Вит.

– Абдулла-мастер знаешь? – спросил сторож таким тоном, что стало ясно: Абдуллу-мастера не знают только законченные кретины.

– Не-е, – с трудом выдавил Вит, сгладив признание встречным вопросом. – А он где живет?

– Две ды-лины минарета отмеришь, – точно назвал адрес сторож, – там жил.

– Умер? – осторожно спросил Вит.

– Семь раз по сто лет, как умер. Давно жил. Балшой мастер! Дочь у него была. Как зывать – никто не знает. Пы-росто – дочь.

Сторож вдруг замолчал, будто навсегда. Он был искусным рассказчиком и умел затормозить. Его длинные глаза хитро блестели.

– А гвоздь? – не выдержал Вит.

– Абдулла-мастер мы-ного мечетей сложил, до сих пор стоят, – сказал сторож. – И вы-месте с мечетями росли его годы…

– Понятно, – сказал Вит, – старость не шербет.

– И стали уже говорить про Абдуллу, что не так ловки его руки и не так точен глаз, – продолжал сторож, будто не слыша. – И что тень его жизни стала короче. А мы-ного не может человек со слабой тенью, даже если он великий мастер. Ему уже не подняться по солнечному лучу.

– Гм, – сказал Вит, потрясаясь поэтом в стороже.

– Перебивать заприщайца! – крикнул вдруг сторож. И продолжал: – Тогда в безлунную ночь праздника байрам-курбан Абдулла-мастер ступал ногами тиха-тиха, он не разбудил даже аистов. Он поднялся по гладкой стене любимого своего минарета. Поднялся и вбил зы-алотой гвоздь со своей меткой, чтоб минарет всегда помнил мастера. И на гвоздь повесил арбуз. Это был пы-раздник старого Абдуллы.

Утром город проснулся и увидел сверкающий гвоздь в небе. И арбуз, который качался тихо-тихо. И все поднимали голову и смеялись высокой шутке. И удивлялись легкому, как игра, искусству мастера.

– На такой высоте арбуз, пожалуй, как семечко, – вслух прикинул Вит, стыдясь своего примитивного реализма и все же подчиняясь ему.

– Балшо-о-ой арбуз. Как шар. Теперь таких нет.

– Мичуринский.

– Кы-расный арбуз, – отрезал сторож, не сбиваясь с мысли.

Тогда собрались старые мастера, друзья Абдуллы, поглаживая бороды. И стали говорить. Они говорили, что могут все на земле, потому что знают древние тайны ремесел. И знают горечь долгого труда, приносящего радость. И еще они говорили, что молодые ничего не могут. Что молодые плывут в жизни, как платановый лист в хаузе. Они не ищут глубины, нет. И красота не зажигает их сердце. Вот как говорили в тот вечер мастера, собравшиеся у старого Абдуллы.

– Разговор известный, – подтвердил Вит.

А дочь Абдуллы-мастера подавала гостям праздничный лагман, свежий лаваш и расшитые подуш­ки под локти. Потом она убралась в доме, как полага­ет­ся женщине, и, когда ночь плотно легла на землю, вышла куда-то, ступая ногами тиха-тиха…

— А утром, – торжественно закончил сторож, – город увидел на голубом минарете еще один кы-расный арбуз. Ры-ядом с первым.

– Здорово! – признал Вит, задирая голову с новым чувством. – Только ей нужно было еще выше повесить. Переплюнуть, так сказать.

– Она могла и выше, – кивнул сторож. – Но она у-ва-жала отца, Абдуллу-мастера, и повесила рядом.

– Мудро, – сказал Вит.

И еще несколько раз, когда минарет уже остался позади, повторил себе: “Мудро”. Петляя тихими, будто сонными улочками, Вит думал, как это важно для города – иметь вот такие сказки, правдивые, как быль. Они не дают истории превратиться в холодный перечень имен и дат. Они связывают века в памяти людской. И прекрасно, когда, кроме “заприщайца”, складской сторож может достать из рукава халата легенду, стройную, как минарет. И хорошо, если бы истфак местного пединститута заботливо собирал и берег драгоценный этот устный музей. Потому что молодежь должна собираться вокруг таких легенд, как вокруг казана с пловом.

5

Вит правильно взял направление, наметив путь еще сверху. Он гордился своим умением ориентиро­ваться в незнакомых местах. Где-то уже рядом должны быть реставрационные мастерские. Чтобы срезать угол, Вит свернул напрямик через парк.

Парк не разочаровал его и вблизи. Деревья, названия которых Вит не знал, вздымались мощно, как древние папоротники. Вообще парк казался очень древним. И было странно знать, что все его дремотные заросли – самое молодое, что есть в городе. В городе, где водонапорная башня, грубо и просто сколоченная, помещалась в самом центре — как верх гордости, и поражала воображение больше, чем знаменитый мавзолей, известный миру по репродукциям. Мимо хрупкого мавзолея катились когда-то неистовые кочевничьи волны, но он уцелел на радость искусство­ведам. Как уцелел издревле сам этот город, много­кратно опустошенный и вновь вознесенный историей. Он строился, зарастал парками и принимал эвакуи­рован­ных. В свое время.

Вит шагнул из кустов на открытую солнечную площадку. Стриженые газоны обрамляли ее со всех сто­рон. Желтая дорожка строго расчеркивала ее попо­лам. Справа и слева ровно темнели мраморные плиты, чуть приподнятые над землей. Влажные стебли первых тюльпанов в свободном беспорядке рассыпались по теплому мрамору. Словно кто-то обессиленный незажи­ваю­щим горем просто разжал руки над дорогими могилами, и цветы упали на мрамор. Только красные лепестки и пронзительная тишина на этой поляне.

Вит осторожно нагнулся и прочитал золотую строку на первой плите: “Красноармеец Таскин Василий Нестерович, род. в 1923, умер от ран в 1942”. Вит медленно, заранее страшась результата, вычел из сорока двух двадцать три. И получилось – девятнадцать. Зна­чит, Таскин, Василий Нестерович, ушел на фронт сразу после десятого класса. Потом где-то поднялся в атаку. И потом девчонка-ровесница долго-долго тащила его в медсанбат. Потом его везли через весь Союз медленные санитарные поезда. И когда он приходил в себя, то ви­дел глаза девчонки, которая тащила его, и силился вспомнить ее имя. И верил в такие минуты, что еще будет солнце, волейбол, мамина прохладная рука на лбу, закон Лавуазье, смешные круглые пуговицы на кофточке любимой. И последние свои дни он прожил в этом городе, которого так и не увидел.

“Тюльпанов он наверняка никогда не видал”, – вдруг подумал Вит. И сердце у него сжалось. Будто это самое страшное — тюльпаны, пришедшие слишком поздно. Уже после жизни.

