Russian
| English
"Куда идет мир? Каково будущее науки? Как "объять необъятное", получая образование - высшее, среднее, начальное? Как преодолеть "пропасть двух культур" - естественнонаучной и гуманитарной? Как создать и вырастить научную школу? Какова структура нашего познания? Как управлять риском? Можно ли с единой точки зрения взглянуть на проблемы математики и экономики, физики и психологии, компьютерных наук и географии, техники и философии?"

«ОСТРОВИТЯНЕ» 
Зоя Журавлева

Опубликовано в: Разное

А все равно знали, хоть и неизвестно — откуда. Зем­ля — правду говорят — круглая: вроде ото всего ушел, шел, шел — да в то же и уперся. И всякому делу живой свидетель найдется. Знали, что Ольга у Миронова — вторая. Есть сын в Запорожье, двенадцать лет, каждый месяц Олег туда посылает деньги, значит, отношения с первой женой со­хранил хорошие, обходится без исполнительного листа, на веру живет. И посылал больше, чем по суду бы при­шлось, это женщины в узле связи отмечали особо. А Олег, заполняя перевод, говорил легко: «Надо отпра­вить сыновий долг, пора». Значит, чтоб думали — будто матери. А родителей у него как раз не было, вырос в детдоме.

Из-за Ольги, ясное дело, скрывал: женщине это все­гда тяжело, что, мол, не первая у него, вьешь на теплом месте, хоть как хорошо, а все — на теплом. А может, не только из-за Ольги. Замечали: как письмо из Запоро­жья придет — а ходили редко, — Миронов схватит кон­верт жадно, сразу бежит читать в другую комнату, хоть как занят. Вернется быстро и хмурый. Скажет между прочим: «Ничего, старушка — живая». В тот день шутит кругом особенно много, задевает людей, иной раз — до грубости. Но сам сразу заметит, вроде вздрогнет. Присядет рядом на стул, полуобнимет за плечи — пусть даже Верку Агееву или кого, улыбнется: «Ой, вроде я чего-то такое сказал? Ой, вроде глупость?» И уж такая улыбка — невольно, пусть даже Верка Агеева, расплы­вется в ответ, без зла.

Дальше уже ходит нормальный. Как всегда.

А конверт из Запорожья надписан всегда узким по­черком, будто врезаны буквы в бумагу. Это уж никак не ребенок писал — женщина с неслаженной жизнью, тут уж у бабы Кати глаз.

И про работу знали.

Олег Миронов еще молодой приехал — немного за тридцать, а весь седой. Но ему шло: ярко-белая голова, будто крашен нарочно, для броскости. Это он от пере­живания поседел, когда у него сгорела сейсмостанция на Сахалине. Тут так рассказывают. Он вроде пустил на станцию пограничника временно пожить, поскольку свободная комната. А печка была близко к стенке, и все кругом бумагой оклеено. Пограничник на радостях на­топил и уехал встречать семью, в аэропорт, что ли. Печ­ка пыхтела-пыхтела, да как-то враз дом и занялся, ни­чего спасти не смогли. Пистолет еще на столе лежал, с полным магазином. Горит да взрывается, спасибо, без жертв. Но сгорело подчистую.

С полмесяца было следствие. Тут Миронова что спасло? Конечно, работник хороший — это раз. А глав­ное — запросил свое начальство, можно ли пустить офи­цера в свободную комнату. И получил официальное разрешение.

После того Миронов вскоре уволился, уехал на мате­рик, вроде — в Ленинград. Устроился, получил пропи­ску. А еще через полгода вдруг прилетел обратно на Сахалин, на свои кровные, уже с Ольгой.

Пришел прямо к Клюеву, сказал с порога: «Хоть дворником, да бери». Клюев подпрыгнул в кресле: «Постой! А как же Питер? Ты ж в университете!» — «В .нем, точно, — сказал Миронов. — Прекрасно — Питер. А только — отвык». — «Не трясет?» — захохотал Клюев. «Вот именно, — засмеялся Миронов. — Кое-чего не хватает как-то». — «А люди живут?» — захохотал Клюев. «Мучаются», — потупил взор Миронов. «А что я тебе, дураку, говорил?! — заорал Клюев. — Я сам! — Тут он ударил себя по тщедушной груди. — Сам! Ста раз про­бовал. Как в отпуск к матери еду, так пробую: нет, не могу». — «А люди могут», — ввернул Миронов. «А я не могу! — заорал Клюев. — Ты не можешь. Он не может. Евдокимов квартиру в Киеве выстроил — через год вер­нулся. Не может!» — «Не ори, — попросил Миронов. — Жену испугаешь». — «Где жена?!» — закричал Клюев еще громче. «Тут, в коридоре», — сказал Миронов, от­крыл дверь, позвал Ольгу. «Ничего жена!» — одобрил Клюев, бегая вокруг Ольги кругами. «А ничего вроде», — согласился Миронов. «Где вы его подцепили?» — спросил Клюев Ольгу. «А шла мимо гастронома. Взяла из очереди», — сказала Ольга. «Нет, определенно — ни­чего», — захохотал Клюев.

