— Да пусть их, — недовольно повела плечом Вера Максимовна, не отрывая от моря глаз. — Чего тебе?

— Тут не детский сад, — хмуро сказал Агеев, не смутившись, что уже — Вере, а не девчонкам. — Дол­жно быть уважение к рабочему месту.

Опять глянул на Ольгу коротко. Не ответила.

— Ишь ты, — сказала Вера Максимовна, не полени­лась даже отвернуть голову от окна, посмотрела на му­жа.

А Ольга на сей раз и вправду не слышала, думала о своем.

Совсем не вовремя снова подумала, что в Запорожье сейчас, наверное, жара; была когда-то проездом, асфальт дымился. Хотя — уже сентябрь. Ну, все равно. И там, по горячему асфальту, прыгает сейчас мальчик, по­хожий на Олега, как вон Марьянка — на своего папу Агеева. За спиной у него ранец, теперь все с ранцами. Ольге трудно его представить, слишком детская фото­графия. А ведь двенадцать лет! Но все равно она видит, как на полных, небрежных его губах вдруг вспыхивает от ничего, сама по себе, ослепительная улыбка Олега. Захватывает глаза, лоб, подбородок, смягчает строгие брови. И мальчик теперь несет эту улыбку на себе — как сиянье. И прохожие невольно ему улыбаются.

Чем дальше — тем этот мальчик Ольге дороже. «Во­вка знает плавать боком, Вовку нечего учить». Вовка Миронов. Она его никогда не видала. И мать его, жен­щину с узким, будто впившимся каждой буквой в бума­гу почерком, тоже никогда не видала, не разбивала се­мью. Уже тут было разбито. Но как бы она хотела слы­шать его, завязывать ему шарф, держать его за руку, идти рядом по горячему тротуару…

«Своего не сродила», — сказал бы Иргушин.

Когда Олег погиб, в Запорожье дали телеграмму. Но никто так и не прилетел. Кто прилетит? Двенад­цать лет, мало. Мать преподает в музыкальной школе, деньги невелики. В прошлом месяце Ольга отправила перевод. Долго колебалась, но все же отправила. Напи­сала, что больше ей некому помогать, пусть они поймут, она бы очень хотела их видеть, может быть — в отпуск. Перевод вернулся телеграфом. Но первого сентября Ольга снова послала. Две недели ничего не было, она уже успокоилась.

Перевод вернулся по почте, на бланке была припи­ска: «Оставьте нас в покое, гадкая женщина!» Острые буквы будто клевали желтоватую бумагу. Этот перевод Ольге принесла сама Клара Михайловна, начальник уз­ла связи, принесла домой после работы. Сказала, крас­нея ушами: «Не обращайте внимания, Ольга Васильевна! Что ж тут, если такое дело».—«Конечно, — сказала Ольга. — Сама виновата». — «Вашей вины тут нет!» — пылко воскликнула Клара Михайловна. Ольга с усили­ем заметила: даже пылко, не похоже на Клару Ми­хайловну. Промолчала. «Если женщину иной раз оставляют, — сказала еще Клара Михайловна, мерцая ушами, — в ней бывает зло­ба». — «Да они давно разошлись, до меня», — сказала тогда Ольга, не удивившись, что Клара Михайловна знает. «Это неважно, — Клара Михайловна мотнула головой. — Все равно — злоба. Я по себе помню: у меня была». — «Вот уж не верю», — слабо улыбнулась Ольга. «А я говорю — была», — повторила Клара Михаи­ловна, и глаза у нее блеснули. Но тут же снова она стала тихой и блеклой. Ушла бесшумно, как мышка.

С тех пор, здороваясь с Ольгой, Клара Михайловна улыбалась ей широко, смело, разговаривала подолгу, стала в этих разговорах интересна для Ольги. Теперь Ольга не удивлялась, что полнокровная Зинаида дру­жит с анемичным начальником узла связи, что Клара Михайловна запросто ходит к Зинаиде домой, как не­многие.

•  Еще хочу землетрясение! — ныла Любка.

Ольга сама нажала кнопку сигнализатора. Когда отревел, сказала:

— Ребятня, свою задачу помните на сегодня?

•  Помним, — ответили писклявым хором.

