Russian
| English
"Куда идет мир? Каково будущее науки? Как "объять необъятное", получая образование - высшее, среднее, начальное? Как преодолеть "пропасть двух культур" - естественнонаучной и гуманитарной? Как создать и вырастить научную школу? Какова структура нашего познания? Как управлять риском? Можно ли с единой точки зрения взглянуть на проблемы математики и экономики, физики и психологии, компьютерных наук и географии, техники и философии?"

«Историческая судьба русской нации» 
Егор Холмогоров

Опубликовано в: Будущее России

Той же реакцией на предельное национальное самоотчуждение Александровской эпохи стала внешняя, имперская политика Николая I. Она от начала и до конца была проникнута идеей миссии России как защитницы Православия и подлинным консервативным пафосом. Первым её шагом было вступление России в войну за свободу Греции, затем освобождение армянских христиан от персидского владычества. На польское восстание Николай не напрашивался, но и не отказался принять вызов, когда он был ему брошен. Фактически, польское восстание было мятежом александровского порядка против порядка николаевского. Не случайно, что главой польского правительства был Адам Чарторыйский, ближайший друг Александра и один из соучастников его правления. И столь же симптоматичной была та радость, с которой встретили подавление восстание люди из национально-демократического лагеря, такие, как Пушкин.

Зато роль Николая I в подавлении другого восстания — венгерского — остается не только не оцененной, но и толком не понятой. Подавление русскими войсками антиавстрийского бунта 1848 объясняется антиреволюционным ретроградством Николая, упустившего исторический шанс уничтожить Австрийскую Империю. Это восприятие навязано нам ретроспективой Крымской войны, когда предательство Австрии сыграло решающую роль в поражении России. Но мало кто помнит о том, что Венгрия, появление которой предотвратил Николай, была бы резко антироссийским, антиславянским и антиправославным государством, представлявшим для балканских православных куда большую угрозу, чем толерантная многонациональная Австрия. И здесь Николай I поступил в согласии с долгом православного государя, императора всех восточных христиан, каковым его и почитали на Востоке.

Попытка Николая превратить моральное право в фактическое натолкнулась, как это неоднократно бывало прежде, на мощную пан-европейскую коалицию и на измену образованного класса, уже разложенного западнической либеральной идеологией, внутри страны. Но, несмотря на неблагоприятное стечение обстоятельств, усугубленное кончиной императора, Крымская война стала славнейшей страницей русской национальной истории. Россия была одна против всего мира. Русскому флоту противостояли соединенные эскадры двух сильнейших держав, на суше против русской армии сражались англо-франко-итало-турецкие войска, вся либеральная пальмерстоновская Европа с содроганием сердца ожидала крушения консервативного имперского колосса. «Визиты» союзных флотов в Петропавловск-Камчатский и на Соловки были отбиты горсткой солдат в одном случае и монахами во втором. Объединенная армия месяцами напролет топталась у Севастополя. Тем временем войска Николая Николаевича Муравьева доставили ему почетное прозвание «Карского». Империя демонстрировала неслыханную стойкость, бывшую бы еще большей, если бы не кончина давно уже тяжело болевшего императора.

Смена царствования была и сменой политических и идейных приоритетов. Война за Византийское Наследство представлялась новой власти уже не нужной, и ее постарались закончить как можно скорее с любым терпимым результатом.

Император Николай Павлович умирал мучительно и тяжело. За несколько часов до смерти он сказал лейб-медику Мандту: «Если это начало конца, это очень тяжело. Я не думал, что так трудно умирать».

«ТАК ТРУДНО УМИРАТЬ»

«Когда в Петербурге сделалось известным, что нас разбили под Черной, я встретил Пекарского, — пишет в своих воспоминаниях западник С.Н. Шелгунов, — Пекарский шел, опустив голову, выглядывая исподлобья и с подавленным худо скрытым довольством; вообще он имел вид заговорщика, уверенного в успехе, но в глазах его светилась худо скрытая радость. Заметив меня, Пекарский зашагал крупнее, пожал мне руку и шепнул таинственно в самое ухо: «Нас разбили!».