Дальнейшая судьба Мироновых решилась вечером в ресторане «Старт», где почему-то не было света и пуб­лика при свечах экзотично жевала трепангов. «Похоже на белые грибы», — отметила Ольга, проглотив с осто­рожностью. Осмелела, рискнула на кальмара. Удиви­лась: «Тоже вроде грибы?» — «Морепродукты, — захохо­тал Клюев. — А вы ели когда-нибудь салат из папорот­ника? Ага, нет! А я сам делаю, сам!» — «Так чего же те­перь?» — сказал Олег. «Дурак, потерял надбавки, — ска­зал Клюев. — Буду ходатайствовать, чтобы вернули».— «Да я не об этом», —поморщился Миронов. «Ах, вы о науке! Завлабом пойдешь?» — «У меня степени нет», — сказал Олег. «Нет, ты не юли. Пойдешь или не пойдешь?» — «Не пойду, — сказал Олег. — Я практик». — «Зря, — сказал Клюев, подумал и заорал: — Давай тог­да на остров, идет? Я тут одну работку, хочу провер­нуть — база нужна. Ассигнования пока — шиш, но бу­дут». — «Подходит», — кивнул Миронов. «А там силь­но трясет?» — спросила с опаской Ольга. «Достаточно, — засмеялся Клюев. — Не волнуйтесь, Ольга. Васильевна, все великие люди жили в сейсмоопасных районах». — «Например?» — сказала Ольга. Но ее уже не услышали — обсуждали «работку».

Ровно восемь лет назад это было, целая жизнь.

Длинная вышла «работка». Сам Клюев месяцами си­дел на острове. В океан, на расстоянии двадцати километров от берега и на глубине в сто двадцать метров, опу­стили герметическую кабину с датчиками, тянули ка­бель по дну, вымаливали, где надо, корабль-кабелеукладчик, тоже была задача — вымолили.

Пока кабель прокладывали, сами превратились в подводников. Агеев — тот чуть не погиб, это уже у бе­рега, близко. Спустился под воду, запас кислорода — на двадцать минут, просто — пройти вдоль кабеля, для проверки. Пятнадцать минут — его нет. Шестнадцать. Дергают сверху — никакого ответа. Семнадцать минут. Другого гидрокостюма в лодке не оказалось: техника безопасности. Олег нырнул, вытащил — с третьей попы­тки — полузадохшегося. В самое время.

Агеев зазевался внизу, тросом его обмотало, как ко­кон: рукой не пошевелить и до ножа не достать. Ото­шел в лодке, поежился: «Я уж думал — конец». — «Ишь ты какой! — засмеялся Олег. — Отвечай за тебя потом!» Агеев молчал долго, глядел кругом широкими глазами, сказал: «Чудно! Сострить хотел — не могу. Ты ведь мне правда жизнь спас». — «Отстань, — сказал Олег. — А то за борт скину».

Датчики из океана передавали сигналы прямо на станцию: есть цунами-волна, нет. цунами, тут уж никакая волна незамеченной не подкрадется, спи спо­койно.

«Штук пять таких кабин по островам раскидать…»

«Вот именно — раскидать, — щурился Клюев. — С этой-то разберись».

За пять месяцев записалось на ленту четыре тысячи землетрясений и около ста восьмидесяти цунами, никак себя не проявлявших у берега. Пятьдесят два процента цунами вроде удалось привязать к землетрясениям, остальные шли сами собой, без сопровождения. Непоня­тно, отчего возникали. Клюев с Олегом ночами сидели над лентами, ругались так, что слышно было в жилом доме, аккуратный Филаретыч, как нянька, прибирал за ними клочки с расчетами: мысли.

Потом льды перетерли кабель.

«Зря ты, выходит, тонул», — сказал Олег Агееву.

А сам утонул.

Было тихое, безметельное воскресенье. Белое солнце стояло в небе ярко, припекало на крыше снег. Чуть тор­чал из снега забор, и прямо через него бежала к стан­ции тропка — зимой всегда так: по-над забором только пройти. Белые сопки лежали кругом плавно. Баба Катя трясла за домом половики. Миронов вышел на крыльцо с рюкзаком, в руке — лыжи. Сощурился на солнце, на блескучий снег, сказал: «Пойдем нырять, баба Катя!» — «Летом буду нырять», — сказала баба Катя, рванув половик с силой, пыль в нем нехотя поднялась и села обратно. Мало силы. «Летом неинтересно, — засмеялся Олег. — Летом вода — бульон». — «Одиннадцать граду­сов твой бульон», — засмеялась баба Катя, прихватила половик за ухо.

«Давайте помогу», — сказал Олег. Бросил в снег лы­жи, рюкзак, взялся с другого конца. «Иди, иди, — ска­зала еще баба Катя, хоть ей было приятно. — Снег луч­ше бы разгребли вокруг дома, мужики». — «Разгребем, — пообещал Олег. — Вот вернемся с Лебяжьего и займемся». Вдвоем они мотнули половик сильно, враз вы­трясли из него душу. «Хватит, — сказала баба Катя. — А то больно уж будет чистый. И Ольга идет?» — «Ольга на трудовой вахте», — объяснил Миронов. Тут на крыльцо высыпались Агеевы: Люба, Марьяна, толстая Верка в шали, как копна, сам Агеев с ворохом лыж.

Любка сразу заплакала, не хотела вставать на лы­жи: мала.

. «Давай понесу, Любаша!» — сказал Олег. Быстро вытряхнул свой рюкзак, посадил туда Любку, прицепил на спину. «Удобно?» Любка засмеялась, обхватила его за шею. «Вот как люди с детьми, учись!» — ввернула Агееву Вера, эта уж не упустит. «Так это — с чужими», — засмеялся Олег, сразу побежал по лыжне. Верка, как копна, враскачку тронулась следом.

Свитер высокого Миронова долго еще мелькал на сопке — красно, потом стух. Баба Катя обмела валенки, пошла в дом обратно.