Марьяна Агеева уточнила как старшая:

— Глядеть, чтобы туристы ничего не стащили…

— Вот-вот, — засмеялась Ольга. — А то всю станцию растащат на сувениры, это такой народ.

Олег всегда говорил: «Берегите карманы, они всю станцию растащить готовы!» Хочется же на память, это понятно. После туристов пропадали карандаши со стола дежурного, а уж чего, кажется, карандаш? Обычный. Но вот — «с цунами-станции», аж с конца света, где-ни

будь в Москве будет возлежать важно рядом с янтарной серой из вулкана Галей. Пропадали сейсмограммы из альбома, где собраны образцы. Винтик какой забу­дешь — тоже слизнут, кому-то приглянется. Олег, быва­ло, специально припасал несколько крабов — кому ло­коть, кому колено, все сразу довольны. Смеялся: «От­влекаю внимание от главного. Чтобы сейсмографы не уперли». А что им тут, на станции, особенно показать…

— Ну что? — сказала Ольга дежурному Филаретычу. — Мне каждый раз вроде бы неудобно — что пока­зывать-то? ЭПП? ВЭГИК? Оборудование — каменный век! Даже стыдно перед людьми!

Филаретыч из деликатности согласно кивал, хотя был не согласен. Он как раз принимал свою станцию — какая есть: прекрасная станция, работяга, хоть перед кем не стыдно. Сверху — флюгер крутит носом по ветру, родная игрушка. Внизу, во дворе, — подвал на четыре метра вглубь, и там-то, в тишине, на скальном основа­нии, сейсмографы безотказно слушают землю. Чего еще надо? А посередке, естественно, — запись, тихо ползут ленты, сидит за столом дежурный — вот он, Филаретыч, в отутюженной свежей сорочке, при галстуке, редкие волосы расчесаны на пробор, но лысины пока нет. Кар­тинка!

— Можно ИСО показать, — сказал Филаретыч.

— А чего — ИСО? — улыбнулась Ольга. — Даже по­казания не снимаем сами, все — в институт.

— Снимаем, но не обрабатываем, — поправил дотошный Филаретыч, кашлянув с извиненьем. — Все же новый прибор, экспериментальный…

•  Вот именно, — махнула Ольга рукой.

Тут Лидия крикнула от окна, как сестра Мария:

— Ой, пристали!..

Плашкоуты мягко шмякнулись о причал, торопясь, косо, легли на борт сходни, туристы, толкая друг друга, вывалились на твердую землю, задышали всей грудью, разом бросились вверх по сопке, к домику станции, под­миная клевер, накручивая километры цветной, негатив­ной и позитивной пленки. Яркие косынки развевались у них на шее, как пионерские галстуки.

— Разнесут станцию, — сказал муж Юлий без юмо­ра.

Сверху, правда, казалось, что сопку берут штур­мом…

Эдуард Скляр, отметив подходящие ножки, предло­жил свой экипаж. Ножки даже не оглянулись. Ничего, Эдуард тут же обратился к другим — симпатичные та­кие тумбочки на плотной подошве, которые так и хоте­лось подержать в ладони, сжать — крепкие. Тумбочки с хохотом пронеслись мимо мотоцикла. Эдуард поднял выше прищуренный взор. Плечи стояли перед ним, смутно скрытые ковбойкой, оттого еще более нескромные. «Садитесь, девушка! — пригласил Скляр от души. — Я вам тут все покажу!» Плечи замедлили. «Инга, идем!» — чья-то бесстыдная лапа широко, с дружеским разма­хом, легла на них сбоку, увлекла за собой.

Эдуард заскучал возле мотоцикла.

— Молодой человек, можно вас…

Скляр обернулся. Толстая старуха в янтарных бусах, длинном сарафане и босиком стояла перед ним, глядя в лицо Эдуарду крепкими, выпуклыми глазами. Смех у нее был в глазах, вызов.

— Я слышу — вы вроде приглашаете…

— Садитесь! — заорал Эдуард, чтобы слышали кру­гом все ножки и плечи. — Я вам все покажу!

Скляр соскочил с седла, открыл перед старухой ко­ляску, застегнул полог, поправил, чтоб все удобно.

— Я вам очень благодарна, — сказала старуха, близко впиваясь в Скляра крепкими, выпуклыми глаза­ми. — Я так сразу и поняла, что вы меня ждете. Ходить-то я не очень сильна.