Такое настроение царило в российском «обществе» во время Крымской Войны. И поражение России воспринималось этим «обществом» как настоящий праздник. Со смертью Императора и неудачным исходом войны уходили в прошлое старая Империя, мыслившая себя как наследница Византии, как «Удерживающий». Уходила и старая рекрутская армия, под Севастополем и Карсом доказавшая еще раз свои уникальные боевые качества. «Общество» не замечало этого, увлеченное новым идеалом и новым «проектом» дарования «свободы» крестьянству.

До сих пор мы нарочно не касались социально-экономического положения русской нации в этот период. Материальная энергия для выполнения имперской миссии, для удержания Православия в мире бралась, разумеется, от земли. Однако если для поддержания монастырской экономики предыдущего периода достаточно было не слишком обременительного крестьянского труда, то война, поддержание в надлежащем порядке военных сил требовало денег и напряженного труда. Россия не находилась в центре привилегированной мироэкономической системы, не могла и не хотела заниматься ограблением колоний. Поэтому имперская миссия давалась только за счет перенапряжения всех национальных сил. Созданная Иваном III крепостная система приобретала все более и более жесткий характер, приобретая все более античеловеческие и, порой, абсурдные черты.

Крепостничество воспринималось народом, до какого-то момента, в качестве обременительного, изнурительного, но, все-таки, исполнения долга. Представления о социуме имели стройный характер — крестьяне служат дворянам, дворяне служат царю, царь служит Богу, причем и дворяне, и крестьяне, и молящиеся Богу священники вместе составляют Землю, мистическую «жену» Царя.

Это представление о служении вполне сочеталось с неразрушительными формами социального протеста, прежде всего, — бегством, уходом на вольные и незаселенные земли, туда, где крестьянину представлялась возможность служить царю непосредственно, минуя господина. Иногда, впрочем, протест приобретал более жесткие формы бунта и даже масштабных крестьянских войн, однако и эти войны не разрушали народно-монархических представлений, поскольку субъективно воспринимались участниками как служение царю против мятежных бояр или восстание за истинного царя против ложного (с чем и была связана идея самозванчества). Однако в XVII-XVIII веках последовала серия разрывов элиты с народом, сперва петровский разрыв культуры, затем екатерининская «вольность дворянству» — воспринятая исключительно болезненно и обернувшаяся страшной крестьянской войной. Освобождение дворян от службы царю автоматически предполагало и освобождение крестьян от службы дворянам, и произошедшее вместо этого укрепление крепостного режима воспринималось исключительно болезненно. Однако отношения крестьян и помещиков сохраняли еще патриархальный характер, мужики еще могли говорить барам «мы ваши, а вы наши» и с раздражительным терпением сносить барские причуды. Черту под отношениями народа и элиты подвела именно «Освободительная» реформа, после того, как крестьянами был осознан её смысл, воспринятая народом как крайняя форма оскорбления.

Оскорблением была «монетаризация» отношений между крестьянством и дворянством. Сельские миры, до сих пор уверенные в том, что земля находится в их владении и Божией собственности, обнаружили, что являются с точки зрения государства (подначиваемого в этом вопросе либералами типа Кавелина) «арендаторами» на являющейся «неприкосновенной барской собственностью» земле. Большая часть этой земли была у крестьян попросту отторгнута (что ими воспринималось как «украдена»), а за то, что оставлено было в их собственности, потребовалось платить. Состояние «временнообязанности» воспринималось мужиком как что-то более унизительное, несправедливое и насильническое, чем любое крепостное рабство в самых отвратительных его формах. При этом «свобода», освобождение в «никуда», разом обессмысливала страдания и труд многих поколений русских крестьян. Трудились до десятого пота, как оказалось, ради того, чтобы барин протратил все на петербургских певичек, да еще и остались должны. Пришедший в Россию «капитализм», в котором видели очередное средство преодоление отсталости, был воспринят народом как чудовищный псевдоморфоз истинного социального порядка.