На Лебяжье озеро летом налетают черные лебеди, потому — Лебяжье. У дальнего берега бьют теплые ключи, так что вода тут, считается, круглый год теплая. Особой теплости, правда, нет, глубина — метра четыре. Главный судья соревнования Лялич притопывал нож­кой: «Не толпись, народ! Лед продавите, вон уж ше­велится!» Но лед, конечно, не шевелился, толстый все же — апрель, лед в силе. А собралось чуть не полпосел­ка, лучшее кино —«моржи» будут нырять. Это всегда щекочет хилую душу: стоишь в шубе, валенках, нос в воротник, а кто-то, голый, ух — в воду.

«Стариком нырнешь — молодым вылезешь», — сме­ется Лялич.

«Слабо, Петрович!» — подначивает Олег Миронов, лучший ныряльщик, ответственный за это соревнованье.

«А чего? — хорохорится Лялич. — Я в тридцатом го­ду стометровку бегал, по Союзу держал призовое ме­сто!»

Длинный Иргушин, полураздетый уже — он и всегда-то без пальто ходит, в курточке, — бегает возле, уточня­ет условия:

«Значит, в эту майну заныривать? Так! А тут вы­лезать?» .

«По-моему, «моржи» обычно соревнуются в откры­той воде, — заметила осторожно Пронина Галина Никифоровна. — Я, конечно, в этом вопросе некомпетентна, но мне так казалось».

«Точно, Галина Никифоровна, — смеется Олег Миро­нов. — Но для нас это пройденный этап, мы уже тре­тью зиму подо льдом ходим. Надо расширять спортив­ные рамки!»

«Все же опасно», — поежилась Пронина.

«Это — без привычки, — легко пояснил Олег. — Впро­чем, я до начала еще этот путь пройду. Чтоб исключить случайности».

Быстро стянул через голову свитер.

Дала ему мысль….

«А чего проходить? Горы, что ли, тебе на дне нара­стут? Я позавчера тут нырял, — успокоил Иргушин, опять к Ляличу пристает: — А расстояние между майнами? Мало вроде!» — «Хватит, — смеется Лялич. — То­бой расстояние меряли, островная мера длины — один иргушин. Ты знай ныряй». — «Детская длина, — пыхтит Иргушин, расшнуровывая лыжные ботинки. — А приз будет?» — «Обязательно, Арсений Георгиевич, — говорит Пронина Галина Никифоровна. — Очень красивый ку­бок». — «Иргушин небось и место ему приготовил в крас­ном уголке? — смеется Миронов, почти уже голый. — А мы заберем на цунами, верно, Саша?» — «Заберем», — кивает Агеев солидно. «Все кубки у нас на заводе, — смеется Иргушин. — Это уже славная традиция». — «А мы эту традицию порушим!» — кричит ему Агеев.

Шутит. Это он редко себе позволяет — шутить с Иргушиным, поскольку Иргушин смотрит на Агеева сквозь, не стесняется это показывать. Но сейчас, чув­ствует Агеев, пошутить можно.

«Начинаем, что ли?» — сказал Лялич, оглядываясь на всех.

Олег Миронов уже стоял возле майны на изготовку.

«А не твоя очередь, — засмеялся Лялич ехидно.— По алфавиту». .

«Я сейчас — как частное лицо, — засмеялся Олег Ми­ронов в ответ. — Пока суть да дело один разик прой­ду подо льдом».

«Еще чего!» — сказал Лялич, оттесняя его от майны.

«А не имеете права, — дурачился Олег. — Я же ответ­ственный за соревнование, должен проверить».

«Страховкой хоть обвяжись!» — крикнул Иргушин.

«А как же», — махнул Олег рукой, небрежно бросил веревку вокруг себя, затянул туго, но не завязал хоро­шим узлом, как положено, а просто закинул один конец за другой.

«Привет, — крикнул. — Я сейчас!»

Никто не успел его остановить.

Страховка тут же ослабла у Костьки Шеремета в руках, он ее вытащил, ненужную. Целой была веревка, просто не завязал Олег.

То ли Миронов сбился с пути, что не нашел майну, хоть и знакомый ему был путь, то ли — судорога, как в воде бывает: скрутит мгновенно. Никто ничего не знает. Не нашли. Течение в Лебяжьем порядочное, хоть и озе­ро, широкой протокой прямо выносит в море…

Сразу за Олегом, как увидели — нет, бросился в во­ду Агеев, который был уже наготове — как первый по алфавиту участник. Громко кричала Верка, рвала с се­бя шаль. Агеев пробыл недолго, всплыл как-то боком, обдирая лед плечом, скрюченный — будто мертвяк. Его выволокли из майны, и он обвис в руках, глаза закры­ты. Потом его стало рвать, наглотался воды. И он так и рвал, у женщин в руках, с закрытыми глазами и серый лицом до синевы. А уже ушли в воду Иргушин, Юлий Сидоров, молодой парень Вениамин, в другую майну — Костька Шеремет, первый на острове «морж».

. «Сколько минут прошло?» — спросил кто-то Лялича, стоявшего в общем беге недвижно.

Лялич взглянул на секундомер. Вдруг взвизгнул, бро­сил секундомер об лед, рванул на себе пальто и схва­тился за бок, оседая вниз. Это у него первый был при­ступ с сердцем, после-то уж сколько раз было. «Гри­ша!» — закричала терапевт Верниковская, бросила Аге­ева и метнулась к Ляличу. Но, вместо — колоть или что там, встала возле Лялича на колени, стала целовать в щеку, все же — брат, хоть во всем они разные. Медсест­ра Шурочка Пронина оттолкнула Верниковскую, сдела­ла что надо. Много мужчин уже ныряло, кто и никогда не нырял. Зачем-то били во льду еще майны, хоть уж было ясно.

