Семейно было у Царапкиных в доме, уходить не хотелось. .

— Сейчас чайник вскипит, — сказала баба Катя.

— Надо еще к Филаретычу заглянуть, — сказала Ольга и встала.

— И я пробегусь до Змейки. — Юлий тоже встал.

— А бегите куда хотите, — засмеялась баба Катя. — Я чай буду пить.

Но, проводив их, баба Катя перво-наперво подошла к двери, замкнутой на крючок, стукнула пальцем:

— Слышь, Лидия?

— Ну, слышу, — ответила та, помедлив.

•  Умей с мужем жить, вот я чего скажу…

Баба Катя подождала, но за дверью было безмолв­но. Тогда она уставила стол, как на семью, налила себе .в кружку и стала пить помаленьку, как купчиха — из блюдца, дуя на крепкий чай и дыша громко. День от­стоишь за прилавком — тоже надо себе помочь, посидеть сидя, погреть себя изнутри, не молоденькая.

4

А Ольга к Филаретычу не попала, поскольку на крыльце, обнимая перила длинными ногами, боком сидел директор Иргушин, сзади него, в темноте, топталась в грязи Пакля, и еще тут же, у крыльца, стояла Мария, явно смущенная, и постукивала сапожком об ступеньку.

–– И Люську Тагатову я тоже предупредил, — ска­зал Иргушин, продолжая разговор, явно неприятный Марии.

— Она теперь Балабенко, — пискнула Мария.

— Вот-вот, Балабенко, — хмыкнул Иргушин и спрыг­нул навстречу Ольге. — Ты где ходишь, Миронова? Я у тебя дома сидел-сидел, на станцию сбегал — нету, жду на крыльце, как мальчик.

— Я же сказала, что, наверно, у нас, — пискнула Мария.

— Молчи, когда старшие говорят, — сказал Иргу­шин грозно.

Мария фыркнула. Юлий Сидоров выдвинулся из темноты следом за Ольгой, спросил:

— Как там, Арсений Георгиевич?

— Там — хорошо. А где?

— Я имею в виду: на Змейке, — объяснил Юлий. — Утром плотно кета стояла, я насчет того — не было бы замора.

— Замора, наверно, не будет, — сказал Иргушин. — Устье перекрыли сеткой, а то бы она еще перла, косяки подошли. Жуть на море глядеть.

— Эта мера правильная, — подтвердил Юлий со­лидно.

— Приятно слышать, — усмехнулся Иргушин. — А только разрешения на эту меру мы не имеем, и новый рыбнадзор уже все начальство обегал и на Сахалин отправил три телеграммы, что самовольно препятствуем-нересту…

— Две послал, — пискнула Мария.

— Вот, две, — хмыкнул Иргушин. — Так что я, счи­тай, с выговором, пока разберутся. А замора не будет…

— Все же взгляну, раз вышел, — сказал Юлий.

Когда грязь за ним стихла, Иргушин сказал:

•  Интересуется. А удрал. Это он, между прочим, напрасно.

— Что — напрасно? — заступилась Мария. — Юлик как раз серьезно переживает.

— Так ты меня поняла? — грозно сказал Иргушин Марии. — За каждую гриву буду шкуру спускать: с тебя, с Люськи, с Симки Инютиной, всех я вас знаю. Паклю — спасибо! — не обезволосили, красотки!

— Обезволосишь ее! — пискнула Мария обиженно. — Она кусается, как собака. Люську так цапнула в пле­чо! А Вовка потом говорит: «У тебя почему синяк?» А Люська говорит: «Это Пакля!» А Вовка не верит: «Ка­кая, говорит, Пакля?!»

Иргушин захохотал, а Ольга сказала:

— Ничего не понимаю. А чего вы от нее хотели, от Пакли?

— Ха! — сказал Иргушин. — Ты разве не слышала? Они всех лошадей в подсобном на шиньоны перевели: хвосты, гривы — напрочь!

Это, между прочим, Мариина была идея. И оправда­ла себя блестяще, поскольку на остров дошла такая мо­да: шиньон. Шиньон из живых волос шестьдесят руб­лей — вынь да положь. Из искусственных, правда, — двадцать пять, но волос там тонкий, путанный при расчесе, дрянь, а не волос. Из хвоста, впрочем, — тоже: проволока, это пришлось сразу оставить. Хрена только успели сделать бесхвостым — как смирного мерина, в порядке опыта. Зато гривы себя оправдали. Прокипя­тишь в воде три часа — волос бледнеет и становится мягкий, будто свой. Крась в какой хочешь цвет — и хо­ди. И ни копейки! Ну немножко лягнут, можно пере­страдать.

— Твой шиньон, значит, из кого? — засмеялась Оль­га.