Следующий в мраморе – младший лейтенант Кудинов Василий Семенович, род. в 1915, умер от ран в 1944 – был на три года старше Вита. Всего на три! Вит редко ощущал себя военнообязанным. Разве что вызовут на переподготовку, всегда не вовремя. Но сейчас он почувствовал горькое удовлетворение оттого, что он тоже младший лейтенант. Как Кудинов. В чем-то это равняло его с ушедшими.

“Игасинов Эримбазар… двадцать девять лет…”

“Карначев Алексей Иванович… тридцать один…”

Сын, может, остался. Где-нибудь в Игарке работает сейчас сверстник Вита – Карначев Иван Алексеевич, который знает отца только по рассказам. А отец лежит здесь, в пыльном южном городе, где аисты, катальпы и мавзолеи былых веков. И голоногие пионе­ры, торжественно сопя, одинаково – на всех языках, приносят ему пышные цветы. И влюбленные медленно проходят мимо, неловко замолкая.

Вит видел немало памятных обелисков прошедшей войны. Это всегда потрясало Вита невозвратностью поте­ри, видно, блокадный ребенок, хоть, может, он ничего и не помнит, всю жизнь обречен это в себе нести. И все-таки там, в Европе, это казалось, вроде, естест­венным. Там была передовая. А здесь, в глубоком тылу, это ощущалось как-то иначе. По-новому. Вдруг ударило резкой, физической болью. И неестественная тишина платанов вокруг…

С этой тревожной тишиной внутри Вит вышел из парка. Она по-новому окрасила буднично-деловую улицу. Она неотступно проводила Вита до скромной таблички на воротах очередной мечети: “Реставра­цион­ные мастерские”. И уже во дворе Вит, наконец, поймал главную для него сейчас мысль. Иван Алексеевич Кар­на­чев, сверстник из Игарки, мог приехать сюда на могилу отца. А его, Вита, мать просто вышла в январе сорок второго, вышла за хлебом, и не вернулась. Как тогда чаще всего бывало в Ленинграде. Вышла навсегда. Совсем. И соседи, сами едва живые, потом отнесли Вита в детприемник. Если бы осталась хотя бы могила, мамина могила, зеленый холмик, где можно поставить оград­­ку и плакать, тогда отец не уехал бы из Ленин­града. Ни за что не уехал бы…

– Берегис! – истошно крикнули рядом.

Вит отскочил. У стены, визгнув, развернулся самосвал. В ноги самосвалу, как на вздыбившегося рыса­ка, бросился сбоку круглый человек. Слишком молодой для своей круглоты.

– Осторожней, пожалуйста! – закричал круглый.

Если хочешь, чтобы тебя послушали, никогда не кричи “пожалуйста”. Слишком длинно! Самосвал уже выгнулся горбом, из него посыпались кирпичи. Добрая четверть тут же, на глазах, развалилась в черепки. Над двором волной проплыли грохот и пыль.

– Видали? – крикнул Виту круглый. – Вот современный материал! А вон, – он ткнул в соседнюю кирпичную кучу, – из мечети тринадцатого века. Разница?

Вит посмотрел на тринадцатый век. Кирпичи — вдвое тоньше теперешних и почти квадратные — были целехоньки. Вит не нашел ни одного отколотого угла, но сказал осторожно:

– Может, их просто деликатней сгружали?

– Ха! Деликатней! На какие, извините, шиши? Вы знаете, сколько на реставрацию дают?

– Сколько? – спросил Вит.

– Военная тайна, – потускнел круглый. — Стыдно сказать. А рабочие сколько у нас получают, знаете?

Он пересек двор, будто разрывая воздух каждым шагом, и обратил вверх скорбное курносое лицо. Наверху, в лесах, копошилось несколько человек. Они прицеливались свежими изразцами к старым сыпучим выбоинам. Отстранялись, проверяя точность рисунка. Переставляли изразцы. Бережно примазывали их алебастром.

– Памятник двенадцатого века, – пояснил круглый реставратор. – Задумаешься, не потолок белилами шмеркать. – И сразу раздражился с новой силой: – У нас торопиться нельзя! А что они имеют? Умурзаков! – крикнул он. – Сколько в прошлом месяце вышло?

Умурзаков не спеша зашевелился на лесах и поглядел вниз. Ничего интересного для себя не обнаружил, и лицо его ничего не выразило, кроме невозмутимости.

– Сколько получил, говорю? – повторил инженер-рестравратор. – Заработок вышел какой?

Умурзаков, дослушав до конца, не спеша сплюнул. И отвернулся.

– Видали? – обрадовался круглый. – Правильно! От разговоров в кармане гуще не станет. А между прочим, лучший наш мастер. Бог! И пять детей мал мала меньше, извините. Шафкат, чего прошлый месяц домой принес?

С высоты свесилась чубатая голова, ответила охотно, с веселым ехидством:

– От пиалы ручку, Евгений Иваныч! А чего? Прибавкой пахнет?

– Не знаю, Шафкат, – смешно выпятил губы круглый Евгений Иванович. – Вот товарищ из Управления интерсуется.

Прежде чем Вит успел объяснить, что он – не он, невозмутимый голос Умурзакова отчетливо, с расстанов­кой, посоветовал:

– В шею… гони… чтоб не интересовался…

– Они прибавят, – поддержал сверху Шафкат, – ручку от пиалы.

– Нам эту прибавку уже сто раз обещали.

— Изверился народ, – вспыхнул реставратор. – Я уж и сам!

Он горько махнул и тут только заметил, что “товарищ из Управления” трясется в беззвучном хохоте. Обычно Евгений Иванович, безукоризненно серьезный по натуре, относился к чужому смеху, как к дождю. Он его пережидал. Но сейчас этот хохот его оскорбил. Он вспомнил все сразу. Что позавчера вынужден был отпустить Аджиева. Даже с переводом. Держать – просто совесть не позволяет. На стройке он запросто двести получит, а здесь – гроши. Медяшки. Удивительно не то, что кто-то уходит, а то, что кто-то еще остается. Вот это удивительно! А работа требует напряжения, подготовки, любви. Да, любви. С кондачка не возьмешь. И, как ни крутись, из пятидесяти шести памятников можно помочь шести-семи. Такие отпущены средства. И материалы такие! Вон кирпич привезли. Половина – труха. Потому что ляпают прямо из карьера, как лепешки. Раньше глину месяцами выдерживали, зато и стоит века. Глазу ни за чем нет. Управление культуры только насылает представителей, как паршу…

– Вы у нас впервые? – из последней вежливости спросил реставратор. Он уже чувствовал в себе светлое нерассуждающее бешенство.

