Что касается российской электронной промышленности, то она пока находится на устаревшем технологическом уровне. Говорю об этом так горячо не только потому, что всю свою жизнь занимался полупроводниковыми электронными компонентами. Современная полупроводниковая электроника, которую можно сегодня называть наноэлектроникой, именно эта отрасль промышленности является самым мощным потребителем научных исследований, как фундаментальных, так и прикладных. Это так, несмотря на бурное развитие биотехнологий, появление биочипов, и такое положение сохранится ещё довольно долго. Электронная промышленность является полем приложения результатов исследований физики конденсированного состояния, химии, материаловедения, биотехнологий, а также ядерной физики.

Без нормального развития этой отрасли промышленности в нашей стране огромный научный, образовательный и кадровый потенциал, накопленный за многие десятилетия, будет продолжать работать на Запад, что и происходит сегодня. Мы все прекрасно понимаем, наука — интернациональна, и мы никогда от этого не будем отказываться. Сегодня в определенном отношении ситуация лучше, чем в те времена, когда из-за запретов комиссии КОКОМ мы вынуждены были изобретать велосипед и абсолютно все делать сами. Сегодня мы можем многое купить — и нужно делать это для того, чтобы наноэлектроника как основная компонента современной наукоемкой отрасли промышленности стала и двигателем и экономики, и социальных изменений в стране. Именно эта отрасль промышленности должна стать двигателем, как говорилось в старые времена, научно-технического прогресса страны.

Для развития электронной промышленности, кремниевой микроэлектроники, оптоэлектроники и для многих других наиболее эффективным методом оказывается система технопарков. Что касается технопарков, которые нужно создавать в нашей стране, нам не нужно заниматься полным копированием того, как делается за рубежом. В нашей стране технопарк только тогда становится эффективным, когда он создается вокруг основного предприятия, которое служит непосредственным заказчиком для многочисленных фирм-разработчиков.

Для успешного развития электроники в России необходимо признать развитие такой наукоемкой области промышленности как электроника одним из основных приоритетов национальной политики, требующим государственной поддержки. Далее, нужно организовать закупки оборудования и строительство с участием зарубежных партнеров на территории России микроэлектронных предприятий с самой передовой на сегодняшний день технологией под государственные гарантии инвесторам. При организации микроэлектронного производства требуется вести создание технопарков на базе имеющегося научно-технического, кадрового и образовательного потенциала, как хорошо работающего в мировой практике механизма прогресса в области высоких технологий.

Для экономического стимулирования инвестиций в развитие передовых разработок на основе планируемого микроэлектронного производства придётся предоставить налоговые и таможенные льготы предприятиям и инвесторам и оказать поддержку малым высокотехнологическим компаниям. Если все эти рекомендации воплотить в жизнь, то через несколько лет российская полупроводниковая электроника достигнет конкурентоспособного уровня. И тогда Россия встанет в один ряд с крупнейшими производителями микроэлектроники, а, быть может, и оставит их далеко за собой.

2006 г.

За нанотехнологиями будущее. Это не обсуждается

Интервью Ж.И. Алферова для журнала «НЭП»

В настоящее время вице-президент РАН, руководитель секции нанотехнологий Отделения нанотехнологий и информационных технологий РАН, председатель Санкт-Петербургского Научного центра РАН (СПб НЦ РАН), председатель Санкт-Петербургского физико-технологического научно-образовательного центра РАН, депутат Государственной Думы Российской Федерации продолжает заниматься развитием созданных им технологий, ведет активную работу по возрождению науки в стране, что невозможно без воспитания нового поколения ученых. Им был основан Санкт-Петербургский физико-технологический научно-образовательный центр РАН, который, по его словам, реализовал первоначальный план Петра 1, при создании академии, — объединить под одной крышей учеников, студентов и ученых, знаменитая триада. Тот факт, что Нобелевская премия была получена российским советским ученым именно за разработку в области нанотехнологий, означает, что Россия имеет все шансы занять достойное место среди развитых стран именно за счет развития современной и интеллектуальной экономики.

- Жорес Иванович, что могут дать России нанотехнологии с точки зрения экономического эффекта?

- Мы говорили всегда, и в советское время, и сейчас, что основная экономическая задача общества – это повышение качества жизни человека и выход на уровень ВВП на душу населения, соответствующий уровню передовых стран. В настоящее время мы отстаем по этому параметру от лидеров экономики в пять, семь, в восемь раз. Совершенно очевидна простая вещь: развивая сырьевую экономику, то есть увеличивая объем добычи нефти, газа, металлов, развивая традиционные отрасли, можно увеличить ВВП на 20, 30 процентов. Максимум в полтора-два раза, но невозможно увеличить в четыре, пять, в восемь раз. Выйти на современный уровень жизни, адекватный социальным и гуманитарным требованиям, мы можем, только развивая другую экономику — экономику знаний, экономику, основанную на науке, наукоемких технологиях, в том числе и инвестируя в нанотехнологии. Я — один из людей, которые считают, что нанотехнологии нужно развивать в России и они станут базой для создания у нас высоких технологий, а также построения «экономики знаний» в целом. Неслучайно я согласился в Академии наук перейти из Отделения физических наук в Отделение нанотехнологий и информационных технологий РАН, где создали новую секцию — нанотехнологий.

- Если исходить из принципов рыночников — если наука востребована экономикой, то и деньги будут. Может быть, для того, чтобы бизнес начал инвестировать в науку, необходимо разделить прикладную и фундаментальную? Есть же корпоративные исследовательские центры.

- Если наука востребована экономикой, то должны быть задействованы не только прикладные исследования, но и фундаментальные науки. Есть подобные предложения, рожденные в чиновничьих кабинетах, — реструктурировать научные организации, в том числе академические институты, чтобы разделить прикладные и фундаментальные исследования. Первые якобы будут финансироваться бизнесом, вторые — получать деньги из бюджета. Так не получится. Простите, еще вчера, скажем, моя лаборатория вела чисто фундаментальные исследования квантовых точек, а сегодня на основе этих разработок появился принципиально новый и чрезвычайно перспективный тип полупроводникового лазера, востребованный экономикой. А завтра мы снова будем заниматься чисто базовыми фундаментальными исследованиями по ансамблю квантовых точек.

Другое дело, что прикладные исследования нужно финансировать не только за счет государства. Несколько лет назад меня пригласили прочитать доклад на открытии всемирного конгресса в Сингапуре, и я там посещал различные институты. Бюджеты двух «прикладных», по нашим представлениям, институтов, в которых я побывал, — института микроэлектроники и института информационных сред составляет по 25 — 30 млн. долларов в год. Совершенно небольшие организации — по 200 человек каждый. В беседе с их руководителями выяснилось, что бюджеты формируется на 90% за счет государственных средств и на 10% за счет ассигнований представителей промышленности, то есть бизнеса. Я говорю, ну позвольте, такая мощная электронная промышленность в Сингапуре, почему же только 10%? Ответ обоих директоров был одинаковым: промышленность дает деньги на то, что ей нужно сегодня, а государство финансирует то, что им понадобится завтра. Вот и наш бизнес, даже когда он станет более цивилизованным, будет давать деньги, прежде всего, на насущные потребности, а стратегические направления придется финансировать государству.