Агеев пришел наконец в себя. Пронина Галина Никифоровна хотела отправить его на машине. «Нет», — замотал. Снова полез в воду, вот тебе и Агеев. В посел­ке так потом и говорили — позже, конечно: «Вот тебе и Агеев!» Он да директор Иргушин дольше всех ныряли. Все уже бросили, оделись уже. А они — нет. Даже Елизавета Иргушина сказала: «Поздно, Арсений, ми­лый, все». Но Иргушин зубы сдавил: «Нет». Опять по­лез.

Выскочил. Спросил Елизавету: «Сколько?» — «Два­дцать семь минут прошло…» Заскрипел зубами. Оделся. Ни на кого не глядя, загребая снег длинными ногами, пошел к дальней сопке, через озеро напрямик. Побе­жал. Погодя, следом за ним, тронулась Пакля, которую никто вроде бы и не видел, что она тут. «Может, маши­ну за ними послать?» — сказала Пронина Галина Ники-форовна. «Зачем это?» — сказала Елизавета Иргушина и тут только заплакала.

А уж давно все ревели, женщины.

Ольга Миронова в это время сидела на станции. Дежурство было бесхлопотное. УБОПЭ тянул ровную ли­нию, перо чуть только припрыгивало: микросейсмы, на море — волна. Ольга кончила заполнять журнал. Про­глядела дежурство за неделю, ее очередь на планерке. Нашла у Лидии Сидоровой в расчетах две ошибки, не­существенные, но все же — небрежность, надо сказать. И сейсмограммы у Лидии какие-то желтые, стыдно в институт отправлять. Фиксаж, что ли, в проявитель по­пал? Тоже — небрежность, всякое настроение у Лидии бьет по работе. Прошла в темную комнату, где идет за­пись световым «зайцем». «Зайцы» вели себя примерно, но стояла в комнате вонь, вчера Варвара Инютина жа­ловалась, когда прибирала. Точно: вонь. Крыса, может, попала? Пошарила в темноте по углам метлой — ничего не нашла. Вздохнула про себя — пора переопределять постоянные, это им — Олегу, ей и Агееву — на целый месяц работка. И засмеялась, что вздохнула. Прекрас­ный впереди месяц.— сидеть круглосуточно с Олегом, пересчитывать родимую станцию. Агеев, как всегда, лиш­ний.

Соскользнула мыслями в нерабочее. Поддел ли Олег теплое белье? Вряд ли. А у него — гланды, вырезать боится. «Морж» с гландами. Вчера получил из Запоро­жья письмо, прочитал, засмеялся — почти естественно, сказал: «Хорошее дело! Взгляни, чего пишут». Ольга отказалась, конечно. А ночью проснулась — сидит, ды­мит, угрюмое — чужое — лицо и смотрит на Вовкину карточку. На этой фотографии Вовка — как пупс, кар­тинно хорошенький, маленький еще и потому кажется всем открыткой. Баба Катя даже спросила: «Это где брали? Неужто в узле связи? Я бы купила!»

«Никто же не знает на острове, — думает Ольга, — что у Олега сын…»

А ока не «сродила», как Иргушин скажет. Нет, а вроде—здоровая. Олег говорит: «Нет, и не надо». Но это он говорит, потому что нет. И еще потому, что есть сын. Мальчик без отца, отец без сына, вот как сложи­лось. Когда Олег думает про Вовку, лицо у него бессиль­ное, слабое такое лицо. Тут бы ему и вынесла — оруще­го, в мокрой пеленке: «Держи, весь — в тебя». Нет кого вынести…

Ага, телефон. Нанырялись.

Но это была Зинаида Шмитько, тоже с дежурства спрашивала, как дела. «Отлично, — сказала Ольга. — Чего там на Лебяжьем, не слыхать еще?» — «Нет, — ска­зала Зинаида. Потом говорит: — Я к тебе, может, сей­час зайду». — «Ты же с работы!» — удивилась Ольга. «А сменюсь сейчас», — сказала Зинаида небрежно, хоть время было несменное. «Чего так спешно?» — засмея­лась Ольга. Но слегка все же обеспокоилась, спросила еще: «А у тебя все в порядке?» Скрытная Зинаида, свои дела при себе и держит, не расскажет даже лучшей подруге. Но все-таки Ольга догадывалась — насчет Михаила, что не все там ладно. «В порядке», — сказала Шмнтько. Ольга еще хотела спросить, но от­влеклась: услышала, будто вроде мяучит на том конце провода. «Это чего у тебя? — заинтересовалась Ольга. — Кошка на коммутаторе?» — «Ага, Серафим», — ска­зала Зинаида. Повесила трубку.

А это Мария Царапкина плакала в коммутаторе, вот что было.

Ольга включила чайник. Олег вернется — можно сбегать домой, на обед. Подошла к окну, раздернула занавески. Солнце! На ярком снегу, близко, стояла пра­бабка Царапкина, выползла. Ольга хотела ей крикнуть, просто так — мол, гуляем, бабушка?! Но тут прабабка шкодливо оглянулась на дом — нет ли где бабы Кати, нагнулась, быстро загребла варежкой снег, поднесла ко рту, шкодливо лизнула и стала есть жадно. Ольга за­смеялась беззвучно. Сильна прабабка! Желтое личико прабабки двигалось быстро, будто у кролика. Движенья вовсе были девчачьи, тайно-довольные. Еще подхва­тила варежкой снегу. Тут баба Катя громко крикнула в форточку: «Мама, вы чего ж это делаете? Ума с вами рехнешься!» Прабабка шкодливо вздрогнула, разжала ладошки. Обернулась к дому: «Чего, Катерина, кри­чишь? Не слышу! Нет, ничего не слышу!» — «А вот я, ма­ма, с веником сейчас выйду», — сказала в форточку ба­ба Катя. Сама тоже смеялась.