– Я новый… – начал Вит.

Но реставратор его перебил. Не желал он больше ничего слушать. И смеха этого начальственного больше выносить не желал. Хватит.

– Я, конечно, не поэт, – сказал он, презрительно дрогнув голосом, – но кое-что тут написал под Некрасова. Значит, так, – набрал он в себя побольше голосу: — В каком краю – угадывай, в каком году – рассчитывай у памятника древнего сошлися семь мужей, семь временнообязанных…

Реставратор гневно поперхнулся и покраснел.

– А дальше? – сказал Вит, уже не смеясь.

– Неважно! Главное, что – временнообязанных! Всем плевать! Хоть своими плечами стены держи, хоть взорви к черту. Взорвать проще! А они представителя пришлют. Поглазеть. Нового, как же иначе.

– Я новый архитектор, – тихо сказал Вит.

– Фу, извини, – шумно задышал реставратор.

Через минуту он уже совершенно успокоился. Сказал, что Вит правильно приехал: город надо вытаскивать за уши, такие сараи ляпают рядом с шедеврами – печенка ноет у нормального человека. Типовые проекты спускают не иначе как слабоумные. Он, Евгений Иваныч, лично знает десятки случаев. Вон прислали в район ресторан с трехметровым подвалом, а там грунтовые воды на глубине шестидесяти сантиметров. Пришлось на три метра задирать цоколь. Уродство! Так вот молчишь, молчишь, а рога чешутся, как у быка. Потом как боданешь какого-нибудь представителя – и сразу ты кругом виноват. В прошлом году он, Евгений Иваныч, даже ходил в « хулиганствующих элементах » .

– Я когда по Ашхабаду после назначения бегал, – сказал Вит, – меня одна понимающая тетка в киоске признала вполне сумасшедшим. Иногда полезно немножко взбеситься.

В “хулиганствующие элементы” реставратор попал так. Заглянул сюда проездом заслуженный артист, очень известный, и город ему показывал сам председатель горсовета. А для эрудиции прикомандировали Евгения Иваныча. Артист задавал толковые вопросы, любозна­тельно совался в колодцы, даже поинтересовался бюджетом и реагировал соответственно, чем сильно расположил реставратора. Несмотря на крайнюю знамени­тость, артист был ненамного старше, что тоже способствовало взаимопониманию. В артисте угадыва­лась ироническая интеллигентность среднего поколения, без наследственного снобизма и с явными пробелами в образовании, но достаточно тонкая. Внимательно слу­шая объяснения, артист устало прикрывался тяжелыми веками. И тогда Евгений Иваныч сочувственно думал, что работа у артиста тоже собачья, вон как на него пялятся, так бы и растащили по изразцу. А делу нужны сосредоточенность и тишина.

В прошлом году еще был открыт Большой минарет, еще не завалили досками. Артист непременно хотел подняться, а председатель горсовета страдал одышкой и отговаривал, что ничего особенного. Как на Исаакии. Такая же винтовая лестница и крыши внизу. Но Евгений Иваныч поддержал артиста, и они полезли. Все трое, потому что председатель никак не мог пустить их одних. Мало ли что! Реставратор болтнет, артиста за язык тем более не удержишь, а городу того гляди неприятность.

Наверху председатель щупал пульс, а артист прямо прилип к окнам. Он был в восторге. Евгений Иваныч едва успевал показывать, где что. И такая пронизы­вающая синь, какой не увидишь в России! И купол будто концентрированное небо! И декоративный фон горизонта, контрастно-желтый, как нарочно! Артист очень благодарил за полученное удовольствие. И минарет изнутри он нашел очень-очень театральным. Пожалуй, именно в таких декорациях надо бы поставить одну пьесу, которая…

Потом артист достал химический карандаш и крупно расписался на самом видном месте. Над лестни­цей. Он полностью написал имя, посетовал на шерохова­тость стены, тщательно вырисовал фамилию и дату. Послюнил карандаш и поставил круглую точку.

– Автограф, – засмеялся артист легко, по-мальчишески.

Реставратор буквально остолбенел. Все слова в нем сдохли. И знаменитый артист перед ним расплывался, словно пятно. Председатель горсовета взглянул на него, и хоть был не семи пядей, но все понял. Председатель любил свой город, он был отнюдь даже не толстокожий, просто очень задерганный. И всегда четко знающий, где « можно » и где “нельзя”.

– Я вниз поведу, а вы сотрите тихонько, – шепнул он реставратору.

Но тут Евгений Иваныч дернулся и обрел светлую ярость вместе с даром речи. На артисте увидел он вдруг белую эластичную рубашку, на которой должно было выйти рельефно.

– Дайте, пожалуйста, карандаш, – попросил реставратор.

– С удовольствием, – отозвался артист.

– На одну минутку, – объяснил реставратор. – Я только у вас поперек спины распишусь, что я вас действительно видел.

– Так и попал в « хулиганствующие элементы”, – улыбнулся реставратор. – Душу, правда, отвел.

Улыбаясь, он смешно оттопыривал губы и становился похож на доброго недоросля, загримирован­ного под взрослого дядю. Зная это за собой, он быстро согнал улыбку и заторопился:

– Мне еще в музей надо заскочить. Ты уже был?

– Нет, – сказал Вит.

6

Пошли вместе. Дорогой реставратор все соскаки­вал с прямого пути к своим аварийным объектам. А они в каждом квартале были – аварийные. “На секундочку, извини!” Ругал краски, которые блекнут на куполе, хоть ты что! Наши тускнеют, а старые блестят себе по восемьсот лет – и хоть ты что! Нагибался в низких подворотнях, бочком протаскивал Вита. “Сейчас как трахнет по голове! Прогнило давно, на одном самолю­бии только стоит, а на какие шиши мне это поднять!” Философствовал: “Халтура, она тоже исторически сложи­лась, по мере развития. Видал? — Круглым тара­ном толкался он в древние стены: – В четырнадцатом веке еще строили из камня на всю толщину стен. Крепости! А в шестнадцатом, погляди: под рядом кирпича идет в стене толстенный слой мусора… ”

– Стратегическая пыль, – сказал Вит.

– Стратегическая? Ослабление градостроительных тенденций.

– Как только враг повредит стену, – объяснил Вит, — так эта пыль ему забивает глаза. Ослепленный противник откатывается в поисках окулиста и глазных капель.

Все-таки они, наконец, добрались до музея. Музей, размещенный в бывшем эмирском дворце, был роскошен и многолик. Каждый отдел занимал свой, отдельный, особняк, а это нечасто достается музеям.