— Из Звездочки, — сказала Мария и оживилась.— А мне идет, правда, Ольга Васильевна? Сразу такая го­лова!

— Гляди, как бы на танцах не заржать, — хмыкнул Иргушин.

— Это кто же додумался? — поинтересовалась Оль­га.

— Ой, не помню, — пискнула Мария скромно. Убе­жала в дом.

Иргушин перегнулся с крыльца, крикнул в черноту:

— Эй, подруга! Не уходи далеко, скоро домой по­едем!

В квартире при нем все было сразу иначе: живое. Звенела посуда в буфете, скрипело кресло-качалка, умываясь, Иргушин уронил мыльницу, и она прокати­лась по кухне, грохоча, как ведро. Спираль в плитке, накаляясь, трещала. Кофейная пена лезла, шурша, че­рез край. Сам собой вдруг упал с полки альбом и рас­пластался по полу со шмяком. Штору в окне Иргушин задернул слишком резко, сорвал с петель. Штора повис­ла косо и тем обрела индивидуальность. Но Иргушин все-таки остался недоволен, сказал:

— Что бы тебе еще такое набедокурить?

И сбросил пепел на ковер, мимо пепельницы.

— Это уже свинство, — сказала Ольга.

— За хорошим товарищем и убрать приятно, — за­смеялся Иргушин. — А то живешь, как в музее. Чего у нас не хочешь пожить? Для разнообразия. Каждый бы день возил, как волк царевну, туда, обратно.

— Погоди: станцию сдам — может, поживу…

•  Кого бог пошлет, — сказал Иргушин задумчиво.

Но Ольга не поддержала. Даже с Иргушиным не хотела она этого обсуждать: появится новый человек, начальник станции, может быть — очень толковый, по­чему же нет. И он, одним своим появлением, невольно как-то перечеркнет для всех то, что было. Это будет уже — история: Олег Миронов, а настоящее будет — Павлов, живой, хоть пока без имени. Но она же сама этого хотела, чтоб его прислали…

–– Ты не так все думаешь, — громко сказал Иргу­шин.

Ольга даже вздрогнула.

— Не думаю я, — отказалась Ольга, и ей, вправду, сразу стало спокойнее, что он так сказал.

— Вижу, чего ты думаешь, — сказал еще Иргушин.

Теплым был его голос, прямо на ощупь — теплым. Серые глаза смотрели на Ольгу открыто, без знамени­той иргушинской подковырки, и дрожала в глубине их печаль, глаза понимающего человека, не чужого для Ольги после стольких лет островной, общей их жизни. Казался сейчас Иргушин много старше, чем был, чем обычно. Резкие морщинки лежали у него в углах глаз, у подбородка, перечеркнули лоб. Цвет лица был корич­нев, дубленый, от вечного ветра такой загар.

Со взрослой добротой и заботливостью глядел сей­час на Ольгу, ровесницу ему, директор Иргушин.

— Не получается ничего, Арсений, — сказала Ольга, пожаловалась, чего не умела, но это сейчас вышло ей легко. — Никак себя не приткну. Стою у Царапкиных, Лидия кричит, надо вроде что-то сказать. А я и не чув­ствую ничего, будто далеко где-то кричит.

Иргушин пустых слов произносить не стал — мол, время, мол, пройдет. Моргнул молча. Взял Ольгу за ру­ку, подержал — без пожатия, просто для теплоты, осторожно выпустил, молча.

Но вроде ей стало легче.

— А ты чего дерганый? — сказала Ольга. — Или мне показалось на крыльце, будто ты дергаешься?

— Да нет, — сказал Иргушин несколько неуверенно. Но качнул головой чему-то и рассмеялся. — Хотя есть, пожалуй!

И сразу лицо его стало сильным и молодым, ника­ких морщин: напор и натиск. Мгновенно меняется ди­ректор Иргушин. И все на острове знают его только та­ким — насмешливым, деловым, резким в решеньях. Рвал зуб в райбольнице, так укол не позволил сделать, сидел в кресле прямо и даже с улыбкой, хоть рот рас­крыт. Глазом не дрогнул. «Спасибо, доктор!» — плюнул, куда велели, и пошел. Другие-многие, тоже мужчины, при этой процедуре линяют, но не Иргушин.

— Ты Михаила хорошо знаешь? Нашего техника?

— Кто ж его не знает? Зинаидин муж…

— Вообще-то — муж, — кивнул Иргушин с задумчи­востью. — Только он вчера к нам на рыборазводный пе­ребрался, уже привез вещи.

— Зина мне ничего не говорила, — ахнула было Оль­га, но сразу успокоилась вслух: — Помирятся! Это у них бывает.