Так Ольга и запомнила эти последние минуты. Без­мятежное солнце. Четкие сопки. Иван, сопя, тащит ми­мо окна салазки. Смешная прабабка на ярком снегу. Нарастающий от поселка, снизу, треск мотоцикла. Зина­ида подкатила, как барыня, спрыгнула с коляски. Нача­льник метеостанции Скляр ловко развернулся у стан­ции, взметнув облако, умчал обратно в поселок. Ольга так и стояла еще у окна.

Зинаида вошла быстро, как ходит. Лицо опущено книзу и красное от езды. Ольга глядела навстречу с улыбкой. Зинаида пересекла служебное помещение, шла прямо на Ольгу, не глядя. Ольга все улыбалась. Подошла вплотную, обхватила Ольгу за плечи, сжала изо всех сил больно, тесно прижалась лицом. Ольга все еще улыбалась, не успела испугаться. Зинаида отодви­нула губы, руками сцепила Ольгу, как в клещи, сказа­ла: «Кто-то все разно должен сказать, Олька! Оля, Олег утонул в Лебяжьем…»

Через три дня прилетел Клюев. Опять искали, уже водолазами. Не нашли. Ольга сидела дома без свету, в темноте не так больно дышать, вроде — легче. И одной побыть, это казалось важным — одной. И что-то вспом­нить, терла лоб кулаками: вспомнить. Вспомнить. Вспомнить. Он что сказал тогда, утром? Oн еще лежал, а она пошла на дежурство. Вспомнить. И все будет не так, потому что так быть не может. Он сказал: «Сон ви­дел хороший, даже вставать неохота». — «Какой?» — спросила Ольга из коридора уже. «После расскажу», — засмеялся. Нет, не то. Он еще потом что-то крикнул, вслед…

Это все не так. Это все ошиблись. Этого не может быть.

Клюев влетел в темноту, щелкнул выключателем. «Ты почему не на дежурстве?» — «Подменили», — вяло сказала Ольга, не удивившись. «Никаких подмен! — за­орал Клюев. — Дежурить! Дежурить! Переопределять постоянные!» — «Господи, какие постоянные? — закуси­ла губу Ольга. — Что вы говорите, господи?!» — «Дело говорю, Ольга Васильевна, — сказал Клюев. — Поверь: дело». Сел рядом. «Нам без Олега все равно не пере­считать», — сказала Ольга. И задохнулась. «Ничего, — сказал Клюев. — Пришлю Евдокимова, поможет. Спра­витесь!» — «Кому это надо», — усмехнулась Ольга. «Те­бе! Мне! Ему! — закричал Клюев. — Олегу надо. Олег себя вложил в эту станцию. Буду ставить вопрос, чтобы дали имя, «Цунами-станция имени Олега Миронова», поняла?!» — «Не разрешат, — вяло сказала Ольга. — Не при исполнении служебных обязанностей. И вообще нет таких станций — имени». — «Будет, — упрямо сказал Клюев. — Пробьем». — «Ему теперь все равно», —сказа­ла Ольга. «Мне — не все равно! — заорал Клюев. — Те­бе! Нам! Им!»

Вскоре приказом по институту провел Ольгу и.о. на­чальника.

После гибели Олега Миронова сильнее всех изме­нился Агеев. Постарел. И раньше никогда не был душа нараспашку, а теперь вовсе замкнулся. Молчит на все. Кроме дома и станции, никуда не вытянешь. Вера одна ходит в кино, раньше бы нипочем не пустил: «Еще не хватало — одна пойдешь в темноте!» — «Тут волков нет». — «Чтобы ногу сломала в канаве», — рассердится, забот­лив к жене был всегда Агеев. А теперь: «Нет, Верочка, мне не хочется, ты уж прости», Любку на колени возьмет, сидит за столом часами, даже Любка говорит: «Папка, ску-у-у-учно». Сбегает за стенку к Царапкиным — там, конечно, веселее, дом живой.

«Ты бы хоть книжку взял», — скажет Вера. Даже Вера забеспокоилась, а не привыкла об нем беспокоить­ся: все он об ней, так тут вышло. «Не волнуйся, Вероч­ка, я просто посижу…» А иной раз станешь говорить — вовсе не слышит, глядит пустыми глазами, и брови на нем как на клоуне, одна — выше. Крикнешь. Вздрогнет, будто стегнули: «Извини, Верочка. Задумался. Что, во­ды принести?» — «Да не надо воды! Не сиди так!» — «Как, Верочка? Я как раз удобно сижу. Просто ду­маю». — «Об чем, интересно?» — «Да ничего интересного. Просто так. Кое о чем».

И в работе стал равнодушен. Скажет Ольга Василь­евна — Агеев сделает, забудет — хоть сколько будет стоять неисправный прибор, пока не напомнят. «Да, ко­нечно». Тогда возьмется. Только дежурил охотно, будто радовался — уйти из дому, тоже раньше не было. Как-то говорили о деле, вдруг сказал: «Олег мне жизнь спас». — «Знаю», — кивнула Ольга. «А я!» — махнул ру­кой и скривился. «Тебе не в чем себя упрекнуть, — сказа­ла Ольга. — Два месяца с воспалением легких лежал. Что ты мог сделать, Саша?» Она же еще его утешала…

И Филаретыч сдал.