- Какова ситуация в России и какие у нас шансы в области нанотехнологий?

- Государство любой страны мира, будь то США или Россия — основной инвестор в науку. Другое дело, что для наноиндустриализации, кроме денег, необходимо наличие инструментария, то есть мощной научной школы. Я считаю, что основа нанотехнологий в целом — фундаментальные исследования. Научные школы в России пока еще существуют и работают. Наша заслуга в том, что, несмотря на очень трудные годы, мы сохранили такую организацию, как Академия наук – высшую и уникальную! — научную и образовательную структуру России. Ее хотели уничтожить в 90-е годы как «наследие царского режима». От нее пытались избавиться как от «наследия тоталитарного режима». Для ее сохранения я согласился пойти депутатом в Государственную Думу. Ради сохранения Академии наук мы иногда шли на компромиссы с властью, но никогда — со своей совестью. И если сейчас выберем правильно направление (а нанотехнология – правильно выбранное направление), если мы поддержим именно те учреждения, те школы и те направления, которые имеют достаточный потенциал, если вопрос об этой поддержке будет решаться при активных консультациях с учеными, я думаю, мы имеем хорошие шансы. Все, что создало человечество, оно создало благодаря Науке. И если нашей стране суждено быть великой державой, то она ею будет не благодаря вере в Бога, в президента или в западные инвестиции, а благодаря труду ее народа, благодаря вере в знания, в науку, сохранению и развитию научного потенциала и образования. Что касается нанотехнологий, то мы развивали и осваивали эти принципы многие десятилетия. Целый ряд пионерских работ в этой области был сделан в нашей стране. Между прочим, в значительной степени и моя Нобелевская премия 2000-го года по электронике (полупроводниковые двойные гетероструктуры) и по ее основам была связана с нанотехнологиями.

- То есть у России есть свой исторический шанс?

- В России есть научный задел в оптоэлектронике, СВЧ-транзисторах. Эти области основаны на исследованиях полупроводниковых гетероструктур, за которые наш коллектив получил Нобелевскую премию. Благодаря нашим исследованиям стало возможным создание современного информационного общества. На их основе построены оптические системы хранения и передачи информации, без которых невозможно представить современную компьютерную технику, сотовые телефоны и многие другие технические достижения. Отмечу, что систематические работы по изучению свойств полупроводников в нашей стране начались еще в 30-е года прошлого столетия в Физико-техническом институте под руководством его основателя Абрама Федоровича Иоффе. Советскими учеными была создана теория выпрямления тока на контакте металл-полупроводник, основанная на явлении туннелирования. В 1931 и 1936 годах советский физик Я.М. Френкель опубликовал свои замечательные работы, в которых он предсказал экситоны в полупроводниках, ввел сам это название и разработал теорию экситонов, а Е.Ф. Гросс экспериментально открыл экситоны в 1951 году.

В настоящее время имеется огромный задел в Физико-техническом институте им. А. Ф. Иоффе РАН (ФТИ), в Санкт-Петербургском физико-технологическом научно-образовательном центре РАН (НОЦ), в ряде институтов Москвы и в Нижнем Новгороде. В стране возникла научная школа – мощная, разветвленная, развитая.

Конечно, огромной трагедией для нашей страны является потеря электронной промышленности Советского Союза. Было отставание по некоторым позициям, прежде всего, по кремниевым интегральным схемам, но оно составляло 3-5 лет. Во многих других областях — в гетероструктурах, оптоэлектронике – мы часто начинали производство раньше, чем за рубежом. Предприятия электроники были во всех республиках страны, но в значительной степени базировались на мощной технологической базе, которую создали в Белоруссии. Я имею в виду компанию «Планар». Инициатором ее создания был талантливый инженер в области микромеханики Е. Онегин, которого я хорошо знал. Наши специалисты создали институт, конструкторские бюро, производство в Минске, большое количество предприятий в Белоруссии, России, Прибалтике. Однажды в 80-х министр электронной промышленности СССР В.Г. Колесников сказал мне: «Жорес Иванович, вы знаете, я сегодня проснулся в холодном поту». Я переспросил: «А что случилось?» «Мне приснилось, что нет «Планара». А если нет «Планара», то нет и электронной промышленности страны», – ответил он, потому что «Планар» обеспечивал производство литографического оборудования на мировом уровне. Белоруссия сохранила «Планар», но его мощность совсем не та без соответствующих филиалов и предприятий, а уровень продукции не соответствует мировому. Он выжил и работает.

Другое дело, что в настоящее время чрезвычайно важна активная финансовая и идеологическая поддержка научных исследований по нанотехнологиям в институтах и лабораториях Академии наук, научных центрах и даже в частных компаниях, появившихся в последнее время.

- И все-таки какие направления наиболее эффективны для российской науки и народного хозяйства? Сейчас много говорят о нанопорошках.

- Нанопорошковые технологии существуют уже несколько десятилетий. Я думаю, что в наши дни увлеченность ими – это дань имеющемуся, американцы классифицируют это направление, как простое.. Развитие нанотехнологий — это не только создание новых материалов, структурированных с атомной точностью, когда вы укладываете атом к атому и получаете совершенно новые свойства! Но и понимание биологически возможным создание различного рода нанобиологических объектов, которые помогут понять природу человека и впервые появится возможность наблюдать в реальном времени за всеми процессами жизнедеятельности человеческого организма.

Применительно к IT-технологиям, наиболее быстро развивающиеся нанотехнологии — это технологии молекулярной и газотранспортной эпитаксии с использованием процессов самоорганизации для получения квантовых точек, фуллеренные и наноуглеродные технологии. Мой хороший знакомый, японский физик Лео Эсаки, получивший Нобелевскую премию в 1973 г. и занимавшийся нанотехнологиями, гетероструктурами и сверхрешетками, дал прекрасное определение наноматериалам: «man made crystals», т. е. кристаллы, сделанные человеком, в отличие от материалов, которые существуют в природе. Их он назвал «God made crystals» — сделанные Богом. Кристаллы, сделанные человеком, представляют собой материалы, которых нет в природе. Есть много искусственных кристаллов, но в природе существуют их аналоги. Гетероструктуры, вискеры — это материалы, не имеющие природной замены, у которых иные свойства, и рождаются эти иные свойства из технологии, когда мы укладываем атом к атому с высочайшей точностью. Основой развития современного материаловедения можно считать именно нанотехнологии, позволяющие создавать новые классы материалов не только полупроводниковых, но и других.

Кроме материаловедческого направления, которое включает в себя и полупроводниковые материалы, углеродные нанотрубки и материалы, наноструктуры, получение высокоэффективных катализаторов, получение новых материалов, существует много иных направлений. В России проведены интересные исследования в разных областях. Например, очень хорошие работы по графену выполнены в Институте проблем технологии микроэлектроники и особо чистых материалов РАН в Черноголовке.

- А в области энергетики?