— Сомневаюсь, — сказал Иргушин. — Значит, ничего не говорила? Я так и думал. А Михаил нас всех сегодня чуть под монастырь не подвел…

— Да что ты?! — удивилась Ольга. — Из него же слова не вытянешь!

— А он — не словом, — усмехнулся Иргушин.

Это уж точно: не словом. Так было.

Утром Елизавета Иргушина, технолог рыборазводного, шла со второй забойки вдоль берега напрямик: ящики кончились на забойке, и она сама побежала на склад, чтоб быстрей. Чайки над Змейкой орали — себя не слышно. Берега тут дремучие, заросли бамбуком да ивой, корни скользят под ногой, плюхает грязь, мхи ос­клизлы. Елизавете бы уже надо свернуть по тропке к заводу. Но что-то толкнуло ее пройти чуть дальше, где отходит от Змейки головной канал водоснабжения: во­да отсюда самотеком бежит прямо в цех, на икру.

Цех длинен, по сути, весь завод — один цех, уста­нешь идти вдоль. Стоят в воде инкубационные аппара­ты, где икра разложена в рамки — икринка к икринке, а кругом вода и узкие переходы для ног. Восемьдесят миллионов икринок, в одной рамке — три тысячи восемьсот штук. И каждую рамку не один раз нужно проверить: вовремя, специальным пинцетом, удалить мертвую икру. Погибшие икринки тверды, как камушки, и цветом похожи на созревающую бруснику — белые, с чуть краснеющим боком. Здоровые же — эластичны под пальцем, красны.

Но первые тридцать дней, в стадии до «глазка», паль­цам тут как раз нечего делать: в это время икра чув­ствительна к любому прикосновению, к любым измене­ниям воды, отход тут велик. Это уже позже рамки с ик­рой промывают под душем — душуют, держат для профилактики в растворе малахитовой зелени: от гриб­ка, можно даже перевозить, если нужно, прямо в ящи­ках…

Но сейчас икре важен полный покой. И проточная вода.

Устье головного канала укреплено досками, пере­крыто решеткой, чтоб вода была чистой, чтоб не лезла рыба в канал, те же кета с горбушей, узкая минога, по-­местному — семидыр, этой все равно много набивается в решетку, вездесущая форель-мальма. Устье чистят и пестуют как источник жизни завода.

Елизавета Иргушина достигла канала и тут, в са­мый раз, застала такую картинку.

Рыбоводный техник Михаил, опытный на заводе ра­ботник, не слезающий с Доски почета, немолодой уж и капли не пьющий, старательно разворачивал лопатой доски, изо всех сил рвал руками решетку, хоть, конечно, не разорвать — металлическая, но от души старался и большими сапогами топал в канале, вздымая ил со дна.

«Тагатов! — крикнула Елизавета. — Что вы делае­те?!»

В первый момент она еще думала, что чего-то не по­няла.

«А, Елизавета Максимовна! — боком глянул на нее техник Михаил, и в черной его бороде плеснулась нехо­рошая улыбка. — Вот именно то и делаю, чего видишь!»

И он опять ударил лопатой.

«Но это же преступление!» — крикнула Елизавета. И тоже влетела в канал, рядом с ним, черпнув сапоги-бро­ды с верхом и не заметив этого.

«Ага, — сказал техник Михаил и снова улыбнулся нехорошо, так что Елизавета уже испугалась за него: с ума, может, сошел, такой-то положительный. — Значит, сядем в тюрьму: я и твой Иргушин».

Но молотить по доскам все же перестал, сжал лопа­ту в руках.

«Да при чем тут Иргушин? — звонко заорала Ели­завета, которая была по рождению Шеремет и, в случае надобности, тоже могла взвиться не хуже Верки, но ни­когда как раз не взвивалась, говорила, наоборот, тихо, с тактичной вежливостью, а от пустого крика буквально заболевала, тут у них с Веркой полная разница, и ни­когда они не были потому близкие, как сестры. — Ну при чем тут Иргушин, подумай! — Елизавета еще над­дала голосом, надеясь, что кто-нибудь услышит. — Завод же погубишь! Свой же завод!»

«В гробу я видал этот завод!» — заорал тихий тех­ник Михаил.

Швырнул лопату так, что она улетела в Змейку, вы­скочил из воды и вломился в кусты большим телом, будто медведь. Затопал прочь от канала, не обернув­шись.

«Да что стряслось-то?» — сказала Елизавета вслед, чувствуя, что ноги под ней дрожат и вода ходит в сапо­гах-бродах вольно.

«У своего мужа спроси», — бросил издалека, не обернувшись.