По внутреннему двору запросто разгуливали павлины – индиговая шея и зеленый хвост в синих глазках. Молодые павочки охотно принимали скромные посетительские дары, они получили уже вполне демократичное воспитание. Но старый павлин в ослепи­тельном веере ужасно злился. Он еще помнил самого эмира, он грелся в лучах его славы, и потому простые подношения каких-то трудящихся масс, которых раньше сюда и на порог не пускали, вызывали в его высокой павлиньей душе тягостный шокинг. Он кричал, как груша на детском автомобиле, и плевался. Но павочки, бесстыдное семя, прямо-таки льнули к рабочим и крестьянам. Старому развратнику оставалось только бессильно пушить хвост.

По внешнему виду Вит составил себе о музее самое лестное мнение. И потом жалел, что заглянул внутрь. Первый же отдел, куда попал Вит, жестоко разочаровывал. Это был отдел природы, хотя он больше смахивал на анатомический театр. Инстинктивно хоте­лось зажать нос, хотя ничего такого не было. Центральное место занимал почему-то зародыш зайца в искусно подсвеченной стеклянной банке, натуральный до отвращения. Весьма полно были представлены черви, которые раньше водились в местных водоемах. Все они, названные по-латыни, выглядели слишком живо для своего возраста. Змеям в боевых позах, занимавшим глубокий стенной шкаф-витрину, несколько мешали потертость шкуры и скрепительные проволочки в недозволенных местах. Отдельно сидел варан. До того пыльный, что о цвете его ничего нельзя было сказать.

Расширять кругозор Вит перебрался в Историчес­кий павильон. Там было промозгло и тускло, несмотря на солнеч­ный день. История, представленная просты­нями-плакатами и картинами нелучших художников, оборачивалась просто застарелой скукой. Пыль вытира­ли, видимо, еще реже, чем в Природе. Она вносила в экспонаты свои коррективы.

Вит сперва изучил модель комнаты “Так жили баи” и убедился, что баи жили из ряда вон скверно. Воистину, их байские дни были сочтены. Серебряная соска, инкрустированная плевательница, подставка для ног и прочие предметы натужной роскоши не могли скрыть унылого запустения байского жилища. Безраз­мер­ный ковер, густо-шерстяные подушки и золотошвей­ный женский халат, декольтированный чуть больше нужного, хотелось тут же, на общественных началах, выволочь на просушку. Ясно, что им не дотянуть до следующей весны.

Соседняя комната – “Так жили простые дехкане” – выглядела получше. Она, безусловно, оставляла для дехкан какие-то надежды. Халаты более темных тонов и скромные кошмы впитывали куда меньше влаги. У Вита не создалось прямого впечатления, что они вот-вот развалятся. Потрескавшиеся лица муляжей-дехкан при некотором воображении могли быть объяснены изнури­тель­ным трудом и общим бесправием. Чувствовалась зашто­пан­ная бедность, кое-где просветленная веником.

В отделе истории был даже экскурсовод – приятная женщина с указкой. Когда Вит подошел, она рассказывала группе из четырех стариков, четырех школьников и одного парня:

– Это был крупный ученый для своего времени. Когда Чинхис-хан собирался напасть на город, он даже послал к ученому своих людей, чтобы предложить ему эвакуироваться. Но большой ученый, товарищи, – экскурсовод строго посмотрела на всех, требуя вящего внимания, – это всегда большой патриот…

Парень внимательно дослушивал каждую фразу и потом шептал на ухо самому старому старику. Перево­дил, как догадался Вит. Патриарх шевелил бровями и кивал в такт.

– Ученый ответил лазутчикам Чингис-хана: « Я не могу эвакуироваться, потому что здесь, в городе, останутся мои ученики”. Тогда ему разрешили взять учеников. Но он опять сказал: “Я не могу эвакуи­роваться, так как здесь остаются мои родственники и родственники моих учеников » . Ему разрешили взять и их. Но тогда он сказал: “Я все равно не могу эвакуироваться, потому что здесь остается мой народ, а народ мой я не покину.”

Тут старик, которому парень нашептывал быстро-быстро, кивнул особенно энергично. Местные старики умеют ценить мужество в глубине веков, они просто отбрасывают века, чтобы не мешали, и приближают к себе историю.

– Ученый наотрез отказался эвакуироваться, – взмахнула указкой женщина, переходя к следующему стенду.

Вит отвлекся, а когда снова стал слушать, экскур­со­вод рассказывала о Пахлаван-Лятипе. Как он жил в тринадцатом веке и что это за трудный был век. Беспардонное средневековье. Хотя человеческая мысль и тогда билась. Например, Пахлаван-Лятип писал чудес­ные стихи, которые знал наизусть весь Восток. В подтверждение экскурсовод прочитала несколько четверо­стиший, и Вит удивился их современной баналь­ности. И деревянной морали в конце. От талантливого вольнодумца, каким аттестовала Пахлаван-Лятипа женщина с указкой, можно было ожидать большего. Особенно в тринадцатом веке, столь романтично-трудном.

– Борец… борца… о борце… – говорила экскурсовод.

Голос ее вздрагивал и поднимался на этом слове. Когда она произносила “борец”, это звучало с нажимом – борец за свободу, против религии, дискриминации негров и чего угодно. Но вопреки интонации, женщина-экскурсовод имела в виду просто профессию Пахлаван-Лятипа. Он, оказывается, был бродячим борцом тяжелого веса.

– А теперь, пожалуйста, задавайте вопросы.

Но старики, как только объяснения кончились, важно кивая, направились к двери, школьники рассы­пались по залам, исполненные желания чего-нибудь потрогать, и получилось, что один Вит остался возле экскурсовода. Чтобы компенсировать общую инерт­ность, он спросил первое попавшееся:

– А минареты зачем зарешетили? Как же муэдзину кричать?

– Знаете, я сомневаюсь, чтобы они вообще лазили на минарет, там очень крутые лестницы, – назидательно сказала женщина с указкой. – Не верится, чтобы три раза в день…

– Пять молитв, – напомнил Вит.

– Ну, три основные, а две – уже по желанию, – небрежно сказала женщина.

И Вит подивился, как уверенно она демонстрирует свое невежество, тем более странное в этом городе, еще недавнем центре ислама. И непонятное в работнике местного музея, который до сих пор поневоле должен сталкиваться с религией.

– Чтобы пузатый имам лазил на минарет!..

– Муэдзин лазил, – механически поправил Вит.

– Это все равно, – уверенно сказала экскурсовод. – У нас тут, между прочим, мусульманское училище совсем рядом.

– Вы бы хоть на экскурсию себя сводили, – посоветовал Вит, – почерпнули бы в неприятельском стане.

Но женщина равнодушно удивилась, не обижаясь:

– Чего мы там не видели. И так дохнуть некогда, ни одного посетителя, слава богу, не оставляем без обработки.