- В свое время я делал доклад на научной сессии Российской академии наук, посвященной энергетике, на тему альтернативных источников. Сегодня мы живем, конечно, за счет нефти, газа, угля, атомной энергии. Все это исчерпаемые источники энергии: нефти хватит на 40 — 50 лет, газа на 60 — 70, угля — значительно больше. Кроме того, возникает масса экологических проблем. Трудно прогнозировать, как будет решена проблема термояда. Сегодня специалисты утверждают, что первый термоядерный промышленный реактор появится не раньше середины этого столетия. Но и лет пятьдесят назад делались оптимистические прогнозы, что термоядерная реакция будет укрощена человеком лет через 20 — 30. Поэтому я думаю, что у человечества на самом деле есть только один неисчерпаемый источник энергии — это Солнце. В конечном счете все будет сводиться к этому. Развитие солнечной энергетики, между прочим, очень тесно связано с нанотехнологиями, сегодня наиболее перспективный метод преобразования солнечной энергии — это преобразование ее на основе полупроводниковых гетероструктур. Мы уже имеем батареи с коэффициентом полезного действия 30 — 35%, и в ближайшем будущем будем иметь и 40 — 45%, и где-нибудь через 2 — 3 десятилетия этот тип солнечной энергетики станет экономически сравнимым с другими типами получения энергетических мощностей.

- Кроме финансирования и наличия научной школы, существует проблема подготовки кадров. Как быть в этом вопросе?

- В истории XX столетия было два полностью инновационных проекта, в которых родились принципиально новые технологии: это Манхэттенский проект в США и создание атомного оружия в СССР — инновационные проекты гигантского масштаба. И решающим для их успеха было не огромное финансирование. Их победа связана с кадрами, трудившимися над их выполнением. Успех американского Манхэттенского проекта определил Адольф Гитлер, вынудивший многих ученых перебраться из Европы в Америку. Все ученые, трудившиеся над созданием американского ядерного оружия, занимались до этого фундаментальными исследованиями в области ядерной физики. Успех советского проекта определил А.Ф. Иоффе, который непосредственного участия в создании бомбы не принимал, но вырастил советскую физическую школу. Этому способствовало постановление правительства 1945 года, резко повысившее зарплату научным сотрудникам и профессорско-преподавательскому составу. Приоритет фундаментальных исследований и подготовки кадров предопределил положительный результат работ по созданию советской ядерной бомбы. Тогда в разрушенной войной стране создали новую индустрию и новые методы.

Поэтому и для прорыва в области нанотехнологии необходимо, прежде всего, организовать подготовку высококвалифицированных исследовательских кадров. Частично эту задачу решает Санкт-Петербургский физико-технологический научно-образовательный центр РАН, который я возглавляю. Сейчас США, Япония, частично Китай и некоторые другие страны живут в постиндустриальном информационном обществе. В России высокотехнологическую индустрию, созданную за многие десятилетия, разрушили. Поэтому и у нас, в отсутствие индустрии, теперь тоже постиндустриальное общество, но, к сожалению, так называемое «информационное общество» пока еще находится зачаточном состоянии. И здесь главной проблемой стал разрыв в поколениях. Физико-технический институт им. А.Ф. Иоффе РАН занимался работой с детьми в профильном лицее, обучал студентов соответствующего факультета Санкт-Петербургского Политехнического института (позднее — университета), поэтому в Физтехе этот разрыв был меньше.

- Кроме разрыва в поколениях, существует проблема «утечки мозгов». Президент США Барак Обама недвусмысленно дал понять, что его страна начинает «охоту за головами». Как удержать молодых ученых?

- Уезжать ученые будут всегда, все зависит от причин. Из СССР не уезжали, потому что не разрешали. Теперь у нас свобода, демократия. Из Европы в послевоенные годы ученые в большом числе уезжали в Америку, где были лучше условия. Важно, каков масштаб этого отъезда. Отъезд с возвращением, отъезд, который приводит к научному обмену, если не нарушается «критическая масса» научных сотрудников в стране, играет отрицательную роль, но последствия этого можно преодолеть. А когда количество отъезжающих нарушает баланс научных сил, то последствия могут быть необратимы. Надо отметить, что произошла утечка мозгов не только за рубеж, где они оказались в основном востребованными, но главный урон — «утечка» мозгов внутри страны, которая ушла в коммерцию, в бизнес-структуры, в челноки, в бомжи и др., т.е. для науки оказались ликвидированными.

Чтобы удержать ученых, нужно выполнение нескольких условий. Одно из них совершенно естественное: должны быть условия для научной работы и внедрения получаемых результатов. Необходимо достаточное финансирование исследований, современное оборудование, близкое по мощности к производственному. Но еще важно, чтобы результаты исследований были востребованы экономикой.

- Президент России Д. Медведев взял под личный контроль инновационную политику. На инвестиционном форуме он сформулировал пять принципов развития «экономики знаний». Что вы думаете по этому поводу?

- За нанотехнологиями, или кванторазмерными технологиями, несомненно, будущее. И это не обсуждается. И очень хорошо, что наш президент это понимает.

Необходимо качественно и принципиально пересмотреть вопрос финансирования науки и ее взаимодействия с бизнесом. Ранее мы говорили об де-индустриализации. Наши ученые ни в чем не уступают западным коллегам. Остается лишь вопрос применения научных открытий. А именно на этом Россию надо возрождать и создавать экономику и промышленность. Это непростая задача, но безусловная. Как сказал биохимик и физикохимик Арчер Джон Портер Мартин, все науки прикладные. А у нас с этим очень сложно. Без производства не будет финансирования исследований, без исследований не будет производства.

Поэтому, для того чтобы нанотехнологии заняли свое место в реальном секторе экономики и начали приносить прибыль, необходим адекватный современным научным знаниям уровень развития промышленности и экономики. Это означает, что должен произойти серьезный рост не только финансирования научных исследований, но и инвестиций в производство. Наука развивается, когда она востребована экономикой. Она должна быть востребована экономикой. Иногда даже не так важна область применения. Вспомните, как развивалась атомная энергетика. Конечно, ни один ученый не пожелает своему открытию такого применения, как было использовано расщепление урана. Но вот что сказал мне ученый, дважды удостоенный Нобелевской премии, Джон Бардин, когда приезжал в Петербург на встречу нобелевских лауреатов: «Как было бы замечательно, если бы сейчас шла мягкая «холодная война».

2008 г.

Бороться с бедностью!

Интервью Ж. И. Алферова информационному каналу «Вести»

- Жорес Иванович, открывая первое заседание Госдумы пятого созыва, Вы призвали коллег-депутатов бороться с бедностью, развивая экономику знаний. Какая помощь от государства и бизнеса необходима для этого российской науке?

- Я бы сказал так, что поддержка, в первую очередь нужна от государства. Поскольку бизнес, даже очень зрелый бизнес Соединенных Штатов Америки, на самом деле научные исследования, особенно базовые научные исследования, поддерживает очень незначительно. Это глубокое заблуждение, может быть, создающееся специально.

Я в свое время проводил, так сказать, исследование этого вопроса… Вернее, исследованием я это не назову, но у меня была в том числе общественная должность в Европе – президент европейского материаловедческого форума. И мы там занимались изучением взаимодействия бизнеса и науки в США. Европа все время очень болезненно переживает, что Европа — родина науки, Альма-матер очень многого в нашей науке и культуре, а вот посмотрите-ка, все достижения современные – это США и Юго-Восточная Азия. И как же так? В тридцатке лучших университетов мира европейских — три-четыре, и то по старому бренду – как Оксфорд, Кембридж, Сорбонна, Цюрих, потому что там учился Эйнштейн. Как же так это произошло?