Елизавета, как могла, поправила устье. Хотела уже бежать, но побоялась, как бы не вернулся. И так уже пол­зла к заводу взбутетененная муть. Постояла сколько-то. Нет вроде. Оглядываясь, побежала по тропке. Близко перед заводом встретила рабочих, срочно послала к каналу. Удивились: «А чего там? Вчера же чистили!» — «Разворотили какие-то хулиганы», — сказала Елизаве­та. Сама — скорей в контору. Иргушин был в цехе, не сразу нашла.

Директор выслушал технолога молча, выставив под­бородок. Спросил, как на собрании:

«Угроза заводу есть?»

«Да нет вроде, — сказала Елизавета, успокаиваясь. — Не успел он, сейчас поправят. Охрану, что ли, поста­вить, или как?»

«Никак, — сказал Иргушин. — Еще не хватало!»

«Он что, рехнулся? — сказала Елизавета. — Он же именно тебе хотел сделать, я так поняла. Был какой разговор?»

«Нет», — мотнул Иргушин.

Елизавете вдруг показа­лось, что Иргушин не удивился, даже будто скользнуло вдруг что-то похожее на облегчение, словно он — ждал от Михаила и теперь ему легче — что он дождался.

«Какая у него премия в прошлый месяц?»

«Большая, — засмеялся Иргушин. — Да брось ты! Неужто не понимаешь? Работаешь с мужиками, а все никак. Перебрал — вот тебе вся причина!..»

«Он же не пьет», — сказала Елизавета.

«Вот именно, — сказал Иргушин. — А тут, значит, вы­пил: на новой квартире и по холостому делу».

«Думаешь? — Елизавета прикинула про себя, сказа­ла: — Нет, он был трезвый. Я рядом стояла».

«Много ты в этом понимаешь!» — засмеялся Иргушин.

«Достаточно, — улыбнулась Елизавета. — Не отмахи­вайся, Арсений. В этой истории нужно разобраться».

Будь уверена, — сказал Иргушин. — Вовка знает плавать боком, Вовку нечего учить».

Это у Олега Миронова было такое присловье.

«Я пока никому ничего», — сказала Елизавета.

«Никому ничего и не надо».

Когда Елизавета ушла, Иргушин уселся за стол, как он любит. Долго и бессмысленно смотрел в окно. Два­жды звонил телефон, но директор трубку не снял. За­глянула бухгалтер, подписал где надо. Походил по ка­бинету. Присел возле шкафа на корточки, свистнул осо­бым свистом — тонко. Раз, другой. Из-за шкафа вылез­ла толстая крыса Ларка, оглядела директора блестящи­ми глазами. «Вот так, Ларка», — сказал Иргушин за­думчиво. Ларка ощерила зубы — улыбнулась, ничего не сказала. Взбежала Иргушину по ноге, устроилась на плече, быстро-быстро зачесала себе за ухом. «Не щекотись», — попросил Иргушин.

Тут вошел техник Михаил, глядя вбок.

Иргушин цыкнул. Ларка скатилась по нему и исчез­ла за шкафом.

Директор, улыбаясь, поднялся навстречу технику.

«Держи, Михаил Леонтьич», — сказал Иргушин.

Протянул технику через стол коробок со спичками, полный.

«Чего?» — вскинул глаза Михаил.

«Спички, — объяснил Иргушин. — Поджигать небось будешь, раз с каналом не вышло. Завод будешь? Или дом? Давай — лучше дом, сам строил. Отведешь душу!»

Михаил спрятал спички в карман и сел.

«С Елизаветой Максимовной ты уже объяснился, — сказал Иргушин, помедлив. — Это очень, надо признать, по-мужски. Спасибо. Дальше чего?»

Михаил сидел ровно, и яркий рот его блестел в бо­роде.

«Я про тебя как-то думал иначе», — сказал еще Ир­гушин.

«А если мне без нее не жить», — сказал наконец Ми­хаил без вопроса, едва разлепляя губы, и борода у него на лице качнулась, будто приклеенная, почти погасив тихий голос.

«Заплачь — пожалеет», — сказал Иргушин жестко.

«Плакал», — сказал Михаил.

«Это дело твое, — сказал Иргушин, длинной рукой дотянулся до сейфа, открыл, достал из сейфа коньяк «плиску», дамский, вообще-то, предложил: — По тако­му случаю выпьем?»

Бухгалтер опять мелькнула в дверях, Иргушин кач­нул головой, бухгалтер скрылась мгновенно.

«Не умею», — угрюмо сказал Михаил.

«Потому и предлагаю, что риска нет, — засмеялся Иргушин, наливая стаканы. — А ты все же попробуй, окажи честь».

«Ладно», — сказал техник директору.

Стакан утонул в громоздкой руке, борода качнулась над ним. Михаил поставил пустой стакан обратно на стол и снова сел прямо.