“Санобработки!” – усмехнулся про себя Вит.

У выхода он снова натолкнулся на дружную пару – белого патриарха и молодого, который переводил ему с русского. Старик, значительно шевеля бровями, изучал арабскую пропись над дверью. Парень, похоже, ждал, чем это кончится. Вит тоже остановился. Посмотрел на манящие закорючки, в которых жила тайна. Патриарх пожевал губами и что-то длинное сообщил парню. Этот союз вольных полиглотов вызывал в Вите зависть.

– Прочитайте, если можно, – попросил он.

Между стариком и парнем состоялся оживленный обмен мнениями на гортанных звуках. Потом парень углубленно задумался. И наконец, перевел Виту почти по складам: “Из языка немого отжать он может слово…”

– Дальше не подобрать, – затруднился парень, – слишком запутанный оборот. Или дед меня запутал.

– “Из языка немого…” – повторил Вит, наслаждаясь силой и лаконизмом стиха, который вошел в него намертво, тут весило каждое слово. – Это кто?

– Пахлаван-Лятип, – сказал парень.

– Пахлаван? – удивился Вит. – А мне, честно гово­ря, показалось…

– Ааа! – махнул рукой парень, на лету схватив смысл. –У них переводы паршивые. Вы лучше к нам на литфак загляните. Наши парни лучше переводят. Не сравнить.

– Обязательно, – пообещал Вит.

Но не сейчас, сейчас Виту хотелось успеть еще в духовную цитадель. Как-никак действующее медресе, может, единственное в Союзе. Он долго колотил в карагачевые ворота с заклепками. И почти уж отчаялся, когда, наконец, прорезался в дереве узкий глазок и сказал мальчишеским голосом:

– В боковую дверь надо, а здесь сроду не открываем.

Проклиная парадные подъезды, которые одинаково прочно забиты и в Европе и в Азии, Вит отыскал узкую дверь в переулке. Несомненно, она больше соответствовала запретной монастырской сути. Дверь отворилась почти мгновенно. Вит ступил на мощеный двор и тут же едва не заработал мячом в ухо. Мяч просвистел, обдав Вита духом крепкого удара. Посредине двора была натянута волейбольная сетка. Красные майки играли против синих шальвар. Мяч свободно вгоняли в аут, ибо медресе не имеет стекол. Из сводчатых келий-худжр выглядывали болельщики. Азартная игра отличалась от мирской лишь тем, что протекала без крика.

Мимо Вита, держа фолиант у груди и невнятно шевеля губами, прошел патлатый мальчишка лет семнадцати. Обернулся. Сказал голосом, знакомым уже по глазку:

– Во-он директор у колодца сидит…

– Ты чего учишь? – успел спросить Вит.

– Святую книгу читаю, – серьезно объяснил мальчишка.

Трудно поверить, чтобы такой вот шпендрик, босой, патлатый, вполне шкодливый, вдруг всерьез потянулся к “божественной мудрости”. Однако – потянулся.

Сухонький человек у колодца дружелюбно поднялся навстречу Виту. Был он в цивильном костюме, чисто бритый и обычный. Вит успел заметить, что директор в одиночестве наслаждался Саади. Едва покончив с приветствиями, он спросил:

– Вы не научный работник? Ибрагима Карачарова не встречали случайно? Вашего, приблизительно, возраста.

— А он кто? — опешил Вит.

— Вообще-то, племянник, — слегка смутился дире­ктор. — Очень перспективный ученый, биолог. Туркме­ния велика, но вдруг?

“Занятно, – подумал Бит. – Похоже, племянник, уклонившийся к Дарвину, занимает не последнее место в сердце старого пастыря. Неисповедимы пути Аллаха! ”

– К сожалению, нет, не встречал.

– Неважно, – сказал директор. – Архитектор? Польщен, что зашли. Наше учебное заведение, сами понимаете, уникальное. Принимаем в училище после десятилетки. Стипендия – сорок рублей, курс обучения рассчитан на девять лет.

– Девять?! – присвистнул Вит; он чуть было не ляпнул, что за такой срок даже шимпанзе можно втолковать сопромат, но вовремя спохватился и только неловко пошутил: – Транжирите религиозные средства!

– Приходится, – улыбнулся директор. – Учащиеся в основном из кишлаков. Очень слабая подготовка.

« Вот-вот, – про себя усмехнулся Вит, – и здесь жалуются на подготовку, не хватает только обсудить с ним проблемы средней школы! »

– Потом у нас дополнительные трудности, – добавил директор. – Все преподавание ведется на арабском, а его нужно начинать с азов, сами понимаете. Да и кому как дается…

– Исключаете за неуспеваемость? – съехидничал Вит. Он как-то не так себя чувствовал здесь, не совсем в настоящем времени, что ли.

– Зачем же? – отпарировал директор. – У нас действительно индивидуальная работа с каждым студентом. Мы добиваемся ста процентов.

– А русский язык?

– Обязательно, – кивнул директор. – Туго, правда, с преподавателями.

– Выпускаете в город?

– В любое время, — сказал директор. – В наших интересах, чтобы наши студенты побольше общались.

Вит вспомнил семинаристов из Лавры, как запомнились они в детстве. Они проходили по Невскому, опустив глаза долу, длинноволосые, в долгополой своей униформе. Вслед им улюлюкали мальчишки-атеисты. Вит представил, как идут по улицам эти студенты медресе, прямые, спортивные парни, едва не засветившие мячом для знакомства.

– Ну, не в халатах, разумеется. Теперь молодежь в халатах не ходит. Из моды вышло. Зачем же нам нужно, чтобы смеялись над будущими имамами?

Они идут по городу в европейских костюмах, и в двух шагах от медресе их уже не отличишь от всех прочих студентов. Вполне современные парни, нагла­жен­ные электроутюгом, стриженные по последнему слову, общительные легко и без нахальства. И никто, видимо, не боится, что они притащат в свое училище светскую заразу, бациллу антирелигиозного влияния и билет на танцы с уже оторванным контролем.

Вит внимательно слушал директора и думал, что этот сухонький, вроде бы откровенный прелат хитрющая и гибкая бестия. С пониманием сложившихся условий. С несомненным педагогическим даром. Без скудоумия и косности, которые мы любим для самоуспокоения карикатурно приписывать церковникам. Такой научит будущих имамов чувствовать “струю”, в то время как работники соседнего музея не считают нужным отличать имама от муэдзина.

– Можете посмотреть, как живут студенты, – гостеприимно предложил директор. – Тайн у нас нет. Ну, хотя бы сюда, – сказал он, сворачивая к первой же худжре.