Вот мы смотрели, собственно говоря, в чем состоит бюджет на науку, на научные разработки в 20-ти передовых университетах США. И оказалось, что бизнес там частный, а бюджетные ассигнования научно-исследовательских работ – это 10 — 15%. А в основном это федеральный бюджет и бюджет штатов.

Бизнес всегда везде платит, когда он чувствует, что он завтра получит прибыль. Поэтому конечно, государство и в США, и в России, и в других странах – основной инвестор в науку. А заслуга России сегодня — то, что, несмотря на очень трудные годы, мы сохранили такую организацию, как Академия наук. Сохранили научные учреждения в Академии наук и целый ряд школ, пусть и с огромными потерями. Но, тем не менее, если выберем правильно направление, а нанотехнология – правильно выбранное направление, если мы поддержим именно те учреждения, те школы и те направления, которые имеют достаточный потенциал, если вопрос об этой поддержке будет решаться при активной консультации с учеными, я думаю, мы имеем хорошие шансы.

- Говоря о нанотехнологиях, как Вы оцениваете нынешнее состояние и перспективы России в этой сфере?

- Нанотехнологии стали модным направлением, грубо говоря. Нанотехнологии — тогда, когда переход к малым размерам несет новые свойства и новые явления. И главным в нанотехнологии является возможность, с одной стороны, строить материалы, структуры, приборы на, как говорится, новых принципах, хотя этим принципам – многие десятилетия. И мы их развивали и осваивали в наших лабораториях много лет тому назад.

И другая важная возможность — своевременно диагностировать эти очень сложные структуры. Нанотехнологии уже дали и дают очень много.

Целый ряд пионерских работ в этой области было сделано в нашей стране. Между прочим, в значительной степени и наша Нобелевская премия 2000-го года по электронике и по ее основам связана была, в том числе, с нанотехнологией. Потенциал в ряде мест сохранен.

Всегда задают вопрос: а сколько это принесет денег? Что логично, так как основная экономическая задача общества – это решить экономическую проблему, то есть выйти на уровень ВВП, внутреннего валового продукта на душу населения, такой же, как в передовых странах. Мы отстаем по этому параметру в пять, семь, восемь раз.

Совершенно очевидна простая вещь. Увеличивая производство нефти, газа, его переработку, металлов, машин, которые мы уже делаем, автомобилей, мы можем увеличить все это дело на 20, 30 процентов, в полтора раза. Но невозможно увеличить в четыре, пять, в восемь раз. Выйти на современный уровень мы можем, только развивая другую экономику — экономику знаний, экономику, основанную на науке, наукоемких технологиях.

- Жорес Иванович, как бы Вы охарактеризовали нынешний состав российского парламента? И в чем его принципиальное отличие от предыдущего состава?

- Я не вижу никакого принципиального отличия от предыдущего. Мне неудобно говорить о моих коллегах, но, к сожалению, я оцениваю наш парламент не очень высоко. Понимаете, я вообще человек беспартийный. И чисто партийный парламент меня внутренне не устраивает. Я просто считаю, что комбинация, которая была раньше – 50 процентов по партийной линии, или там по спискам общественных движений, и 50 процентов непосредственно из регионов – это лучше. Связь с регионами больше. И возможности вообще для индивидуальностей, независимых от своих партийных и прочих взглядов.

Дальше. Парламент не должен превращаться в организацию, которая штампует любые предложения правительства и администрации президента. Он у нас стал таким. Смешно было слышать, когда было сказано, что парламент – не место для дискуссий. Парламент – место для дискуссий. Обязательно. Дискуссии должны быть.

Но, возможно, я пристрастен немножко, потому что я ношу всю свою жизнь такое имя — меня назвали в честь Жана Жореса. Это был великий французский парламентарий. И он дискуссии умел блестяще проводить. Парламент – место для дискуссий. Парламент, я считаю, и я об этом говорил Борису Вячеславовичу, и он даже со мной соглашался.

Жители России к относятся наверняка не очень положительно, когда видят, что происходит в парламенте: в практически в пустом помещении бегают несколько человек и нажимают кнопки. Независимо от вашей партийной принадлежности, вы решения должны принимать сами. И ничего страшного, что вы нажмете кнопку, которая не соответствует генеральной линии общественной или политической организации.

- Жорес Иванович, чтобы Вы выделили среди достижений Госдумы четвертого созыва? И какие задачи стоят, на Ваш взгляд, перед новой Думой?

- Государственная Дума, парламент страны должен думать не о том, как проштамповать предложения правительства. Это представительная власть, которая должна думать. Исполнительная власть — да, она защищают интересы страны. И самым большим патриотом страны должен быть ее глава, президент. Там, где президентская власть. Премьер-министр и прочие. Но у них, к сожалению, часто возникают некие свои интересы.

Представительная власть — она должна и контролировать исполнительную. Не просто ждать предложений и законов от правительства. А по-настоящему разрабатывать наиболее важные, нужные законы для страны.

Я могу только с горечью сказать, что я, например, создав 7 лет тому назад на свою Нобелевскую премию — Фонд поддержки образования и науки, который называется Алферовским фондом, из которого мы платим стипендии школьникам, студентам, аспирантам, вдовам членов Академии, учредили премию для молодого ученого, которая уже пользуется популярностью и в стране, и даже в мире, и за 7 лет не смог добиться льготного налогообложения для подобных фондов.

Да, законы нужно исполнять. И очень много нарушителей. Но законы нужно создавать, и думать о них, не исходя из принципов, что кругом жулики и воры. А исходя из принципов, что основное население страны – порядочные, честные люди.

2008 г.

Наука может выжить только в союзном государстве

Интервью Ж.И. Алферова для журнала «Союзное государство»

– Жорес Иванович, как вы думаете, почему научное лидерство России во многих областях не переросло в экономическое? Понятно, что в постперестроечное время экономику и науку подрезал недостаток средств, но ведь в советское время их выделялось достаточно. Может быть, механизм отечественной экономики тогда был выстроен таким образом, что научно-техническому прогрессу не придавалось первостепенного значения?

— Не будем забывать, что в советское время наше научное лидерство складывалось весьма постепенно и появилось не во всех областях. В силу политических причин мы не могли широко пользоваться достижениями зарубежных стран. «Железный занавес», созданный, прежде всего, Западом, вынуждал советских ученых зачастую «изобретать велосипед». Мы должны были все развивать сами.

Остановлюсь на близкой мне отрасли. До революции отечественной школы физики в России практически не было. Точнее, она находилась в зародышевом состоянии. Конечно, существовали отдельные достижения, например, открытие давления света Петром Лебедевым, но в основном в наших университетах на кафедрах физики повторялись работы западных ученых. В этой связи трудно переоценить заслуги основателя советской школы физики Абрама Иоффе, а также Сергея Вавилова, Леонида Мандельштама. Они поняли, что современная квантовая физика — основа развития технологий, которые были востребованы экономикой страны, поскольку проводилась гигантская индустриализация.