Как-то он сразу остался один, по возрасту ему дру­зей на станции не было, все — с Олегом. Теперь придет к Ольге, перхает-перхает, скажет просительно: «Я, Оль­га Васильевна, картошки в мундирах сварил. Может, отведаешь? Селедочка есть, свой посол». Ольга пойдет, чтобы не обидеть. Филаретыч суетится вокруг, тащит чистую скатерть, трет полотенцем чистую табуретку. Поставит на стол графинчик, портвейн пятнадцатый но­мер, но — в графинчике. «Рюмочку, можно?» Ольга кив­нет, через силу проглотит. Филаретыч тянет мелким гло­тком, сразу заест черемшой. «Вот как жизнь складывается, Ольга Васильевна. Сын вроде есть, а — один, общего языка не находим, неделю с трудом у сына жи­ву, честно тебе сказать». Покашляет деликатно: «Про­сти, что напоминаю. А — общее горе, мне Олег вместо сына был, я об нем плачу…»

Тянется за второй рюмкой. Глотнет торопливо. Это уже Филаретычу лишнее, пожилой человек, без привыч­ки, а не всегда остановишь. После второй заговаривает­ся Филаретыч. Надо бы, думает тогда Ольга, показать Филаретыча специалисту, но нету на острове такого спе­циалиста. Это и раньше бывало с ним — вдруг начнет. Но Олег как-то умел останавливать, сразу сведет на шутку.

«Страшно мне на себя оглянуться, Олег Дмитрич, — начнет Филаретыч. — Честно сказать — страшно. Я ведь…» — «Ой, не говори, Филаретыч! — вскрикнет Олег с живостью. — Я такой бандит в молодости был, прямо отпетый. Выйду ночью на Лиговку — женщины сразу часы снимают, брильянты, мужчины бумажники доста­ют, сами. Зубы ошерю — все в обмороке, до сих пор в милиции помнят. Встретил тут знакомого лейтенанта, в отпуск летал. «Ты, — говорит, — теперь кто? Небось ре­цидивист?» — «А то нет?!» — говорю. «Ну, — говорит с ува­жением. — Я так и думал». Что говорить, Филаретыч, мы с тобой — люди страшные».

«Это точно, — ввернет баба Катя. — Страшней вас на всем острове только Мурка инютинская».

А Мурка была корова необыкновенной сонливости: во сне ела.

Ну, Филаретыч, конечно, рассмеется. И вроде с ним прошло. А Ольга Филаретыча остановить не умеет, хоть все знает заранее. Вот как сейчас по телефону, сейчас ска­жет…

— Люди молодые, Ольга Васильевна, спортсмены, все может быть, — сказал Филаретыч и помедлил. — Если уж я, Ольга Васильевна, собственную жену убил, значит, все бывает…

— Это другое дело, — быстро сказала Ольга. А что скажешь?

— Страшное дело, — сказал Филаретыч и покашлял в трубку.

К нему, вообще-то, надо бежать, а не к Царапкиным.

Придумал себе человек, что жену убил, вот уж при­думал. «Курью шею не может свернуть, а туда же», — как баба Катя скажет.

Но Филаретыч это все так рассказывает. Он моло­дой был, работал на строительном объекте особого на­значения, имел при себе пистолет. «Да ты неужто стре­лять умеешь?» — ввернет баба Катя. А жена была стар­ше на четыре года, и Филаретыч ее любил безумно. «Да уж ты — любовник, ишь как — безумно!» — смеется ба­ба Катя. Но он все был за городом, на объекте, домой вырывался редко. Даже на день рожденья жены не смог приехать, так и предупредил — не смогу. Однако ночью не выдержал, поймал попутную машину, доехал. Долго звонил: гости были, конечно, легла поздно. А жи­ли с ее теткой. Тетка наконец открывает. Открыла и по­перек двери стоит, очумела со сна. Филаретыч отодви­нул, прошел. Стол не убран в столовой, были гости.

Сразу шагнул в спальню, там свет такой: полумрак. «Ну, будуар, понятно», — кивнет Олег. И тут Филаретычу вдруг в глаза бросилось: четыре ноги на кровати. За­крыл глаза — тьфу, устал. Открыл: четыре. Вернулся в столовую, налил стакан коньяку. Выпил. «Да не может такого быть!» — удивится баба Катя. Опять в спальню: четыре. Так. Разбудил того, был приятель. Затрясся, за ширму отскочил, не попадает в штаны. «Лешка! — гово­рит, — Лешка!» — «Уйди», — сказал Филаретыч. Того как сдуло. «Я лично тоже не стал бы задерживаться», — хмыкнет Олег. А пистолет — при нем.

Ну — и убил…

«Ах ты господи, — притворно вздохнет баба Катя. — Горячий какой, Филаретыч! Это ты, значит, в тюрьме стал такой домовитый? А я гляжу — ну, не бывает та­ких мужиков!»

«Как сказать, Екатерина Гавриловна, — солидно объяснит Филаретыч, и вроде с него спадет: выговорил­ся. — Я, вообще-то, всегда был довольно аккуратен…»

«Пошли-ка чай пить», — скажет баба Катя. Подмиг­нет Олегу, уведет Филаретыча, в такой вечер держит возле себя, в кругу семьи. И Филаретыч сидит смирно, хотя вообще редко ходит к Царапкиным — шумно ему там, слишком бесцеремонно. И баба Катя обычно назы­вает его «Алексей Филаретович» и на «вы».