«Получается», — сказал Иргушин.

«Я все равно не пьянею, — сказал Михаил угрюмо. — Могу сколько хочешь пить — пустой номер, потому и не пью. Ну, и не люблю это».

«Понятно, — сказал Иргушин.— А нам — лишь бы дух был…»

Встал, запер «плиску» обратно в сейф, прислонил стаканы к графину, как были. Сказал с расстановкой:

«Искомый дух от тебя, Михаил Леонтьич, теперь есть, что и требовалось. Теперь ты, Михаил Леонтьич, ступай в свою комнату, и чем больше народу тебя у завода встретит, тем лучше. А народу сейчас, слава бо­гу, полно, потому что — как тебе известно — путина, время горячее для завода. А ты в это самое горячее время идешь домой пьяный. И вполне естественно, что будет тебе строгий выговор на всю катушку за твое безобразное поведение, это я сейчас прикажу отпеча­тать…»

«Нет, — сказал техник Михаил.— Я не маленький. Что сделал — то сделал, за это могу ответить».

«Можешь, — согласился Иргушин.— Но лучше — не надо…»

Вот что мог бы рассказать сейчас Иргушин Ольге Мироновой и хотел рассказать. И даже –– больше. Но не стал, поскольку Ольга в этом деле помочь не могла, хотя они и друзья с Зинаидой. Да и кто тут может помочь? Иргушин сказал только:

— Михаил скандал сегодня устроил, едва уняли. Напился в рабочее время, канал чуть не своротил…

— Может, с Зиной поговорить? — сразу сказала Ольга.

— Я как раз хотел с тобой посоветоваться, — соврал Иргушин.

А о другом он думал, наоборот, — умолчать, так ска­зать: пройти мимо, чтоб не обвинили в предвзятости. Но все же решил, что нельзя промолчать.

— Пока тебя не было, я заглянул на цунами…

— Ты говорил, — кивнула она.— Вроде спокойно. Агеев сегодня в ночь, тут уж я не волнуюсь, спать буду как убитая.

— Погоди спать, — усмехнулся Иргушин. — Что-то мне сдается, что твой Агеев — вроде моего Михаила, лыка не вяжет.

— Фу, как ты его не любишь, однако,— улыбнулась Ольга.

— Да нет, я к нему теперь как раз ничего.

И оба знали, что такое — «теперь», разом опустили глаза: после Олега, после того, как Агеев нырял, когда искали.

— Агеева в праздник-то пригубить не упросишь, –– сказала Ольга. — Верка его за одну рюмку полгода ест…

— Вера Максимовна мне известна, — кивнул Иргу­шин. — И все-таки.

— Это тебе показалось, — сказала Ольга решитель­но. Но все-таки встала. — Схожу на станцию. Исключи­тельно — чтобы тебя успокоить.

— Во-во, — засмеялся Иргушин. — Успокой, сделай милость. Мне все равно пора…

Пакля уже стояла возле крыльца на изготовку, на досуге подгрызала перила. Вечно после нее баба Катя Царапкина находила на крыльце свежие погрызы. Если применительно к лошади можно говорить о хобби, то хобби у Пакли — погрызть где покрепче. Иргушин да­же уверял, что она способна валить вековые деревья.

Он вспрыгнул в седло чуть не прямо из двери. Крик­нул сверху:

— И птицей на коня взлетел, толкни под зад!

Сразу они умчались, слитно — Иргушин и Пакля. Пропали во тьме. Тьма стояла такая, что хотелось ткнуть палкой в тугое небо, проклюнуть хоть звездочку. Но скоро глаза привыкли.

Ольга некстати подумала тут про клюевскую теле­грамму и заспешила. Хоть ерунда, конечно, не может такого быть с Агеевым.

Телеграмма поступила позавчера: «Прошу быть на­чеку с двадцатого числа до конца месяца Клюев». Опять, значит, Клюев ждет, персонально. Ждет персо­нального землетрясения, о котором пока один только Клюев и знает, так как он уже много лет занимается прогнозированием.

Темная это лошадка — прогноз, и сперва это вышло Клюеву боком при защите докторской. У него в диссер­тации один из районов Сахалина фигурировал как аб­солютно сейсмобезопасный — в глубь веков и насколько хочешь вперед. А в аккурат накануне защиты, как по заказу, в этом именно районе рвануло с магнитудой семь и три. Нельзя сказать, чтоб это рушило научную концепцию Клюева, но компрометаж был явный. И мно­го смеху по сферам. Клюев, конечно, от защиты отка­зался, вздымал кверху тщедушный палец, объяснял ве­село: «Поскольку сами боги против!» Очень его утешала такая связь — он и боги.