Крупное, лошажье лицо ее откровенно смеялось, бы­ло сразу простоватым и хитрым, интеллигентным, встав­ные крупные зубы сияли навстречу Скляру. На иргушинскую кобылу Паклю, если надеть на Паклю янтар­ное ожерелье, похожа была старуха, которую залучил себе в мотоцикл местный ловелас Эдуард Скляр, вот на кого.

— А вы кто? — захохотал Скляр.

— Да, позвольте представиться –– Прасковья Те­рентьевна, профессор психологии, из Киева…

— Из Киева?! — восхитился Скляр. — Так мы ж родственники! У меня дочка в Киеве, Анжелика.

— Прекрасно, — сказала Прасковья Терентьевна. — Значит, вы тут, а ваша жена в Киеве?

— Не жена, — проорал Скляр, выжимая скорость. — Дочка!

— Дочка? — захохотала она. — Не жена? Я так и подумала!

Весь этот день Эдуард Скляр, обращая на себя об­щее местное внимание, возил по поселку толстую стару­ху с пронзительными выпуклыми глазами, в бусах и бо­сиком. Потом, правда, обулась — в мальчиковые туфли со шнуровкой. Старуха переступала толстыми ногами с трудом, смеялась басом, говорила Скляру: «Эдик». Он возил ее на метеостанцию, на рыборазводный завод, ку­да-то в сопки, подальше — с видом на океан. Покупал ей значки в узле связи. Отдыхал душой. Она расска­зывала. Он хохотал. Он говорил. Она смеялась с по­ниманием, добавляла метко, была ехидна и добро­душна.

Чуть не опоздали вечером на последний плашкоут.

Тут же, на причале, когда плашкоут уже отвалил, Лялич спросил у Скляра: «Знакомую встретил?» — «Те­ща из Киева!» — захохотал Скляр. Ему хотелось, чтобы Лялич подхватил шутку, порадовался вместе. Но Лялич нахохлился, будто коршун, скрючил нос, фыркнул: «У

тебя, парень, и в Киеве теща». — «А как же?» — сказал Скляр с вызовом. Но почему-то расстроился.

Сразу вдруг стало ясно, что Зинаида Шмитько его вчера просто отшила, хоть и ради Иргушина, но отшила грубо, на порог не пустила. Настоящая теща, Пронина Галина Никифоровна, глядит на него косо, сквозь рес­ницы, считает за отброс человека, настраивает против жену Шурочку. Да, Скляр любит детей, много детей, не отказывается от них, как другие. Женщин любит. Ну и что? Солнце любит, в дождь он — не человек. Этот ост­ров. Свою метеостанцию. Он не хуже других. Напрасно Лялич хохлится, старый коршун. Напрасно нос дерет Зинаида.

В этот вечер Эдуард Скляр допоздна носился по со­пкам на казенном мотоцикле, пугал треском собак…

Ну, это после.

Когда первая турволна накатила на цунами-стан­цию, там уже стояла рабочая тишина, без всякого лю­бопытства, никогда не подумаешь, что все только что торчали у окон. У станции своя гордость, она делает де­ло, ей некогда отвлекаться. Только народу в дежурной комнате было куда больше, чем требуется. Но это тури­стам неизвестно. Иван шнырял между ними, пересчиты­вал: «Тридцать три… тридцать восемь…» Собирал за труды конфеты, уклонялся от Лидии.

— А речка как называется? А вулкан? А он действу­ющий? — приставали туристы.— А за год сколько быва­ет землетрясений? Неужели так много? А сегодня никак не будет? Но ведь может, правда?

Один из туристов, ушастый, как кастрюля в раймаге, и зачем-то с охотничьим ножом в ножнах поверх шорт, уже объяснял вслух:

— Я когда-то на Малом Буруне служил. Там этих землетрясений! Ну как в поезде — трясет, и все! Печки сразу развалятся, это точно.

Очевидцу внимали, тревожно тряся головами.