«И чего ты по этому поводу думаешь?» — скажет по­том Ольга.

«Ничего не думаю, — уклонится Олег. — Хотя четыре ноги — это, согласись, впечатляет: живая деталь».

А баба Катя, при случае, сказала юркой снохе Фила­ретыча: «Хорошо ты устроилась!» — «В каком смысле?» — испугалась та. «А без свекрови живешь, сама голо­ва», — легко пояснила баба Катя. Но глянула со вни­маньем. «Ах, вы в этом смысле, — улыбнулась сноха. — К сожалению, я ее уже не застала в живых». — «Рано люди уходят», — сказала баба Катя. Но это она уже сказала себе и без всякого подвоха. «Рано», — согласи­лась сноха Филаретыча и сразу куда-то делась. Потом баба Катя решила, что она делась слишком поспешно…

«В это нам, девки, всавываться ни к чему, — сказал как-то Лялич. — Мы Филаретыча ой как знаем. Скорей всего — пальцем ее не тронул, а надо было. Теперь жа­леет, так понимаю».

«Здорово ты понимаешь», — сказала баба Катя с на­смешкой.

«А чего? — сказал Лялич. — Я потому неженатый: от девок в жизни один кабардак».

«Ты потому неженатый, — сказала баба Катя, –– что я тебе отказала».

«Это дело иное, — сказал тогда Лялич.— Зря отказа­ла, мы бы с тобой как раз жили с чувством».

Тут баба Катя, хоть в дому народ, ответила ему без насмешки, что было для их разговору редкость:

«Сама знаю, что зря…»

«Ой, баушка, так можно ж исправить!» — закрича­ла глупая Мария.

«Мясорубку можно исправить, — сказала баба Катя строптиво и с насмешкой. — А жизнь нечего исправлять. Я правильной жизнью живу, дождусь правнуков от Ивана, буду петь да нянчить».

«А я тебе, Катя, жить не мешаю», — сказал Лялич.

Вышел в коридор, прикрыв дверь со стараньем, снял с вешалки плащик, узкий — как мальчиковый, набро­сил. Прошел под окном своей походкой — с прискоком, ветер ворошил на нем редкие волосы. Возле забора пес Вулкан задрал ногу, и Лялич остановился ждать, без

раздраженья.

«Голову прикрой, старичок!»— крикнула в окно баба Катя.

Лялич вытянул берет из кармана, нахлобучил, пома­хал бабе Кате ручкой: «Не беспокойся, девка!» И за­смеялись оба.

Баба Катя прошлась по комнате гордо, поискала де­ла, нашла. Стала взбивать на кровати подушки, подуш­ки и так пушились пухом. Сбоку у бабы Кати стоял Иван, как пришитый. Лидия не преминула вставить: «Меня ругаешь, а сама!» Баба Катя обернулась провор­но: «Ты в это дело не всавывайся, не твоего ума дело». Бросила подушку обратно, засмеялась чему-то в себе, помолодев на глазах, сказала с удовольствием: «Всю жизнь мне порушил, вот как».— «Лялич?!» — ахнула Мария. «Какой такой Лялич! — засмеялась баба Катя. — Дед ваш».— «Ой, почему порушил?» — вытаращилась глупая Мария. «А больно уж любила», — сказала баба Катя легко, объяснила любимой внучке, понимания Ли­дии даже не заметила. «Больше так никого не люби­ла», — сказала еще баба Катя. «А меня?» — сказал Иван сбоку. «Тебя — конечно, — засмеялась баба Катя, под­хватила Ивана в руки. — Только тебя, кучерявенький!» — «Мама стричь хочет», — сообщил Иван шепотом. «Не дадим стричь!» — закричала баба Катя, делая Лидии страшные глаза и подмигивая. Но Лидия уже обиделась. «Да хоть косы растите, — сказала она. — Все рав­но не мне заплетать». — «А что? — сказала баба Катя. — Можем и косы». Не заметила Лидииной обиды, сказа­ла: «У твоей мамы хорошие были косы. Каждый раз ре­вела, как заплетать. Густые…»

С бабой Катей любой скандал в семье тухнет, пото­му что она не замечает его готовности, сведет в шутку либо в самый такой момент срочно усадит перебирать рис от жучка, уж найдет всем дело. Сама будет без умолку трещать, слова не вставишь, не хочешь — да на­смешит.

Это уж сейчас ясно, что бабы Кати нет…

Ольга накинула куртку, выскочила на крыльцо, стук­нула в соседнюю дверь. Никто не услышал. Вошла. В коридоре было темно и громко. В комнате ор стоял пол­ный. Орал магнитофон. Орал в углу Иван и топал нога­ми, не выходя из угла по дисциплинированности. Что-то кричала Лидия, бегая по комнате наискосок. И по дру­гому наискоску, не пересекаясь с ней и быстро мелькая, бегал муж Юлий, который тоже вроде кричал, насколь­ко ему доступно, то есть говорил громко и в сильной за­пальчивости. Глухая прабабка стояла в дверях и верте­ла головой — то за Лидией, то за Юлием — с живым интересом.

— Ого, я, кажется, не вовремя, — сказала Ольга.

Прабабка глянула недовольно, вроде даже мотнула: мол, не мешай, .

— Наоборот, Ольга Васильевна, — сказал Юлий. Выключил магнитофон и сел молча, будто сам выклю­чился. Иван перестал топать ногами, а Лидия подскочи­ла к Ольге и закричала еще громче:

— Вот именно: наоборот. Хватит! Я заявление по­даю об уходе.