Целый ряд технологий появился у нас благодаря научно-техническим работам, которые активно велись в стране. Советский Союз — признанный лидер в космических технологиях, они до сих пор поддерживают престиж нашей страны и стимулируют научно-технические разработки. Эти технологии позволили нам активно использовать телевидение и Интернет. Но сама космическая индустрия развилась в свое время в результате создания системы ракетной доставки ядерных бомб. Так что вся отечественная экономика развивалась в значительной степени на основе научно-технического прогресса. И этому придавалось большое значение.

Почему в то же время существовали трудности с обеспечением населения продовольствием, товарами ширпотреба? Я считаю, что это результат ошибок в развитии экономики страны со стороны политического руководства. Однако это не имеет прямого отношения к тому приоритету, который придавался науке.

— Но ведь в то время в экономике страны существовали различные технологические уклады. В наше время дистанция между ними еще более увеличилась. С одной стороны — островки высоких технологий, элементы постиндустриального и информационного общества, с другой — натуральное хозяйство на селе. Ситуация куда драматичнее, чем в конце 80-х годов прошлого века, когда писатель Василий Белов на первом Съезде народных депутатов поставил в укор деятелям науки тот факт, что в деревне продолжают косить косой…

— В своем выступлении на Съезде я ответил Василию Белову. Сказал примерно следующее. В истории мировой литературы не было более блестящего, значительного феномена, чем русская литература ХIХ века. На протяжении каких-то 30 лет творили, изумляя читателей своими гениальными произведениями, Пушкин и Гоголь, Толстой и Достоевский, Некрасов и Тургенев. А между тем большая часть населения России оставалась неграмотной. Так что, винить в этом великих русских писателей? А какое отношение имели Басов и Прохоров, благодаря которым широко использовались лазерные технологии, к тому, что в личном хозяйстве колхозника продолжал преобладать ручной труд? Василий Белов сказал просто чушь!

Теперь что касается последствий реформ 1990-х годов… По-моему, мы должны сказать спасибо советской экономической системе за то, что эти реформы не привели к полному развалу общества. Если бы взять и разделить Соединенные Штаты на 15 независимых, зачастую недружелюбно настроенных по отношению друг к другу государств, я бы посмотрел, что произошло с этой великой страной и ее экономикой… Так вот, нашу огромную страну, где существовала централизованная система планирования, разрезали на 15 кусков. Поэтому говорить о каких-то продуманных реформах в постперестроечный период — значит заниматься пустой болтовней. Мы нанесли исторической России такой страшный удар, от которого она будет оправляться долгие годы.

Когда в 2000 году я получал Нобелевскую премию, формулировка комитета звучала так: «За базовые фундаментальные исследования, составившие основу современных информационных технологий». Да, благодаря исследованиям, которые мы проводили, развилась современная полупроводниковая электроника. Однако к этому времени по объемам производства электронная промышленность составляла лишь 20 — 25 процентов той, которая существовала в начале перестройки.

А ведь в советское время электронная промышленность представляла собой мощную империю: на более чем трех тысячах предприятий работали миллионы людей. Это производство было развито во всех союзных республиках, а особенно в России, Белоруссии и на Украине. Сегодня в России объем его так и остался на уровне восьмилетней давности, а во всех других республиках, кроме Белоруссии, его просто нет.

Конечно, определенное технологическое отставание Советского Союза от развитых стран бросалось в глаза, так что определенное реформирование экономики было необходимо. Но именно реформирование, а не разгром! В то время, когда Россия оказалась на обочине технико-экономического, социального развития, технологические процессы в мире продолжаются. Сосуществование различных технологических укладов, о чем писал член-корреспондент РАН Сергей Глазьев, — характерная черта не только национальных экономик, но и всего мирового хозяйства. Экономика стран «золотого миллиарда» развивается, прежде всего, за счет научно-технических достижений и неэквивалентного обмена со странами второго и третьего мира, — в то время как нам пытаются отвести сырьевую специализацию.

— Как писал академик Николай Федоренко, «мощный потенциал отраслевой науки в таких отраслях, как машиностроение, биотехнологии, электронная техника был практически утерян. К примеру, не менее 80 процентов станкостроительных предприятий изменили свой профиль, а около 300 современных технологий в таких областях, как аэрокосмическая промышленность, производство высокочистых материалов, станков с ЧПУ, промышленных роботов, биотехнология и других были утрачены безвозвратно».

Неужели все это мы действительно утеряли безвозвратно? Или ценой огромных усилий этот мощный потенциал все-таки удастся восстановить?

— Конечно, удастся. Несмотря на очень трудные годы, мы сохранили такую организацию, как Академия наук. Сохранили научные учреждения в РАН и целый ряд ее школ, пусть и с огромными потерями. Развитие нанотехнологий позволит частично компенсировать промышленные потери, понесенные в связи с развалом СССР, и обеспечит востребованность исследователей ряда академических институтов.

Нанотехнологии позволяют за счет квантовых размерных эффектов строить материалы, структуры, приборы на новых принципах. Впрочем, принципам этим — многие десятилетия. Мы их развивали и осваивали в лабораториях много лет назад. Между прочим, в значительной степени наша Нобелевская премия 2000 года была связана, в том числе, с нанотехнологиями.

Электронная промышленность будет оставаться основным локомотивом развития еще 2 — 3 десятилетия. И для того, чтобы ситуация изменилась, должно измениться отношение государства к развитию передовых технологий.

Самые большие потери от реформ понесла отраслевая наука. А ведь отраслевые институты ранее и занимались тем, что доводили до производства принципиально новые образцы. Теперь отдельные лаборатории и прикладные институты просто исчезли. Когда же представители инвестиционных компаний обращаются в академические институты, то последние могут предложить им только новые идеи и иногда новые образцы. Вот почему мы говорим о «старт-апе», технико-внедренческих зонах, технопарках.

При создании и развитии технопарков необходимо проводить взвешенную государственную политику по развитию определенных технических и технологических направлений. Учитывать, какая промышленность сохранена в данном регионе, какие отрасли нуждаются в развитии. Недавно я побывал в новосибирском Академгородке и с большим интересом ознакомился с работами, которые ведутся в институтах. Должен сказать: молодцы! Перспективных направлений здесь очень много.

В свое время я предлагал создать технопарк на основе новейшего завода кремниевой микроэлектроники, который согласилась построить в Петербурге одна немецкая компания. В этом случае мы сразу же выходили на современный уровень в микроэлектронике. И на мировой рынок, поскольку компания принимала на себя ответственность за реализацию четверти продукции. К сожалению, идея погибла, увязнув в чиновничьих согласованиях.

Яркий пример интеграции науки и образования с целью подготовки высококвалифицированных специалистов для современной наукоемкой промышленности — создание Санкт-Петербургского физико-технологического научно-образовательного центра РАН. Здесь реализуется, наконец, предложенная еще Петром I в указе о создании государственной Академии «композиция» — Академии наук, Академического университета и Академической гимназии. Уверен, что обучение школьников, студентов и аспирантов непосредственно в контакте с активно работающими учеными, занимающимися с ними как в учебных лабораториях на лекциях и семинарах, так и в научных лабораториях, — необходимый путь подготовки научных кадров, которые позволят России выйти на лидирующие позиции в научном прогрессе XXI века.