Но докторская отодвинулась почти на два года.

И до сих пор, как ни занят по должности, Клюев иногда радовал станции, подотчетные институту, вот та­кими депешами — такого-то, мол, числа гляди в оба. Олег это называл — «клюевский допинг». Смеялся: «Проверяет, чтобы не спали». Иногда в означенные Клюевым сроки действительно хорошо трясло, чаще — нет. Тут один Клюев небось знает — шли землетрясения по науке или ломились вопреки всякой, практикам об этом трудно судить. Но допинг был. Олег как-то послал ответ на домашний адрес: «Было семь землетрясений приветом Миронов». Они с Филаретычем заранее хмы­кали, предвидя ответ — по известному всем троим сце­нарию. Но ошиблись. Клюев прислал через сутки: «Срочно вылетаю». Приурочил ловко.

И сейчас может прилететь с новым начальником, кто его знает…

Вообще, все может быть. Вон — пятого августа, чего далеко ходить, пришлось дать по океанской сторо­не острова тревогу цунами, среди ночи вывозили в со­пки народ. Начальник штаба цунами в пух разругался с Иргушиным, который в сопки лезть не желал; только намылся в бане, благодушествовал за чаем, подавал подчиненным пример несознательности. Костька Шеремет дежурил на берегу, глядел — не ушло ли море: пе­ред волной море с шумом откатывается от берега, обна­жая дно на сотни метров. Отчаянные любители, бывало, вместо бежать рысью вверх — кидались подбирать со дна рыбу, которой море оставляло за собой тьму. Глу­пая эта отчаянность до времени сходит с рук. До мо­мента. Этот раз волна пришла всего полтора метра, практически — не было. А могла — и пятнадцать. Неда­ром радиоточки в поселке неотключимые, крути как хо­чешь — не вывернешь. Чтоб можно было в любое время объявить тревогу по радио. И сирена, конечно, орет, это уж — как война.

Утром народ слез с сопки: пронесло.

Тут обнаружилось, что новый шофер стройучастка под шумок вывез на казенном вездеходе все свое ба­рахло, до нитки. Сидел теперь на груде узлов с женой и ребенком, вниз идти отказался. Сколько ни уговарива­ли, отвечал: «Я подыхать не хочу!» Начальник строй­участка Верниковский проявил терпение к новичку, объ­яснял добром, что большого цунами, опасного для жиз­ни, тут сроду не было и есть на это цунами-станция, лю­ди несут круглосуточную ответственность. Но шофер по­вел себя истерично, кричал хуже женщины: «Знаем мы эту ответственность! Везувий тоже никогда не извергал­ся, а потом — извергся!» Вслух жалел, что приехал в чертову дыру из такого культурного места — Хоста, где жил как бог. «Так зачем же вы в самом деле приеха­ли?» — не выдержал Верниковский. «За чем и вы!» — грубо ответил шофер.

И был не прав: Верниковский тут двадцать лет жи­вет, это его на земле место, а новый шофер — все зна­ют — приехал подзаработать на год-два. Это разница. Новый шофер криком всех восстановил против себя. Двое суток сидел на сопке, костер жег, как волк, дер­жал ребенка в дождливой сырости, жена поздним вече­ром, тайком от него, спустилась до бабы Кати, взять хоть хлеба.

Слез наконец. Узлы таскал на себе — Верниковский машину не дал, строго ударил за прогул по зарпла­те. Ждали: уедет шофер, между прочим — хороший, высшей квалификации, нужны такие. Но показал себя трусом. Это, впрочем, бывает по первости, на острове относятся с пониманием. Не кололи этим. Так что в культурный центр Хоста новый шофер стройучастка по­ка не уехал. Работает…

В темноте Ольга стукнулась на крыльце станции об дверь. Это уже непонятно — входная дверь распахнута настежь. Вошла через коридор. Громко, предупреждая Агеева о себе, сбила с сапог грязь, влезла в сухие та­почки, которых возле порога много. Прошла в дежурку.

Теплота тут была. Яркость.

Сразу увидела, что Иргушин прав.

Агеев сидел, крепко уставив в стол локти. Лицо его, меж ладоней, было красным, припухлым, густые брови казались сейчас неопрятными, встрепаны, как шевелю­ра, ноги кинуты на пол безвольно и вкось, как Агеев ни­когда не сидит. С видимым усилием поворотив на Ольгу глаза, Агеев взглянул на нее без смысла, издалека, съехал куда-то взглядом. Но Ольга успела поймать в глазах его, на самом дне или даже глубже, что-то зна­комое для себя, вернее — по себе. Будто боль.