Худжра выглядела как общежитие на троих, но общежитие роскошное. Каменный пол, для тепла устланный досками, сплошь покрывали ковры. Кровати ворсились свежими одеялами гармоничных расцветок. Новенький письменный стол, с вкраплением книжной полки, являл собою хороший рабочий беспорядок. Приемник с проигрывателем стоял слегка боком, небреж­но, как привычная вещь.

– Так-то они у нас ничего устроены, – скромничал директор.

Он познакомил Вита со старостой комнаты, элегантным выпускником, манеры которого показались Виту слишком уж японски-вежливыми. “Пообщайтесь тут без начальства”, – улыбнулся директор и удалился по своим административным делам, разрешив Виту присутст­вовать на вечерней молитве.

Большого общения, правда, не получилось. Вежливый выпускник отвечал только “да” и “нет”; причем грани этих решительных частиц в его исполнении незаметно стирались и собственное его мнение ускользало. Но Вит все-таки понял, что приемник-проигрыватель и ковры, мягко устилающие худжру, не казенное имущество, а привезены из дома. Следовательно, оснащение комнаты зависит от семейного достатка. Вит немножко усмехнулся тому, что директор не удержался-таки от мирской показухи и завел его в показательную худжру. В этом смысле все директора одинаковы.

Потом Вит заглянул в соседние комнаты. Здесь было вполне спартански: железные койки и стол, закнопленный бумагой. И простые деревенские парни, которые верили своему Аллаху без мудрствований и японских манер. Кто-то крепко заморочил их с детства. Вита наивно потянуло вызвать их на откровенный разговор. Хотя, чтобы такую голову разморочить, не один год нужен.

А во дворе до самого вечернего намаза летал мяч и бубнили вслух, как здесь принято, первокурсники. Зубрежки тут требуется побольше, чем у медиков.

Наконец прокричал муэдзин. Будущие имамы, прямо от волейбола, пыльные, горячие, минуя пред­писан­ное омовение, устремились в мечеть. Ханжеского соблюдения правил Вит и тут не заметил. Только трое были в чалмах и халатах. Включая элегантного выпускника, который, безусловно уж не нарушит буквы. Вит мысленно предсказал ему пышную карьеру. Но большинство вступило на молитвенный ковер в тренировочной форме и в сапогах. Кое-кто, наоборот, торопливо разулся до голых пяток. Чувствовалась какая-то свободная простота в обращении с Аллахом. И Вит все не мог решить, как бы он сам к этому отнесся на месте Аллаха.

Сверкая полосатыми носками, в мечеть влетел опоздавший. Пристроился с краю, весь на виду. У него была горбоносая плутовская физиономия. Быстрая, вороватая повадка. Парни с такими глазами от Воркуты до Гасан-Кули продают на базарах груши и шкурно дерут за них. Опоздавший благочестиво скосился в сторону Вита, и Виту вдруг показалось, что парень просто ломает комедию. Впрочем, он может ломать ее всю жизнь, если окажется удобным. Неплохо бы шепнуть в это ухо: « Почем груши?”

Но намаз уже начался. И Вит забыл о парне, потому что это оказалось красиво. Имам читал первую суру Корана и еще какую-то. Вернее – пел. На арабском. Звук нарастал, расщеплялся на множество звуков, которые наскакивали друг на друга, рождая глухое замыкание горла.

Молельщики стояли плотно, в три ряда. Дружно приседали. Враз падали на колени, припадая лбами к полу, выставив острые верующие зады. В лад вскакивали. Неплохая тренировка по пять раз в день. Имам издал длинную, невыразимо звонкую ноту. Протянул ее через всю мечеть. Дернулся и умолк. Руки молельщиков плавно скользнули мимо лица, к груди, разошлись неполной лодочкой. Упали. Общая часть кончилась.

Дальше каждый молился про себя. Деловито. Без лишних эмоций. Чтобы не утомлять Аллаха, с которым общаются достаточно часто. Чтобы и для себя не превращать молитву в утомление. « Почем груши” бойко стукнул головой в пол и вскочил первым.

– Все! – подвел он итог по-русски, для Вита.

Когда Вит, наконец, добрался к Амелиным, порядком поплутав в темноте, хозяева уже спали. Ужин ждал на столе. Наташа чутко дремала в кресле старого архитектора.

– Ну, город! – выдохнул Вит. – Как вы тут?

– Нормально, – улыбнулась Наташа. Из-под пледа тихонько скользнули “Следы на песке”. – Прочитала, – кивнула на книгу Наташа. – Даже поревела немножко.

– Это потому что я загулял, – виновато сказал Вит, – прости.

– Нет, – задумчиво сказала Наташа, – просто все у него так здорово, даже завидно, как жил…

– И главное, про наши места, не про какие-нибудь там.

– И это, ага. Я даже подумала, – сказала Наташа, – он так рано погиб. Может, пусть у нас будет Миша, а? Не хуже Володьки.

– Не знаю, – сказал Вит. – Я вроде уже привык. Отец будет « за » , надо подумать.

Еще раз – интеллигентное место

Крепчает ашхабадское лето. Еда прямо не лезет в такую жару. Елена Захаровна в обед одну окрошку взяла и ту едва проглотила. В киоске газетами пахнет. Хуже бензина, честное слово, эти газеты. Душно. И сердце неспокойное сегодня у Елены Захаровны. Борька, внук, ночью кричал. Как вскочили посреди ночи, так уж и не ложились. Парень горячий весь и кричит. Дед с утра за врачом побежал, а Елене Захаровне – на работу…

– Ой, Табаков как постригся! А Вертинская сколько? Тоже семь?

– “Комсомолец Туркменистана” и “Искру » , пожалуйста…

– Телепрограмму, тут точно, без сдачи. Благодарю.

– Автолу два литра и бак залить!

– Тьфу! – даже вздрогнула Елена Захаровна.

Широкие скулы Ата Мурадова вдвинулись в окошечко, кепка боком посажена, как всегда, и в каждом глазу по бесу. Виски вон сивеют, а чистый крючок этот Ата Мурадов, на ходу цепляет. Приятно, не забывает все-таки шоферня.

– Как жива, Захаровна?!

– И не слыхала, как подъехал…

– Мою тележку рядом теперь не поставишь, – смеется Ата Мурадов, – за углом приткнул, ЗИЛ-157.

– Ушел, стрекун, с таксопарка? – ахнула Елена Захаровна.