Будут у нас кадры, — мы всегда можем догнать и перегнать развитые страны. Интеллектуальный, человеческий ресурс — главный ресурс России. Пока он еще не утрачен. Но для того, чтобы этот ресурс развивался, он должен быть востребован экономикой.

— Но интеллектуальный ресурс России убывает. В постперестроечное время «утечка мозгов» за границу приобрела огромные масштабы…

— Для того чтобы ученые не уезжали необходимы определенные условия для работы. Это означает наличие современного оборудования и побуждающей к творчеству моральной атмосферы в коллективе, которая была во многих академических институтах в советское время. Должен быть спрос на исследования молодых ученых. Ряд моих талантливых учеников работает за границей. Я спросил одного: «Почему?» Он ответил: «На нашей установке я могу сделать все то же самое, но за месяц, а в Германии — за два часа». Чтобы сохранить сотрудников, мы прибегали к такому варианту: тех из них, которые работали за границей, оставляли числиться в институте без сохранения зарплаты. Они как бы находились в творческом отпуске. Для них это было очень важно: они знали, что, вернувшись в Россию, придут назад в свой институт.

— Предполагается, что в результате реформирования РАН, сокращения числа бюджетных ставок зарплата научного сотрудника достигнет 1000 долларов. Похоже, одну проблему худо-бедно удастся решить.

— Как я уже говорил, дело не только в зарплате. Что касается обновления имеющегося оборудования, то эту проблему трудно решить при настоящем уровне финансирования РАН. В начале «шоковой терапии», в 1992 году оно упало в 20 раз. Сегодня оно выросло, но по-прежнему в 3 — 4 раза меньше, чем было в советское время.

К тому же, я считаю, что, увлекшись лозунгом «повысим зарплату научному сотруднику», мы подзабыли о значении инженерного состава. В программе реформирования написано, что научный сотрудник к 2008 году будет получать 30 тысяч, молодой исследователь — 15 — 20 тысяч, вспомогательный персонал — 12 тысяч. Для нашего института большая разница между научным и вспомогательным персоналом, куда входят инженеры высокой квалификации, обслуживающие сложнейшие приборы и установки, совершенно неприемлема. Думаю, подобная проблема возникает и в других академических естественнонаучных институтах.

Реформирование фундаментальной науки нельзя проводить по неким лекалам. Сокращение числа академических институтов — далеко не простой процесс, если учесть, что возникли они не случайно. Я все больше восторгаюсь создателем нашего института и основателем советской школы физики Абрамом Федоровичем Иоффе. Он выделял сформировавшиеся новые коллективы из института путем создания новых институтов. И правильно делал. Потому что научная среда требует от лидера очень активного участия в научном творчестве.

С другой стороны, любой руководитель института сегодня завален таким количеством бумаг, что на научное лидерство у него почти не остается времени. Но мы не можем поручать это руководство чиновникам, ибо тогда будут происходить ужасные вещи. Значит, нужно работать, искать новые формы…

— Жорес Иванович, вы родом из Белоруссии, часто бываете у себя на родине, общаетесь с коллегами из Национальной академии наук. В чем, по-вашему, поучителен опыт Белоруссии, сохранившей фундаментальную и отраслевую науку?

— Руководство республики прекрасно понимает, что у Белоруссии нет сырьевых ресурсов, и экономику можно развивать только на той индустриальной базе, которая создана в советское время, — предприятий машиностроения, приборостроения, оптической промышленности, электроники, вычислительной техники. И то, что сегодня эта база сохранилась и активно развивается, нужно сказать большое спасибо Александру Григорьевичу Лукашенко. Он не дал разворовать промышленность, и сегодня научно-технический потенциал Белоруссии высок. Хотя им намного труднее, чем нам. Непросто было сохранить этот потенциал, но сейчас экономика республики построена в значительной степени на его использовании. Сохранились и исследовательские лаборатории.

Конечно, и в белорусской науке существуют проблемы. Есть определенная утечка мозгов за границу, хотя масштабы ее несопоставимы с российской. Но главное: белорусская наука востребована у себя дома. В целом научно-техническая политика в Белоруссии более разумна, чем в России.

У нас c белорусскими учеными есть ряд совместных программ, для их реализации имеется хорошая промышленная база. Санкт-Петербургский научный центр РАН и Национальная академия наук договорились о тесном сотрудничестве в рамках Парка высоких технологий. Именно в Белоруссии есть возможности для дальнейшего развития наших исследований и создания промышленного производства конкурентоспособных полупроводниковых электронных компонентов.

На рассмотрение в Совет Министров Союзного государства внесено предложение о разработке союзной программы «Гетероструктуры: СВЧ-радары, лазеры, светодиоды». Реализовать эту программу поможет такая форма сотрудничества, которая объединит академическую и отраслевую науку, а также производство. Предполагается, что проект программы включит несколько крупных проектов, которые будут разработаны с учетом тенденций развития приборов гетероструктурной электроники в мире.

2008 г.

Российские ученые еще получат Нобелевскую премию

Интервью Ж. И. Алферова газете «Фонтанка»

- Практические результаты Ваших главных научных открытий в той или иной форме присутствуют в жизни каждого современного человека. Тем не менее, нелёгкая миссия просить нобелевского лауреата по физике сформулировать для широкой аудитории научную суть его важнейших исследований… Впрочем, кажется, это не так уж безнадёжно непонятно для просвещённого человека?

- Да, научная суть моего открытия с одной стороны, конечно, очень сложная, но, с другой стороны, о ней можно сказать и проще. Кстати, когда нам была присуждена Нобелевская премия, раздавались голоса о том, что, дескать, до сих пор Нобелевские премии обычно присуждались за очень крупные, фундаментальные научные исследования, а тут премию присудили лишь за развитие новых технологий. Но в том-то и дело, что Нобелевская премия 2000-го года как раз и присуждена за фундаментальные научные исследования, составившие базу современных информационных технологий. Что такое в данном случае база? Половина премии, как вы знаете, была присуждена Джеку Килби за его вклад в создание кремниевых интегральных схем — кремниевых чипов, а вторая половина премии профессору Герберту Кремеру и вашему покорному слуге за развитие полупроводниковых гетероструктур, прежде всего нашедших применение в сверхбыстрой и оптической электронике.

Такова дословно формулировка Нобелевского комитета. Кремниевые чипы — это фактически основа современной микроэлектроники: персональных компьютеров, вычислительных машин и так далее, а полупроводниковые гетероструктуры — это второй столп микроэлектроники, полупроводниковые, монокристаллические структуры, созданные из разных материалов. Очень хорошо по этому поводу сказал мой старый приятель, нобелевский лауреат 1973 года Лио Эсаки, получивший премию за открытие туннельных явлений в полупроводниках и тоже занимавшийся гетероструктурами: «В природе есть кристаллы, созданные Богом, и кристаллы, созданные человеком». Кристаллы, созданные Богом, — это кристаллы, в том числе и полученные в лаборатории, но их свойства такие же, как у кремния, германия, кварца и других кристаллов, которые существуют в природе; да они чище, имеют другую форму, потому что они специально выращены с определёнными свойствами, но такие свойства можно найти и в природе.