Ахнула — настроил Арсений, а тут человеку плохо…

— Саша, что? — шагнула к нему Ольга, готовясь уже подхватить, помочь, звонить в «Скорую помощь». Уже успела прикинуть, что Филаретыч подменит, а Ве­ре до утра говорить не надо.

— А, Ольнька,— сказал Агеев, сроду так не звав­ший ее. И улыбнулся. Тонкие губы его широко разъеха­лись, открыв неровные, мелковатые для лица зубы и сразу сделав симпатичное лицо Агеева почти уродли­вым. — А я гляжу — кто? Это Ольнька…

— Как ты мог, Саша? — сказала Ольга, сама чуть не плача.— А если сейчас землетрясение? Ты же один на станции!

— А я УБОПЭ — отклчил, механический сгнализатр — отклчил, — сказал Агеев, вставая. Но пошатнул­ся и снова сел. — Так что бдет тихо!

Ольга бросилась за стеклянную перегородку. Так и есть: отключил. Пустила. УБОПЭ застучал, отбивая минуты, из-под пера ползла ровная линия. Слава богу — пока ничего! Сбегала в темную комнату — «зайцы» пи­сали нормально, тут, видно, не трогал. Фу!

Вернулась, сказала Агееву, сидевшему так же:

— Я вас снимаю с дежурства, вы пьяны!

— Пьян, — согласился Агеев охотно. — В дрбдан. Первый раз в жизни напился, Ольнька, можешь мне по­верить…

— Я вам не Оленька! — взорвалась Ольга. — Я на­чальник станции, а вы — бывший старший инженер. Не­медленно уходите вон, мне вас видеть противно. Гово­рить с вами я буду завтра, если вообще буду.

— А теперь мне — куда, Ольнька? — сказал Агеев покорно.

— Куда хотите, — сказала Ольга брезгливо. Но остановила себя, поскольку он все равно невменяем. Прибавила: — Домой, видимо.

Агеев все же поднялся, влез в куртку, потратив на это немало времени, протопал обратно, снова присел. Ольга уже сидела за столом дежурного, Агеев теперь — сбоку, на табуретке.

— Нет, — сказал Агеев и взглянул на Ольгу с ос­мысленностью, какой она уже не ждала. — Дмой мне нельзя: Верчка убьет.

Вот как, это его привело в чувство: Верочка.

— То есть я хчу сказать, — сказал Агеев, старатель­но выговаривая, но все-таки гласные у него не все по­лучались. —Я хчу сказать, что это убьет Врчку…

Это он верно сообразил, шуму будет больше, чем от цунами. Хотя та же Верочка вполне могла позвонить, интересно — как бы он ей ответил. Впрочем, она бы не позвонила, нет у нее такой привычки. Вот Агеев сто раз звонит в ее дежурство, прибегает на станцию, не дает Вере дежурить в ночь, чтоб не надорвала здоровье, подменяет — попозже, когда все кругом заснут. В общем-то, повезло Верочке, это верно.

— Ладно, — сказала Ольга, привычно ругая себя за понимание и бабскую слабость. — Ступайте в библиоте­ку, ложитесь на раскладушку, и чтоб я вас больше не слышала до утра.

— Спасибо, — сказал Агеев осмысленно.

Добрался до двери, прислонил себя к косяку, ска­зал:

— Олег мне был друг…

— Господи! — сказала Ольга. — Олег бы не стал с вами сейчас возиться. При Олеге вы бы в таком виде носа не показали на станцию, в том-то все и дело. Не трогайте вы Олега, Александр Ильич!

— Знаю, — сказал от двери Агеев вдруг почти тре­звым голосом. — Олег мне спас жизнь, а я его не спас.

— Уйди, Саша, — попросила Ольга.

Теперь ушел. За стеной, в библиотеке, грохнуло, это он тянет раскладушку из-за шкафа. Поставил, кажется. Все, улегся…

Тихо стало на станции, как в могиле.

В это время Иргушин шел по поселку без тротуара — прямо дорогой, через грязь, грязь тепло дышала ему в лицо. Пакля брела позади, ступая в следы хозяина. Редкие фонари еще горели, движок работает до двенадцати. А людей уже не было. Мелькнула за домом Варвара Инютина, с помойным ведром и в галошах на босу ногу. Отметила мистическим своим умом: «Иргу­шин ночью бродит, как тать. К чему бы это?» Но не знала — к чему. У Лялича, из коридора, лениво брехнул Вулкан. Шмыгнула через улицу кошка, бесхвостая, как тут часто: местной породы, туристы любят с такими фо­тографироваться, нарасхват. Динамик негромко бормо­тал на столбе перед стройучастком, рассказывал сам се­бе мировые новости. Иргушин спустился к Змейке возле висячки.