– Чего за него держаться? – смеется Ата Мурадов. – В автокомбинат перевелся, на дальние рейсы. Сам себе хозяин…

Ата Мурадов больше двадцати лет на такси проработал. Держали за локти товарищи и начальник, а раз решил – все. Директор “Шелкомоталки” еще звонил: личным к нему предлагал шофером, поскольку цена Ата Мурадову в городе известна, высокая цена. Но Ата Мурадов даже слушать не стал: “В прислуги не пойду!” Он этих шоферов, которые разных директоров возят на заседания да на банкеты, всегда считал классом ниже. Хотя многие думают, что на такси тоже несамостоятельная, мол, работа. Неправильно думают.

– В Мары с ветерком, – смеется Ата Мурадов. – Я скорость люблю. Замечательная вещь в жизни скорость! Она для души.

– Ишь, чего нашел! – ворчит Елена Захаровна. – Скорость ему, мордуну, под уклон лет!

– Да я же тебе, Захаровна, из книжки говорю, – смеется Ата Мурадов. – Сама же прошлый раз нагрузила книжкой. Там про шоферов точно записано. Вслух в гараже читали.

– Постой, – вспомнила Елена Захаровна. – “Следы на песке”?

– Во, – обрадовался Ата Мурадов, – правильно. А то наизусть запомнил, а название вылетело. Жиклер в башке засорился. Ты мне другую такую давай, “Следы”.

– Библиотеку из них собирать будешь?

– Зачитали, черти карданные! Как пошли по машинам таскать, так и концов не нашел.

– А нету у меня больше, – сказала Елена Захаровна. – Все продала. Завтра на складе спрошу, может, остались.

– Найди, Захаровна, – попросил Ата Мурадов. И еще спросил по привычке: – Закурить-то у тебя можно?

– Дыми, – засмеялась Елена Захаровна. – Плечи распялил, людям все газеты загородил.

Хоть и другой район, дальний от бензоколонки, а не забывают. Приятно. Елена Захаровна вспомнила, как ловко она тогда погасила пожар у Ата Мурадова, разом прибила кошмой, молоток была девка. Приятно вспомнить. Вроде и жара поменьшала. Только бы с Борькой не было худа. Все же ребенок, к ребенку если болезнь зацепится…

– “Известия”, будьте добры.

– Что-нибудь бы смешное, в дорогу…

Там, где тебя не убили

1

Сурину удобно ходить на работу. Главное – ездить не надо. Прямо из своего дома на Подвойской – в глубь двора, мимо детской площадки справа, обогнув соседний двухэтажный, и через тот двор наискосок, где всегда белье на веревках. И выходишь как раз против автокомбината, верное дело – без прокола. Можно и улицей, только дальше. И в спецовке просто так уже не пробежишь. Все-таки улица требует другого костюма. Сурин в жизни своей помотался по дальним дорогам и потому привык уважать тихую улицу, на которой живет. И город свой, большой, тихий и праздничный Ашхабад.

Он миновал входную вертушку, нагнулся к фонтанчику с газировкой – больше по привычке, чем пить, неторопливо развел плечи, выпрямился. И сразу со всех сторон его обступили знакомые шумы. Где-то била кувалда. Чихали моторы на разный манер, прочищая цилиндры. За конторой искрила электросварка. Слесарь Балаев, верткий мальчишка, гнал перед собой колесо от “Урал-375”. Вернее, оно, огромное и тугое, тащило за собой верткого слесаря.

– Николай Никифорыч, новенькие пришли! – крикнул Балаев Сурину. И колесо утащило его куда-то в глубь двора, не дав остановиться. Хотя слесарь Балаев мастер почесать языком в рабочее время.

— Были новенькие, стали старенькие, – сам себе усмехнулся Сурин. И пошел, не откладывая, поглядеть, что за фордзоны на этот раз достались ремцеху.

Уже больше десяти лет Сурин работал механиком по ремонту, навидал всяких. Он шел мимо длинного ряда машин, ЗИЛов и ГАЗов, готовых к выписке, и в памяти отмечал их былые хворобы, с которыми поступили: “Генератор ни к черту был… Разболтало тележку…” — « Поршневые кольца пришлось заменить… Расточка цилиндров… » — “Радиатор… Еще радиатор. Кроме всего – радиатор… »

Радиатор – проклятье шофера. Потому что в Туркмению, где кипит через километр, засылают радиаторы с тремя трубками, специально предназна­ченные для Севера. А южные, с четырьмя, идут, значит, куда-нибудь в Заполярье. Уже охрипли, кричавши об этом на совещаниях, а толку – чуть…

– Никифорычу привет!

– Здравствуйте, Николай Никифорыч!

“Никифорыч” – со всех сторон. Все меньше остается старых шоферов-ровесников, для которых – просто Николай. Пятьдесят восемь – это, брат, уже возраст, к пенсии подкатывает. Вон Серега Рыжков дом, говорят, в Пятигорске купил. Или в Кисловодске? В общем рядом с нарзаном…

Машины, которые только что пригнали в ремонт, стояли отдельной группой. Ничего особенного в них не было. Так же пробиты пылью, заезжены солоноватой водой и долгими рейсами, залатаны случайной деталью, какую смог раздобыть шофер. С одной уже сняли резину. Сурин открыл капот и удивился: как эту рухлядь дотащили до цеха? Проще бы школьникам сразу отдать на металлолом! Эк истаскалась! Впрочем, механик слегка покривил душой. Он любил вот такие, до последнего загнанные машины, которые приходится заново собирать по винтику. Не каждую, конечно, и соберешь.

Сурин влез в кабину и подергал старушку за рычаги. Машина нервно подрожала и замерла. Изо всех приборов у нее исправно ходил только “дворник”, живо расчеркивая стекло. Но Сурин любил смотреть на приборы современной кабины, даже когда они врут. Давление масла, давление в шинах, разные рабочие тонкости. Автоматика! Он помнил кабины, где не было никаких приборов. Хочешь проверить масло, пожалуйста – остановись и проверь. Верное дело, без прокола.

Что-то толкнуло Сурина в спину. Он обернулся – из-за сиденья, от ерзанья, вылезла книжка и толкала его острым боком. Была она крепко потрепана, как треплются книжки в дороге, и вся пропиталась смазкой. То ли шофер забыл ее в спешке, то ли просто бросил, прочтя. Сурин хотел пихнуть книжку обратно, но случайно взгляд его упал на название, и внутри словно бы кольнуло.

– “Следы на песке”, – вслух повторил Сурин.

Что-то знакомое и забытое вдруг поднялось в нем при этих словах, крупно стоящих на обложке. Поднялось и пропало, вызвав раздражительное беспокойство. Будто эти слова на обложке имели к нему, механику Сурину, какое-то личное отношение. Он близко нагнулся над книжкой и прочитал сверху, помельче: “Михаил Лоскутов.” И разом как сверкнуло в нем. Вспомнил!