— Будто в сене лежишь, а его из-под тебя выдергивают, — сказала задумчиво тонкая девушка в очках, та­кая безнадежно городская, что даже было неясно, от­куда она знает про сено. — А сено как будто ни на чем не лежит. Но его все равно выдергивают…

Ольга Миронова, укрепляя во дворе карту и маши­нально прислушиваясь, нашла, что она объясняет не­плохо, можно взять на вооружение. А то никогда не знаешь, как это выразить, чтоб представили.

— А ты-то откуда знаешь? — обиделся очевидец с ушами.

— Мы раньше в Ташкенте жили, — сказала девуш­ка.

Агеев вынес Ольге указку. «Спасибо, Саша», — кив­нула Ольга, не думая о нем в эту минуту. Но Агеев сра­зу расцвел. Она еще мигнула ему, раз он всех ближе: «Ивана бы убрать». Агеев отнесся ревностно — выловил Ивана, унес на станцию, передал Лидии в руки. Опять вернулся, может — понадобится Ольге еще. Пиджак Агеев снял, остался в белой водолазке, светловолосый, брови на бледном лице темнели ярко, чуть клоунски, одна — выше. Сейчас, на солнце, он казался моложе, чем был. Симпатичный блондин. На Ольгу, после вче­рашнего, взглядывал с покорной готовностью.

Это всё туристы заметили. И уже связали, посколь­ку скорая связь. Они надолго запомнят и расскажут знакомым, какая чудесная семья живет на далекой цу­нами-станции, как все там просто и ясно, без суетни и надуманных проблем. Просто: интеллигентный блондин, спортивная женщина с указкой, похожая на девочку, кудрявый мальчик лет пяти, который считает до тысячи, ясная их любовь, до зависти ясная, в городе такую по­ищешь-поищешь, да так и проживешь — без.

•  Поговорим? — сказала Ольга и улыбнулась.

Это Олег всегда начинал: «Поговорим?» Но у него получалось весело, с дружелюбным задиром. И улыбка сияла. А у Ольги сказалось тускло, будто текст по запи­ске. Но текст был хорош: все равно засмеялись. ;

— Поговорим! — дружно закричали туристы. Сразу стихли.

Ольга подняла указку. Вдоль гряды островов со стороны океана широкой тревожной полосой идет на карте цунамигенная зона. Ольга обвела эту зону.

Начала вяло, забывая слова.

Но все же вошла во вкус. К случаю рассказала, как в позапрошлом году волна цунами пришла быстрей, чем ей рассчитали, от Чили, слизнула по побережью запасы соли на всю путину. Туристы развеселились, будто от анекдота. Еще вспомнила: как в иргушинское землетря­сение бабе Кате Царапкиной в яблочный пирог свалил­ся кирпич, очень точно — в самый пирог. Землетрясе­ние — так и сказала: «иргушинское», по привычке. Хоте­ла объяснить, но им же все равно, пошла дальше. Но стало самой веселее, что так сказала.

Кое-кто чиркал в блокноте. Ольга не любила, когда записывают: что-то в этом тупое, есть книги, можно прочесть, если интересно. Отвела глаза. Нашла себе хо­рошее, внимательное, без подковырок лицо — слева у забора. Лицо было широким, не очень подвижным — чуть конопатым, чуть-чуть губастым. Тридцать ему все же есть. Даже что-то знакомое чудилось Ольге в этом лице, хоть она его — точно — видела первый раз. Улы­баясь, лицо напрягало скулы и будто гневалось, улыба­ясь. Но оставалось добрым. И вроде Ольга знала эту улыбку. Но не могла сейчас вспомнить — откуда…

Человек этот был в пиджаке, что нечасто среди ту­ристов. Пестрая туристская косынка топорщилась на от­воротах.

Меж тем Ольга наговорила уже порядочно.

— Остальное вы сами увидите, когда пройдете по станции, посмотрите, как мы тут работаем…

•  Можно вопросы? — сразу закричали туристы.

Вопросы были обычные, отвечая — думать не надо.

— А вот есть такой профессор Клювин на Сахали­не, — звонко сказал парень с ушами, уже примелькав­шийся Ольге. — Он, говорят, предсказывает землетрясе­ния? Как вы к этому относитесь? Это шарлатанство или как?

Огляделся победно. Все засмеялись, Ольга — тоже.

— Это профессор Клюев, он когда-то тут работал, на станции, а теперь директор нашего института…

— Понятно, — сказал парень, будто уличил Ольгу в подхалимаже. — А на чем все-таки это основано?