— Подожди, Лидия, — сказала Ольга. — Давай спо­койно разберемся.

— В чем разберемся?! — крикнула Лидия. — В чем?!

Выскочила в кладовку, с грохотом сволокла чемодан с полки, самый большой, с каким в свое время в дом прибыл Юлий, распахнула шкаф настежь и стала быстро кидать в чемодан что попало. Попали: белые туфли, ле­тние, махровое полотенце, халат из нейлона, подарок к свадьбе, свитер, который с Марией носили напополам, лыжная куртка Ивана, только что стиранная, выходной костюм, вчера утюженный Лидией и аккуратно сложен­ный, любимый, теперь летел комом…

— Игрушки берешь? — закричала Ивану Лидия. — Быстро неси игрушки!

Иван заревел снова. Лидия сдернула пальто с пле­чиков.

— Мы все возьмем, все!

— Но так же нельзя, Лида, — сказала Ольга, чув­ствуя только усталость и пустоту. — Ты хоть объясни, по крайней мере…

— По крайней мере, оставь в покое мой чемодан, — сказал муж Юлий.

— Ах, действительно — это же твой! — съязвила Лидия.

Но все же она заметила, как он сказал — спокойно, будто чужой, будто это чужая жена хочет уехать. Это ей стало страшно. Почему же он так спокоен, словно все решил? Но это она как раз все решила.

— Ну, раз он твой!..

Лидия вывернула чемодан на ковер, бросилась за другим. На пороге нос к носу столкнулась с бабой Ка­тей, которая стояла уже сколько-то.

— У вас тут как? По билетам? —сказала баба Ка­тя. — Или на дармовщинку цирк? Проходи, Ольга, чего стоишь!

— Да я на минутку, — сказала Ольга. — Просто зашла…

— Ясное дело: просто, — засмеялась баба Катя. — В поселке слыхать. Меня Филаретыч за углом встретил: у вас, говорит, убивают.

— Где мой чемодан? — сказала Лидия.

Баба Катя вошла в комнату, утерла Ивану глаза и нос, быстро покидала вещи обратно в шкаф, тогда отве­тила:

— Тут твоего — одни уши.

— Все равно уеду! — крикнула Лидия. — Не удер­жишь!

Тут баба Катя тоже крикнула, это Ольга первый раз слышала, чтобы она повысила голос всерьез:

— Лидка, сейчас причешу одним зубом! Ремня за­хотела, поганка?!

На смешную эту угрозу Лидия вдруг сморщилась, как Иван, глаза ее вспухли слезами, она взмахнула ру­ками нелепо, пробежала через комнату, скрылась в другой, крючок за ней мелко лязгнул.

— У ей отец был такой, — сообщила в тишине глу­хая прабабка. — Бывало — кричит, кричит, а у самого штаны мокрые…

— Оставьте вы, мама, — сказала баба Катя даже со злом. — Вспоминаете, чего не было.

— Я все, Катя, помню, — сказала прабабка с задум­чивостью.

— Ну и держите, мама, в себе, — сказала баба Катя и повернулась к Юлию, явно не желая продолжать разговор с прабабкой: — Чего тут у вас стряслось, Юлий? Измену, что ли, друг в друге нашли?

— Измены нет, баба Катя, — сказал муж Юлий устало. — Ничего нет.

— Это главное, — сказала баба Катя серьезно.

Больше ничего не спросила, хоть, конечно, знала — от той же Верниковской, — что ходят Юлию Сидорову письма на узел связи, вне адреса. Пусть ходят, раз на­до. Захочет, так скажет. У бабы Кати как раз была в мужа Юлия вера, не то что у Лидии. Значит, и Лидка знает, кто-то уже натрусил хвостом, остров — не отойди за кустик.

Пошла к себе, Ивана укладывать.

Помолчали. Потом Юлий сказал:

— Ольга, я станцию не подведу, если уволюсь?

— Да что вы сегодня, ей-богу, — даже рассердилась Ольга. — Уж ты-то держи себя в руках!

— Ты не поняла, — засмеялся Юлий. — Я же не уез­жать. Просто есть кое-какие соображения, между нами. Отпустишь, если потребуется?

— Фу, — засмеялась и Ольга. — Уйдешь, если нужно. Хоть от­бавляй желающих. Только это уже не со мной будешь решать. Новый начальник едет, пришла телеграмма.

— Кто? — спросил Юлий.

— Не знаю, — Ольга пожала плечами. — Начальник по фамилии Павлов…

— Как говоришь? Павлов? — переспросила баба Катя с порога. — В руках заснул! Довели родители: во сне дрожит. Значит — Павлов. Ну, с такой фамилией кто хочешь может приехать.

— Вроде моей — редкая, — засмеялся Юлий Сидо­ров.

— Павлов, — повторила еще баба Катя. — А звать как? Не знаешь? Молодой-неженатый? Ничего ты не знаешь… Ну, пускай — Павлов…

Тихо было за дверью у Лидии, похрапывала за занавеской прабабка, Иван крякнул во сне; вздрогнуло в окошке стекло; ощупью брели на стене ходики, бабыкатина слабость, с гирькой; стояла в углу, на белом, как деревенский, полу кадка с цветом чуть не до потолка;

стояли по комнате в разных местах банки с вареньем, не прибранные еще к зиме, и было их много. Крахмалились скатерти и скатерки, все вокруг было крахмаль­ным, но не запретным — садись как хочешь, ложись. Потом опять накрахмалим, делов.