Мой дружок говорил в тот вечер почти сплошь междометиями, что меня сперва несколько насторожило, но они были столь уместны и остроумны, что всем, и мне вскоре — тоже, уже казалось, что всякий раз именно он сказал самое главное. Глаза его плавились нежностью понимания, а в лице был надежный покой и просветленность почти до тупости. Я еще подумала, что сроду не видела у него такого безнервного лика. И тут он опять что-то кратко и метко сказал. А сбоку, откуда-то из-под стола, вдруг выскочил его малолетний сын Витька, дико замахал ладошкой перед его носом, вскрикивая почему-то басом: «Ты где? Ты где?» И убежал с воем. Мой дружок моргнул. Безмятежный покой и просветленную тупость как сдуло. Я увидела усталые глаза, знакомые морщинки, нервный овал щеки, начинающуюся седину. «Да здесь я, здесь! Тьфу, черт, этот все насквозь видит!»
Так я это тогда осознала. Смешно, знала-то ведь давно, по себе же, но, значит, на интуитивно-бессознательном уровне, как часто с главными вещами у нас и бывает.
Потом, наедине, осторожно спросила: «И где же ты был?» — «Будто не понимаешь! — он засмеялся. — Ну, провалился не во-время». — «И чего там сегодня?» — прицепилась я. Именно с близкими людьми редко когда удается поговорить всерьез, мешает взаимопонимание. Он удивился моей вдруг настойчивой глупости, но ответил: «Как всегда, — счастье». — «В форме чего?» — «Трудно сказать, — он внимательно вгляделся в меня, окончательно решил, что играю, и успокоился. — Лошадь, оказывается, белая. Представляешь?» — «Там, что ли, была и лошадь?» Такой конкретики я, честно, от него не ждала, зная его абстрактно-художественные пристрастия. «Ага. Сидела задом на треугольнике Серьпинского. Я-то думал, она фиолетовая..». Ну, да, наш с ним в то время любимый цвет, цвет сохранения в себе детства. «А она белая…» Лицо его опять нежно подернулось безмятежной тупостью.
Ага, эта белая лошадь, летящая на зеленом фоне к голубоватой — типа абстрактно-силосной, небось аттрактор — башне на горизонте и с дико развевающимся хвостом и посейчас висит над моим письменным столом. И от нее, летящей, стойко исходит счастливый фиолетовый покой. Но тогда я не дала себя сбить:»Ты же так ловко участвовал в нашем разговоре!» — «Сама ведь знаешь, я ничего не слышал». — «И тебе эти вопли вокруг не мешали?» Видимо, я слегка перебрала в своем занудстве. Он аж вздрогнул, но тут вспомнил, небось, что все же я разбивалась когда-то на экспедиционном «козле», и объяснил терпеливо: «Мне эта жизнь никогда не мешает, она — снаружи. Как она мне может мешать?»
Вот так я это осознала
Должна отметить, что осознание это враз сделало меня, как бы поточнее выразиться, защищеннее, что ли, нет, тут нужно более сильное слово — неуязвимее, вот. Потому что жизнь, оно конечно, прекрасна, но сильно замусорена ерундой и к ней, стоящей и настоящей, не так-то просто пробиться. Жизнь наша, по правде-то, частенько забита пустой болтовней, изнурительными надеждами, ссорами с ближними, движениями по службе, липкими мыслями об упущенных наших возможностях, бесконечными прыжками Киркорова и страшилками «Новостей» в телевизоре, слухами, что будет еще хуже, а где-то уже хорошо, бессилием и гордыней, всей тягомотиной повседневности, каковую мы далеко не всегда имеем силы трансформировать в красоту бытия.
Но от этого можно, оказывается, ускользнуть. Можно все это, засасывающее, в любую секунду и где угодно единым махом отсечь. И нырнуть в счастье, которое лишь от тебя зависит и где тебя никакая ерунда не достанет. Интересно, что самые разные люди трансформацию эту определяют, как я заметила, одним и тем же словом — «провалиться», видимо, самое тут физически удивительное — мгновенность. Провалиться, естественно, в себя, куда же еще. И тут единственно важно, чтоб было — куда стоит проваливаться. Эту насладительную концентрацию, на мой взгляд, каждый способен в себе взрастить, на то нам и дан этот распахнутый мир, мировая культура, любимая профессия, наконец, возлюбленная наша нелинейность.
Людей, обладающих этим даром мгновенной и всепоглощающей концентрации духовной жизни, не так уж мало вокруг. Просто им не приходит в голову об этом кричать. Скорей всего, они считают эту свою способность — естественной. Думаю, они правы. Это ж нормально для человека! Я часто вдруг оглянусь вокруг, к примеру, в вагоне метро. Господи, как хорошо! Какие прекрасные просветленно-тупые лица! Все — провалились: этот, может, с Сократом общается, а тот — спорит с Кантором. А кабы этого удивительного свойства нашего духа не знать, иной раз чего только не подумаешь, в том же метро! Нет, знание все-таки сила, прав Бэкон.
Синергетика, кстати, дает нам возможность вполне научного объяснения чудесной это способности. Структуры, в том числе индивиды, составляющие социум, если верить Сергею Павловичу Курдюмову (а я — ему верю, и если что не так понимаю — то это к нему, плохо, значит, объяснил) обладают разным темпоритмом, то есть горят с разной интенсивностью. И для того индивида, чей темпомир несопоставимо высок, все остальные, замедленные в сравнении с ним, — не более, чем фон. На фон этот можно — практически — не обращать внимания. Вот они на наш мелочно-бытовой фон и не обращают. Другое дело, что для социума, к примеру, главная трудность — мудрая гармонизация именно разных темпомиров. Я пока не берусь указать путей этой гармонизации применительно к нашему обществу, не все сразу. Пока что я предлагаю лишь, на мой взгляд, универсальный и не требующий никаких материальных затрат, рецепт счастья индивидуального. Вещь тоже, на мой взгляд, нелишняя.
Все эти мои глубоко-личные соображения, конечно, вполне субъективны и научной ценности не имеют. Но я давно заметила, что, как ни странно, попадая в себя — непременно попадаешь и в кого-то еще. Так что главное, по-моему, не лениться — в себя попадать.