— На науке, — сказала Ольга весело. — Исключи­тельно — на науке. Если кому интересно, можем потом поговорить.

— Почему потом?! — закричал ушастый. Но, как Ольга и думала, были у них вопросы позлободневней прогнозов Клюева.

Его перебили:

— Простите, а вы икру сами делаете, то есть гото­вите?

— Не сами — рыбки, — успел все же кто-то хихик­нуть.

— Сами, — засмеялась Ольга. — Это же проще, чем огурцы…

Тут ума не надо — икру.

Сперва оттрясешь ее на сетке, чтобы без пленок. По­том делаешь тузлук: бросаешь соль в воду до полного насыщения. Если руке не веришь — можно кинуть в ведро кусочек сырой картошки: в хорошем тузлуке шу­стро всплывет. А уж теперь сыплешь в тузлук икру, сколько влезет. Держишь десять, пятнадцать минут, кто как любит. Дольше получаса — не нужно, тогда пропадет исконный, йодистый привкус морепродукта, привычный для побережья, ценимый тут. Есть и такие любители — засыпать икру прямо в кипящий тузлук: три минуты и уже можно есть, по-разному ее тут готовят, икру…

Но объяснять это Ольга сейчас не стала, отбивать у Иргушина хлеб.

— Вам все подробно расскажут на рыборазводном заводе…

— А купить ее можно?

— Мы не продаем, — засмеялась Ольга. — В раймаге вроде была.

Сразу несколько человек, попрактичней, попятились к калитке. Так, естественный отсев. Парень с ушами, столь интересовавшийся наукой, сбежал первым. Ольга опять взглянула на того, в пиджаке, который помог ей разговориться. Стоял все так же, облокотясь о забор, чуть конопатый, чуть-чуть губастый. Абсолютно незна­комый Ольге. Улыбался, напрягая скулы, будто улыба­ясь он гневался. Где-то она видала эту улыбку…

В дверях станции уже была давка.

Дежурный Филаретыч, сияющий — волосок к воло­ску, перехватил туристов внутри, повел сам, освободив Ольгу. Сделал туристам учебную запись на УБОПЭ, по­казал по таблицам, как определять параметры, толко­вал про волны — продольные, поперечные — всякие. Ту­ристы глядели Филаретычу в рот, переспрашивали, за­поминая. Видно было по этим вопросам, что ни черта не поняли. Но приобщились. Филаретыч терпеливо им по­вторял, втолковывал, снова показывал. Туристы испод­тишка, будто дети, норовили пальцем дотронуться до УБОПЭ. Филаретыч дал кому-то подержать барабан, объяснял, как коптить, как идет запись, что первым вы­ходит из строя при сильном землетрясении.

Воспитатель пропадал в Филаретыче, вот что…

Ольга присела к столу. Землетрясение, что ли, им сделать, как Любке?

В этот момент за стенкой, в библиотеке, раздался истошный визг Ивана:

— Дяденька, положи! Дяденька, не трожь! Дядь­ка!..

Лидия, которая все это время должна была дежу­рить в библиотеке, но отлучилась из любопытства, вле­тела туда первой. Застала такую картину. Иван висел на руке у туриста, турист силился его отодрать, но не мог. Альбом с образцами сейсмограмм, гордость биб­лиотеки, был уже на полу, Иван топтал по нему ногами. Сейсмограммы отклеились, торчали из альбома косо, просто валялись по полу. Одну турист зажимал рукой, на которой висел Иван.

Лидия подняла альбом, запихала в него кое-как, рванула Ивана, передала мужу Юлию.

— Он берет! Он берет! — Иван тыкал пальцем в ту­риста, орал.

— Я только хотел посмотреть, — сказал турист сму­щенно. Разгладил сейсмограмму в руках, положил на стол. — А мальчик кинулся…

— Здесь смотреть ничего не надо, — сдержалась Ли­дия. — Здесь библиотека, на двери написано, книги для сотрудников.

— Дядька! — выругался Иван на руках у мужа Юлия.

— Замолчи! — закричала Лидия.

•  Я же не собирался брать, — объяснил турист.