А гетероструктура — это кристаллы, сделанные человеком, когда вы меняете химический состав в кристалле на расстоянии нескольких постоянных кристаллических решеток, т.е. в нанометровом диапазоне создаёте сложные структуры, которых нет в природе; и когда вы создаёте эти структуры, у них появляется набор совершенно новых свойств, которые не существуют и не могут существовать в принципе в естественных или искусственных кристаллах, «сделанных Богом».

Сегодня много говорят про нанотехнологии, наноструктуры… В двойной гетероструктуре при определённом размере средней области — а это уже наноструктура — появляются принципиально новые свойства, мы получаем возможность управлять движением электронов, фотонов внутри кристалла, используя эти гетероструктуры. На основе этих гетероструктур были сразу же созданы лазеры, которые работают при комнатной температуре — все остальные полупроводниковые лазеры работали только при охлаждении жидкими газами, и поэтому не могли эффективно использоваться; стала возможной волоконно-оптическая связь.

Появились лазеры, снимающие информацию в компакт-дисках. Эффективность мобильных телефонов — они, конечно, существовали бы всё равно — увеличилась, потому что в них стоит транзистор с гетеропереходами, которые гораздо лучше усиливают СВЧ-колебания. Солнечные батареи на кремнии в кристаллах, «сделанных Богом», имели КПД 15 — 20% и теоретический предел — 26%, а созданные на основе гетероструктур, они уже сегодня имеют КПД более 40%, с теоретическим пределом 87%. Источники освещения на светодиодах с гетероструктурами появились сначала в виде очень эффективных светофоров, семафоров, тормозных сигналов в машинах, а сегодня уже внедряются как массовое освещение. Появилась даже новая область физики — физика гетероструктур!

Существует огромное количество возможностей для применения гетероструктур. Конечно, этим занимались не только мы, но и американцы, и представители других стран, но основные результаты были получены нами… Да, теорию развивал Крёмер, но все решающие эксперименты сделали мы, хотя про русских и говорят, что они сильны в теории, а не в практике. Первые лазеры, солнечные батареи, светодиоды — всё это наше! А начал я всем этим заниматься ещё в 1962 году, основные идеи сформулировал в 1963 и в 1965 годах, а главные результаты мы получили в конце 1960-х годов, и лишь потом этим делом стали широко заниматься во всём мире.

Так что это тот случай, когда дать премию за гетероструктуры без нас было нельзя. Дали поздно?.. Ну, это часто бывает, и в этом смысле Нобелевский комитет поступает правильно, ведь самое печальное в премиях, когда она даётся за слабую или ошибочную работу, в нашем же случае всё уже было ясно. Кстати, в 1996 году Нобелевский комитет по физике проводил в Мальмё в Швеции специальный нобелевский симпозиум по гетероструктурам, где основными докладчиками — вступительным и заключительным — были Крёмер и Алфёров. И когда нам дали Нобелевскую премию в 2000 году, первое поздравление я получил от Герберта Крёмера по электронной почте: «Поздравляю! И ты можешь поздравить меня! Но я думал, что мы поедем в Стокгольм четыре года назад, после симпозиума…»

- Иосиф Виссарионович считал, что Сталинская премия более престижна, чем Нобелевская, и, вероятно, как следствие, отечественные учёные стали ощущать внимание из Стокгольма лишь после смерти вождя. Семёнов стал первым советским лауреатом в 1956 году, Тамм, Черенков и Франк в 1958… Политический аспект в принятии решений нынче совсем чужд Нобелевскому комитету?

- С моей точки зрения, в принятии решений о присвоении Нобелевских премий мира политическая подоплёка является решающей. Известно, что когда Черчиллю сообщили, что он — нобелевский лауреат, он первым делом спросил: «Надеюсь, не за мир?» Ему, как вы помните, была присуждена премия по литературе, что тоже несколько странно… Написанная им «История Второй мировой войны» содержит массу интересных документов, но я бы не считал её образцом литературного стиля. Нобелевские премии по литературе часто имели элемент политики, особенно при присуждении их советским и российским писателям, но Нобелевские премии по науке не имеют никакой политической подоплёки.

Я бы даже сказал так: практически всегда, когда в послевоенные годы Нобелевский комитет имел возможность присудить премию европейцам, в том числе советским или российским учёным, он это делал. А то, что среди нобелевских лауреатов большинство американцы… так нужно просто признать, что в послевоенные годы в Соединённых Штатах наука развивалась более широко, более эффективно, чем в других странах. И когда среди нобелевских лауреатов, которые имеют право на выдвижение новых кандидатур и к которым поступают на экспертизу научные работы, большинство представителей США, естественно, что они свои достижения знают лучше, чем то, что происходит с наукой в Европе и в России.

Правда, лично моя первая научная награда, присуждённая мне в 1971 году, ещё до того, как я получил Ленинскую премию — это золотая медаль Франклиновского института в США. Более того, я знаю, что изначально на эту медаль выдвинули американцев, но в процессе экспертизы пришли к выводу, что — да, американцы прекрасно поработали, но Алфёров сделал эту работу раньше.

Кстати, я получил право выдвигать учёных на Нобелевские премии примерно в 1976 году, поскольку Нобелевский комитет даёт это право не только лауреатам, но и просто известным специалистам в тех или иных областях. С тех пор я регулярно получаю от комитета по физике конверт, куда я могу внести свое предложение на премию.

А после того, как я стал нобелевским лауреатом, я могу выдвигать кандидатуры как на премию по физике, так и на премию по химии, на которые я выдвигал и выдвигаю советских и российских учёных, а когда есть возможность — а это всегда помогает — я выдвигаю отечественного учёного в связке с западным. Я очень надеюсь, что российские учёные ещё получат Нобелевские премии. У нас есть достойные этого выдающиеся физики, хотя, откровенно говоря, в основном их работы выполнены в советское время. Назвать их имён я не могу — такое условие ставит Нобелевский комитет, я должен назвать свои кандидатуры конфиденциально, я даже не могу послать их электронной почтой.

- Удивительная вещь, но чёткой формулировки модного словечка «нанотехнологии» до сих пор не дал ни один государственный муж, наделённый обязанностями эти самые нанотехнологии внедрять в жизнь. Восполните пробел?

- Нанометр означает миллиардная доля метра. Это те технологии, которые появляются за счёт размерных эффектов, когда при переходе к малым размерам появляются принципиально новые свойства.

Сейчас многие говорят, особенно по поводу микроэлектроники, наноэлектроники: мол, не имеет смысл вкладывать в это деньги, мы отстали навсегда, проще купить. А я возражаю: пока у нас есть квалифицированные научные и инженерные кадры, мы навсегда не отстали, мы всегда можем догнать. Но для того, чтобы догнать, нужно вкладывать средства в это дело. Могу привести историческую аналогию. Когда 20 августа 1945 года было принято постановление о создании Специального комитета при ГКО СССР и Первого главного управления при СНК СССР, подразумевавшее широкое развёртывание работ по атомной проблеме и созданию атомного оружия, мы в этой области отставали очень серьёзно. Но в результате даже обогнали американцев в разработках, связанных с водородным оружием.