Вообще-то на завод ему в сторону, висячий мост — ни при чем.

Ступил на мост. Кобыла Пакля, подумав, осторожно поставила на висячку свое копыто, вслед за хозяином. «Очумела? — сказал Иргушин, не обернувшись. — Тех­нику развалишь! Как люди будут ходить?» Пакля поду­мала, забрала ногу обратно. Побрела через Змейку во­дой, вызвав в воде рыбий переполох, кипенье. «Осто­рожней ты, лошадь!» — обругал Паклю Иргушин. Она пошла тише. Вылезла, встряхнулась громко. Иргушин еще стоял на висячке, раскачивая себя за поручни. Хлипкий мост ходил под Иргушиным ходуном. «По­играли, и хватит», — сказал Иргушин и сшагнул на твердую землю.

Тут из-за бугра вынырнул навстречу ему человек, который, приблизившись, оказался Юлий Сидоров.

— Ну, насмотрелся? — спросил Иргушин.

— Хорошо на реке, — сказал Юлий. — Мне вообще это дело нравится: рыба.

— Чего же сбежал? — усмехнулся Иргушин.

— Я бы хотел вообще работать по рыборазведе­нию, — сказал Юлий Сидоров, помолчав. — Только у ме­ня пока нет специального образования.

— Это у многих нет, — усмехнулся Иргушин. — Мож­но для начала — рабочим к нам в цех.

— Я бы пошел, — кивнул Юлий солидно.

— Далеко ходить, — засмеялся Иргушин. — И жена будет против.

— Что ж жена? — серьезно ответил Юлий Сидоров. — Жене можно объяснить, и она поймет. Я все равно документы послал в рыбный институт, на заочное. Документы они вроде приняли, сегодня письмо полу­чил. Но тогда уж сразу нужно работать по специально­сти…

— Вот как? — сказал Иргушин с задумчивостью.

— С женой я еще не поговорил, это верно, — сказал Юлий. — Сперва ответ ждал из института, потом с вами сначала решил…

— Мне завхоз до зарезу нужен, — сказал Иргушин, — заместитель директора по хозяйственной части. У ме­ня завхоз спился. Выручил бы до следующей путины, а там будет место техника. Ломов уйдет на пенсию, был уже разговор. Не пойдешь ведь завхозом?

— Почему же? — сказал Юлий Сидоров, поразмыс­лив. — Почему не пойти, раз это заводу нужно? Я как раз пойду. Только я не представляю пока, что там надо делать.

— А приходи завтра на завод, поговорим.

•  Приду, — кивнул Юлий Сидоров.

Он уже дошел почти до середины висячки, когда Иргушин крикнул:

— Юлий Матвеич! Давай лучше — послезавтра! Завтра вроде «Баюклы» подойдет, с туристами, — день насмарку!

•  Договорились, — отозвался Юлий.

И на их голоса опять в Змейке поднялся шум, трепыханье.

— Вот так, подруга, нужно делать дела, — настави­тельно сказал Пакле Иргушин. И видно было, что он доволен. Дальше, в гору, пошел уже весело и без нере­шительности, которую Пакля чуяла в нем весь этот ве­чер. У подсобного они свернули влево, от моря. Тут домов уже почти не было — один-два темнели. И тропка была узка, чуть вбита в пожухлый клевер, не сильно тут ходили.

Впереди опять мелькнул человек. Помедлил. Свер­нул за подсобное с дальнего конца, в обход берегом мо­ря. Иргушин не потрудился его узнать, может — вооб­ще не заметил. Темно.

А человек был — начальник метеостанции Эдуард Скляр. И возвращался он как раз оттуда, куда держал путь директор Иргушин, — от Зинаиды Шмитько, где был с визитом и корыстными целями. Но зря.

Эдуард Скляр был, по-своему, местная знамени­тость.

Шесть лет он на острове, и все шесть лет в райболь­нице на каждого младенца, которого принимали в ро­дильном отделении, глядели сперва с опаской: не Скля­ров ли, часом? Особенно чернявые всех смущали, ибо Скляр был ярко цыганист, ярко черноглаз, изящно но­сат, жилист и весь зарос волосом, будто стланником со­пка. Но это все равно ему шло. И волосатость свою Скляр еще подчеркивал — вечно ходил ворот нараспаш­ку, летом — рубашка лихо связана на пупе узлом, и кругом узла во все стороны голо, любуйся кто хочет.

И все дети его, законные и нет, были копия — Эду­ард Скляр: ярко черноглазые, черноволосые, изящно носатенькие, живые, вставали на ножки в шесть меся­цев, садиться научались, наоборот, позднее, орали звон­ко и не болели ничем, хоть в проруби их купай.

На это дело был Скляр большой мастер.