Конопатинки выступили сейчас на нем ярко, как рябь. Он выпятил губы, будто ребенок. Широкое лицо его силилось улыбнуться, но только скулы проступали сильнее. Лидия, подстегнутая собственным вскриком, глядела на него гневно, тоже выставив губы, нижняя, полная, самолюбиво подрагивала. Сейчас сорвется, на­говорит человеку. Ольга отодвинула Лидию, встала близко.

— Фу, — вздохнул турист и засмеялся. — Ольга Ва­сильевна, простите за переполох. Я — Павлов, из инсти­тута…

— Павлов? — переспросила Ольга, еще не поняв.

— Ну да, — сказал турист в пиджаке, тот самый. — Вы, наверное, телеграмму получили? Простите, что не назвался сразу — столько народу, решил тихонько пе­реждать туристский экстаз…

— Новый начальник, — фыркнула Верка Агеева за спиной.

— Если позволите, — засмеялся Павлов, обернув­шись к ней гибко.

— Отчего же нет? — жеманно сказала Вера Макси­мовна.

Ольга хотела обрадоваться, но радости почему-то пе было. Наоборот, она почувствовала сейчас тоскливую неприязнь к этому Павлову, новому начальнику, — губа­стому, конопатому, живому. Молчала дольше, чем мож­но, потом сказала:

— Значит, это вы. А телеграмма только вчера посту­пила… .

— Оперативно! — засмеялся Павлов.— Я уже пятые сутки добираюсь. С пересадками. На Двурогом совсем было застрял. Вот капитан согласился подбросить с ту­ристами, удачно.

•  Удачно, — кивнула Ольга, опуская глаза.

Но даже сквозь тоскливую неприязнь, в которой Павлов виноват не был — никто тут не виноват, — Ольга все-таки чувствовала, что передать ему станцию как раз можно. Именно — ему, была в нем надежность. Неда­ром изо всех лиц во дворе выбрала это — спокойное, не слишком подвижное, основательное для дела лицо. В этом было ей странное облегчение, что сама выбрала, если бы выбирала.

Туристов наконец выдворили из библиотеки, через стену шел от них ровный возбуждающий гул. Лидия убежала куда-то с альбомом — клеить. Только Агеев стоял у двери, будто забытый. Надо бы их познакомить, впрочем — это успеется…

— Клюев, правда, не велел пока говорить, — сказал Павлов, помедлив. –– Он хотел — сам. Но когда еще прилетит — может, через неделю. Получено разрешение присвоить нашей станции имя Олега Миронова…

Ольга сперва отметила, что «нашей станции» он ска­зал легко, без нажима, будто живет тут давно и не за­думывается над словами. Потом до нее дошло, что он сказал.

Агеев дернулся возле дверей, вышел — как выбе­жал. Это Ольга тоже заметила, нервный стал, вроде Лидии. Клюев, значит, добился. Будет дощечка над входом, как музей, туристы будут спрашивать, что за Олег Миронов. И это — вроде как точка.

Одной ей сейчас хотелось остаться. Без никого.

— Я думал, вас это порадует хоть немного, — сказал Павлов. — Простите, я знаю, что такое — терять.

Серые глаза смотрели на Ольгу близко, бесхитрост­но, с неназойливым пониманием, будто знали ее давно. Она почувствовала, как что-то отпускает ее внутри, вро­де — можно дышать.

— Я, наверное, рада, — сказала Ольга. — Пойдем­те, станцию покажу, не как туристу. — Улыбнулась, уже без усилия. — Где ваши вещи?

— На «Баюклы», чемодан. Может быть — потом?

— Нет, я с удовольствием покажу, — повторила Ольга, радуясь, что человеческая симпатия к нему, ка­жется, крепнет в ней, растет. — Прямо сейчас.

— Я готов, — Павлов пропустил Ольгу в дверях, ска­зал уважительно: — А коллектив у вас вроде бы ничего. Дети — и те кидаются!

— Ничего коллектив, — улыбнулась Ольга. — Голубь может селиться…

Кстати пришлись бабыкатины слова. Павлов засме­ялся.

С появлением нового начальника туристы на цунами-станции как бы отошли на второй план, не получили в этот день обычного внимания. Только Филаретыч с ни­ми от души занимался.

Потом вовсе растеклись по поселку.