Вспомнил крепкий бензиновый дух, смешанный с запахом песка. Вспомнил апельсиновые в закате крыши мертвого города Джулая, которые тысячи дней светились в пустыне ни для кого, пока проводник Батырбек не вывел к нему колонну автопробега. Вспомнил полуго­лого метеоролога, бегущего плавной рысью рядом с машиной по тряским ночным барханам, и ценный прибор психрометр, закутанный в меховую куртку у него на руках. Истерику встречных верблюдов и сдержанный ужас кочевников, впервые увидевших автомобиль. Золотые зубы вице-командора на прощальном банкете в Красноводске. Вспомнил покрышки своего старого “форда”, которые саксаул пробивал, как стекло. И свою молчаливую зависть к трехоскам.

И мальчишку вспомнил, сына начальника метеостанции. Он три ночи не спал, поджидая колонну автопробега; а когда она, наконец, появилась, мальчиш­ку не смогли разбудить. У него над кроватью висели автомобильные очки из бумаги. И все очень жалели мальчишку, когда он проснется утром. А Лоскутов, этот самый, Миша, молча снял свои шоферские очки и повесил их над мальчишкой вместо бумажных. И еще подмигнул Сурину.

Конечно, “Следы на песке”! Была у Сурина такая книжка, только обложка другая и потоньше. Книжка Лоскутова об их автопробеге – сам Лоскутов прислал из Москвы. Или из Ленинграда? Сейчас уже и не вспом­нить. Была. В войну пропала куда-то. Потерялась. Сурин потом спрашивал в магазинах, но никто даже фамилии не слыхал – Лоскутов. И книжки такой не знали, чтоб продавалась. А потом он уж и сам забыл.

– Николай Никифорыч, у шейсят-тридцать опять тормоза барахлят!

Сурин быстро сунул книжку в карман, едва влезла, посыпались гаечные ключи, карманное хозяйство. Прихлопнул кабину.

– Чего им барахлить?

– Шут ее знает! – махнули в ответ.

Заковыристая машина “шейсят-тридцать”, никак из ремцеха не выпихнуть. Все вроде отлажено, изнутри блестит, а в самый последний момент, хоть в воротах уже, выкинет фортель. Характер такой сквалыжный у « шейсят-тридцать”: любит, когда под ней полгаража ползает. Есть такие машины.

Провозились до самого обеда. За делом все посторонние мысли вылетели. Вроде и не было никакой книжки за старым сиденьем. Не находил. Может, и вовсе забылось бы, если б не еще случай в тот же день. Случаи всегда косяком ходят.

В обед Сурин задержался в конторе, а когда выскочил, во дворе разворачивался чужой “газик”. По номеру видно – не ашхабадский. Развернулся наполовину и встал поперек, как его заклинило. Вылез шофер, крупный парень в очках-“консервах » , рванул капот, присвистнул:

– Все, Владимир Аркадьич! В аккурат хватило.

С пассажирской стороны щелкнула дверца и выпустила мужчину чуть младше Сурина, в шляпе, в ковбойке с засученными рукавами, шофер не шофер, начальник не начальник. Мужчина глянул и понимающе дрогнул бровями:

– Три часа возни обеспечено. Пока заседаю, как раз управишься.

Не спеша обвел глазами кругом, увидел слесаря Балаева, мальчишку, который на всякое происшествие тут как тут, спросил:

– От вас каким автобусом к центру?

– А чего надо? – взъерошился слесарь Балаев, чувствуя себя очень ответственным. – Чужих не обслуживаем.

– Свои, – усмехнулся мужчина, – советские.

– Из Небит-Дага, с Нефтяного объединения,– дружелюбно объяснил парень в “консервах”. – « Лягуш­ка” найдется, сменить?

Поломка несложная и со всяким может случиться. Пробило диафрагму насоса, который толкает горючее из бензобака в карбюратор. Этот насос и называют “лягушкой”. Запасной “лягушки” у шоферов, как правило, нет; одно спасенье – добраться до ближайшего гаража.

– Едва-едва « на бутылочке » дотянули.

– Надо подумать, – надулся важностью слесарь Балаев, но тут Сурин шагнул из тени на свет, и слесарь сразу стушевался: – Вон, как механик…

– Ступай в цех, – строго сказал ему Сурин и кивнул шоферу в « консервах”: – Пошли, получишь « лягушку”.

– Кого везешь? — спросил между прочим.

– Владимир Аркадьича, – с удовольствием отчеканил парень. – Железный мужик, главный инженер объединения. Он вообще-то лучше меня водит, но раз на совещание…

– Понятно, – хмуро прервал Сурин, не любил он длинных излияний. А нефтяной главинж ему чем-то понравился.

Когда вернулись к « газику”, Владимир Аркадьевич по-походному, на ступеньках, застегивал толстый портфель. Улыбнулся Сурину.

– Бумажные души. Что поделаешь!

– Верное дело зато, без прокола, – любимой пого­воркой поддержал разговор Сурин. Потом объяснил, чем добираться до центра. Свои машины часто идут, а сейчас нет, как на грех.

– Автобусом лучше, в коллективе, – засмеялся главинж и вдруг хлопнул себя по тугому портфелю, как по лбу: – Чуть не забыл!

Снова сунулся в “газик”. Вылез с книжкой. Сурин механически глянул и едва удержался, чтобы не протереть глаза. Владимир Аркадьевич держал “Следы на песке”. Такую же, как в той машине. Только без пятен. Прикидывал, влезет ли в портфель сверх всего.

– Читаете? – сказал Сурин, вдруг охрипнув.

– Стоящая, между прочим, штука! Рекомендую, – не сразу отозвался главинж. И добавил, поколебавшиеь: – Я когда-то, в молодости, автора знал. Встречались в Ленинграде…

– Михаила Лоскутова? – уточнил Сурин.

– Да, – удивился Владимир Аркадьевич. – А вы откуда…?

– Тоже читал, – усмехнулся Сурин. – Давно. Еще до­ войны. В тридцать третьем году был тут у нас автопробег…

– Каракумский? Помню. И вы?..

– Нет, – уклонился Сурин, сам не зная почему. – Просто он об одном нашем шофере писал. Только фамилию перепутал.

– Перепутал?

– Угу, – кивнул Сурин. И сказал как есть, благо они не называли друг другу фамилий. – Шофер был, к примеру, Сурин, а в книжке вышло – Сурков.

– А остальное? – спросил главинж.

– Все как было. Только фамилия.

– Это он не перепутал, – сказал Владимир Аркадьевич. – Это писатели так часто делают. Чтобы можно в чем-то отступить от конкретного случая, свободно додумать, а тому человеку не было неприятно. Чуть изменил фамилию, и вроде он уже и не он. Это нарочно.