Остатки устойчивости система сохраняла лишь потому, что революционному движению, выросшему из западничества, не приходило в голову, что народ более всего ненавидит ту самую «свободу», которую революционеры пытались ему предложить, что он готов бунтовать не против царя, и даже не против начальников и помещиков, а за разрушаемый социальный порядок сельского «мира». Прошло несколько десятилетий, прежде чем революционерам удалось подобрать ключи к народному сознанию и синтезировать энергию народного протеста с революционным проектом. Да и то, революция 1905 года была, в конечном счете, подавлена не из-за террора властей (полностью в первый момент растерявшихся), не из-за позиции буржуазии (готовой капитулировать перед революцией), а исключительно из-за народного несочувствия. Крестьяне охотно грабили барские усадьбы, возвращая «присвоенное» помещиками в собственность «мiра», однако не стремились ни скинуть царя, ни опрокинуть государственную систему как целое. Дело Царства было проиграно не в деревне, а в солдатской казарме.

Подлинные основы революции февраля 1917 были заложены «милютинской» военной реформой, уничтожившей петровскую армию как открытую касту военных профессионалов, как братство по оружию, выковываемое десятилетиями. Новая конструкция армии, основанная на всеобщей воинской повинности, окончательно разрушила иерархию служения. Солдатами теперь были не солдаты, взятые из среды крестьянства, а разночинцы — крестьяне, мещане, горожане вперемешку. Они не служили Царю, но отбывали кратковременную повинность. Офицерство из сословной дворянской привилегии также превратилось в разночинную профессию. Причем сословная деградация офицерства неуклонно нарастала, а с началом Первой мировой войны и гибелью в первый год основных офицерских кадров приобрела тотальный характер. Армия Империи ушла, осталось лишь ее яркое послесвечение, которое позволило России выиграть войну-реванш 1878 года, бывшую вынужденной уступкой правительства народным настроениям. Мудрейший Александр III, прозванный Миротворцем, потому еще старался уклоняться от вовлечения России в войну, что прекрасно понимал системные недостатки новой армии и не хотел подвергать страну опасности, не устранив внутреннего беспорядка. В событиях 1905 и 1917 годов армия, представляя собой массу недостаточно обученного и вырванного из привычного окружения элемента, сыграла роль хвороста, поджегши который, разжигают костер из массивных поленьев.

Можно лишь удивляться тому, что Империя, социальные основания которой были подрублены реформами Александра II, держалась так долго. Точно высшие силы хранили ее от распада.

Драма самоуничтожения была остановлена сперва новым польским восстанием. Европа не удовлетворилась Крымским поражением России и её внутренней капитуляцией. Она решила довести дело до конца при помощи мятежа. Это заставило русское общество сплотиться и подобраться, мало того, собрать еще раз в кулак всю национальную энергию, сперва на подавление восстания, а затем на решение новых национальных задач. Национализм, практически новоевропейского типа, становится силой, которая еще держала Империю в тонусе.

Новый акт саморазрушения был остановлен совсем неожиданно, — император Александр II был убит революционерами накануне начала очередного тура либеральных реформ, накануне введения Конституции. Цареубийство предотвратило ошибку монарха и отрезвило нацию. Александр III, бывший скорее внуком Николая I, чем сыном Александра II, не мог всерьез изменить сложившуюся в эпоху Реформ систему, он не мог сделать главного, остановить капитализацию социальной и экономической жизни, а стало быть, и нарастание народного недовольства. Но он мог хотя бы соблюдать порядок и тормозить дальнейшее сползание в пропасть.

Александр III был, пожалуй, «Удерживающим» в самом строгом смысле этого слова. Во время страшной катастрофы царского поезда в Борках царь-богатырь на своих могучих плечах держал крышу вагона и на этом надорвал здоровье. Точно так же «носитель идеала» (как называл Александра III Лев Тихомиров) держал на своих плечах крышу России, и когда удивляются, почему он ушел так рано, то забывают, что каждый его год стоил ему пяти.