В узле связи было сегодня звонко, будто в раймаге. Празднично для Клары Михайловны, для всего коллек­тива: чувствуешь свою нужность людям. Клара Михай­ловна отпустила девочек на обед, сама села на теле­граммы, была даже очередь. Буквально некогда глаза поднять — подсчитаешь слова, скорей — квитанцию, сдачу. Слова все были похожие, но именно эта их схо­жесть грела сердце Кларе Михайловне. Такие слова: «Отдыхаем великолепно с дальневосточным приветом». Или: «хорошо», «замечательно», «отлично», кто как лю­бит сказать — по характеру. Два человека попросили денег из дому, молодые, с хохотом, с уверенностью, что сразу пришлют. Купили, конечно, кое-чего, и вот — не хватило, это уж всегда в отпуск. Кларе Михайловне шу­ба подвернулась в Москве, в прошлом году, и сразу — не хватило. Зина прислала телеграфом.

— Девушка, бланки кончились! — услышала она на­пористый голос. — Давайте нам все, и мы все их запол­ним!

Клара Михайловна скорей подала пачку. Но что-то ее в этом голосе зацепило. Стала прислушиваться, взглядывать сквозь окошко на зал. Очередь все была, не поймешь, кто из них кричал. Мужской голос.

— Девушка, а теперь — мою…

Сперва Клара Михайловна увидела руку с блан­ком — в сильном, мужском волосе, рыжеватый волос. Якорь был еще на руке, татуировка. Но это она потом вспомнила, что верно — был у него якорь, забыла. Под­няла глаза. Увидела круглое немолодое лицо, в сильных морщинах, в загаре, от загара морщины только виднее. Нет, незнакомое. Но тут человек за окошечком засмеялся Кларе Михайловне, и один зуб у него был вкось, трогательно неровный, будто молочный. Так и блеснул этим зубом. Сразу все вспомнилось Кларе Ми­хайловне — удобное кресло возле окна, которое он уступил, болтанка за Красноярском, полный поднос мине­ральной воды и пузырьки в стаканчиках из пластмассы. И как он, глотая, откидывал голову. И свои глупые надежды через одиннадцать лет, все — как вчера. Узнав, она испугалась, как он постарел.

— Я что-нибудь не так заполнил?

Круглое лицо — и располнел! — глядело на нее во­просительно, поскольку Клара Михайловна молчала и мяла в руках телеграмму.

—— Нет, нет. Я — сейчас.

Стала читать быстро. Телеграмма в Хабаровск, вид­но — жене, она, конечно, тогда и встречала. Ага, все хо­рошо, купил ей на «Баюклы» янтарную брошь, это на «Баюклы» продают, в киоске. «Адик ведет себя хорошо, доволен». Наверное, сын. Путешествует с сыном, вот, значит. Хороший отец, занимается с мальчиком. Был тогда сын или нет? Ерунда какая-то. Наверное, и она постарела: женщины сильнее стареют. А если узнает? Откуда, через окошечко узла связи? Глупость какая-то — он не узнал бы, даже столкнувшись лицом к лицу. «Целую обнимаю». Живут хорошо, это сразу видно по телеграмме.

Может, ошиблась? Все же — одиннадцать лет, не вчера.

Снова взглянула. Нет — он. Постарел.

— Тридцать два слова, — оказала Клара Михайлов­на, чувствуя, что уши на ней краснеют, и смущаясь этим перед ним.

— Весь бланк заполнил, — засмеялся он, блеснув зу­бом.

Клара Михайловна протянула квитанцию, медлила отдать.

— Вы моряк? — вдруг сказала глупо, просто — вы­рвалось.

— А что? — засмеялся. — Заметно? А-а-а, якорь…

Вынул квитанцию у ней из руки. Сразу исчез в око­шечке, голос уже послышался в зале: «Адик, идем!» Зо­вёт сына. И уже возникло перед Кларой Михайловной другое лицо, торопливое, в бороде:

— Девушка, нельзя ли быстрей…

Можно. Хотела только к окну подойти, глянуть — велик ли сын. Некогда. Сама отпустила всех на обед, Значит — сиди…

Незначительное, конечно, событие. Так, случай, незаметный даже на острове, где все друг про дружку знают. Зинаиде разве потом рассказать, просто как случай.

Тут сбоку выскочила Мария Царапкина, вытаращи­лась, подскочила к начальнику узла связи, клюнула Клару Михайловну в щеку. Клара Михайловна вспых­нула всем лицом:

— Что, Мария?

— Ой, ничего, Клара Михайловна! Мне Костик сей­час предложение сделал! Такой смешной!

— Нашел твой Костик время и место, — сказала Клара Михайловна.

— Ой, он открытку написал, — затрещала Мария. — И мне подает, как клиент. А я же не вижу, что он! Го­ворю так вежливо: «Опустите, пожалуйста, прямо в ящик». А он не своим голосом говорит: «Это вам». Я тут прочитала! Говорю: «А где же мы будем жить?» Он:

«На маяке». А я говорю: «Как же? Без бабушки?» А он смеется! «С дедушкой», — говорит. Потом говорит: «По­ка отец жив, я не могу с маяка уйти». А я говорю: «Ой, Костик, я не знаю». А он засмеялся: «Думай, — гово­рит, — а мне некогда, я сейчас туристов на маяк поведу». И пошел. А я сразу побежала в коммутатор. Зинаида говорит: «Давно пора! Пойди обрадуй Клару Михайлов­ну! А то, — говорит, — ты у нас в девках засиделась!» Я сразу к вам побежала. Правда, вы рады?

— Правда, — засмеялась Клара Михайловна.

Мария, довольная, унеслась к себе за перегородку, на рабочее место. А Клара Михайловна, продолжая принимать телеграммы, думала теперь про Марию. Ко­нечно, такой подарок, как директор Иргушин может се­бе позволить, узлу связи не по силам, фонды все же не те, оклад тоже слабый. Но что-то надо придумать, чтоб была вещь — на память от коллектива и стоящая для молодоженов. Это надо всем посоветоваться…

А Константин Шеремет уже шел с туристами через сопки, почти неотделимый от них сейчас. Даже косынку кто-то ему уже успел повязать. И она сидела на Костькиной шее как бант. Шорты на нем были. Вообще-то на острове в шортах не ходят, считается — неприлично. Но Шеремет из них не вылазил все лето, бросал вызов. Сильные руки легко подхватывали на подъеме тури­сток. И туристки принимали его помощь легко, с охотой, как от своего. Ласковая сила жила в руках Шеремета. Много нянчился в свое время с сестрой Елизаветой, с Марией. Это осталось — бережность. И туристки сразу это чувствовали, хоть был Шеремет ироничен, в словах иногда колюч, ставил рот боком. Но все равно, даже при этом, оставался безупречно красив утонченной ка­кой-то, городской красотой. И осведомленность в нем была городская, будто много он где бывал, привык ез­дить, привык быть среди новых людей.

— Вы москвич? — спрашивали Шеремета.

— Нет, — смеялся он. — Никогда даже не был.

— Ленинградец? — угадывали. — Свердловчанин? Рязанец?

И каждый невольно приписывал его к своему го­роду.

Приятно чувствовать себя своим среди этих веселых людей со всего Союза, слышать, как каждый тянет тебя в свою сторону, как тебя дружески рвут на части. И знать, что при этом — цел: вот твоя земля, под нога­ми, вокруг, знакомая до травинки, любимая без слов, пусть — лишь маленькая точка на огромной карте. Твой остров. И все здесь, на острове, оставаясь неповтори­мым, — такое же, как в других наших местах, на том же дыхании и по тем же законам сердца. Так же утром бе­гут к школе дети, взмахивая портфелями, боясь опоздать, сильно надеясь, что на первом уроке не спросят. Так же усталые мужчины после работы утыкают носы в газету, жаждут новостей мира, шорохов его и теплоты. Так же единственны их женщины, праздничны праздники и будничны будни…

— Киевлянин?

— Нет, все-таки — москвич? Только честно!

— Местный, — смеялся Костька. — Тут и вырос, на маяке.

— Шутите, на маяке! — смеялись туристы, не ве­рили. Больше похож был на студента, который на спор с самим собой подался на время в маячники — думать об своей жизни, пугать самостоятельностью родителей.

— У меня и невеста местная, — сказал Шеремет, чтобы просто поговорить о Марии, сбил с туристок неяс­ные грезы. — В узле связи работает.