Можно много таких примеров привести. Когда мы, скажем, начинали работы по ракетному оружию, конечно, немецкий, ставший американским, учёный Вернер фон Браун был впереди. Королёв и сотрудники ездили тогда в Германию, пытались привлечь к этой работе иностранных специалистов — но к тому времени все сливки там уже забрали американцы; мы отставали… Но первым-то в космос полетел наш спутник! Простите, но в полупроводниковой электронике мы тоже отставали, а все приборы на гетероструктурах первыми сделали именно мы. Я никогда не забуду рассказ о том, что когда Мстислава Всеволодовича Келдыша первым из советских учёных допустили посетить Линкольновскую лабораторию в США в 1972 году — меня туда, кстати, несмотря на все просьбы сотрудников этой лаборатории, не пустили, как узкого специалиста в данной области, способного подглядеть секреты, — Келдыш спросил, а какие работы советских учёных по полупроводниковым лазерам вы знаете. Ему ответили: «Извините, мы просто повторяем то, что сделал Алфёров!»

Мстислав Всеволодович, вернувшись из США, первым делом задал вопрос: «Алфёров член Академии или нет?» Хотя, должен сказать, что авторитет самого академика Келдыша в США был чрезвычайно высок. В 1974 году я был в гостях, дома у Гарольда Брауна, ректора Калифорнийского технологического института — позже, в правительстве Картера, он стал министром обороны США. И когда во время нашей беседы за ужином я вспомнил о том, как много для развития науки сделал Келдыш, Браун сказал: «Келдыш был моим гостем в этом доме», — и повёл меня на второй этаж, где в гостевой комнате, держась за простыню на кровати, добавил: «На ней спал Келдыш!» Сказано это было с величайшим пиететом.

- Соответствует ли глава РОСНАНО Чубайс своей миссии?

- Конечно, нет! Анатолий Борисович, я думаю, человек неглупый, безусловно, и, наверное, неплохой администратор, но… Я могу вам по этому поводу сказать следующее. Когда создавался Госплан в 1920-е годы, на политбюро обсуждалась кандидатура его председателя. Было два претендента: академик Глеб Максимилианович Кржижановский и Пятаков. Владимиру Ильичу Ленину о них доложили примерно так: Кржижановский блестящий учёный, но к административной работе склонности не имеет, а Пятаков блестящий администратор, но не учёный. Ленин сказал: «Я думаю, абсолютно правильно, если председателем Госплана станет человек, который по-настоящему всё понимает — и пусть им будет Кржижановский, а заместителем к нему поставим этого блестящего администратора Пятакова». Я думаю, что и в РОСНАНО должно было быть именно так.

- Смогут ли солнечные батареи, которые мы упоминали, стать в будущем альтернативным источником энергии для человечества?

- Конечно. Они и сейчас уже являются таким источником, и я уверен — за прямым преобразованием солнечной энергии в электрическую будущее. Солнце — неиссякаемый источник энергии. Проблемы с солнечными батареями сегодня чисто экономические. Один ватт или киловатт электрической мощности, получаемых от них, должен быть сравним по цене с киловаттом, получаемым на тепловых электростанциях; с атомными электростанциями он уже, в принципе, сравним. Хотя с преобразованием солнечной энергии ещё масса проблем, но, повторяю, за ней будущее. Сегодня самая быстроразвивающаяся энергетика — это фотоэлектрическое преобразование солнечной энергии. Она растёт на 20-30% в год! У американцев есть планы, чтобы к концу столетия 65% электроэнергии США поставлялось за счёт фотовольтаики, фотоэлектрического преобразования.

Сегодня РОСНАНО при всём его стремлении к коммерциализации и к коммерческой выгоде – и это вместо того, чтобы поощрять научно-исследовательские работы, — тем не менее, покупает за рубежом фабрики, собирается строить в Питере фабрику на основе исследований лаборатории, которой руководит мой ученик Вячеслав Михайлович Андреев, в работе которой я тоже принимаю участие — батареи на гетероструктурах. Солнце — наш термоядерный реактор, оно устойчиво и надёжно работает уже миллиарды лет.

Я не очень верю в термояд на земле, хотя, конечно, и это нужно. Но не забывайте, токамак — система, предложенная Таммом и Сахаровым, — предложена в 1951 году, 60 лет назад. Строится экспериментальный термоядерный реактор, но после него будет ещё опытная эксплуатация. Джон Кокрофт, нобелевский лауреат, руководитель термоядерных работ, на первой международной конференции по управляемому термояду в 1957 году ответил журналистам, что его широкое промышленное использование будет через 20 лет. Через 7 лет была аналогичная конференция, и журналисты вновь задали ему этот же вопрос, и Кокрофт вновь ответил: «Через 20 лет». Ему напомнили, что он уже называл эту цифру 7 лет назад, на что Кокрофт заявил: «Вот видите, я не меняю свою точку зрения!» А если вы о том же сейчас спросите Евгения Павловича Велихова, он вам скажет: «Через 50 лет».

- Являются ли проблемы внедрения научных открытий в жизнь главной бедой России на пути к прогрессу?

- Проблема внедрения была и в советское время, и остаётся сегодня. Мы много занимались тем, как бы этот процесс ускорить. На самом деле, в тех же Штатах процесс от научного эксперимента, который приведёт к созданию нового прибора, до его промышленного выпуска занимает пять, семь, десять лет. Самое страшное в современной России то, что научные открытия и внедрять-то некуда, даже не то, что на науку и по сей день дают мало денег — в 3-4 раза меньше по сравнению с советскими временами; я уж не говорю про 1992 год, когда финансирование моего родного физтеха упало в 20 раз!

Наша промышленность разрушена, мы перешли в постиндустриальный период, ликвидировав индустрию, поэтому большинство наших научных результатов не востребованы промышленностью и экономикой. Сейчас, правда, начинается процесс восстановления промышленности. Я был очень рад, когда один из промышленных специалистов мне сказал: «Жорес Иванович, на самолётах пятого поколения стоят ваши гетероструктуры! Причём стоят те, которые мы же и изготавливаем в лаборатории».

Отвлекшись от политических аспектов, могу сказать, что развал Советского Союза был экономической катастрофой. Я часто говорю, что если бы передовую страну, США, в силу тех или иных причин разрезали на 15 государств, то это была бы экономическая катастрофа и для США, гораздо большая, чем великая депрессия 1929 года, из которой они бы не выбрались многие десятилетия. Зато мы с лёгкостью необыкновенной разрушили СССР, а сегодня экономика Украины не может развиваться без тесного взаимодействия с экономикой России. Белоруссия оказалась в тяжелейшей ситуации, хотя это единственная постсоветская республика, которая полностью сохранила свой промышленный потенциал. Но она тоже не может по-настоящему развиваться без тесного взаимодействия с российской, украинской экономиками.

- Много лет проработав в системе отечественного образования, Вы на сегодняшний день являетесь активным критиком многих происходящих в нём процессов. И ЕГЭ в том числе…

- В своё время мне мой школьный учитель сказал, что Ленинградский электротехнический институт — лучший ленинградский вуз, и я решил туда поступать, и никаких проблем, связанных с тем, что я приехал из Белоруссии, не было. Когда был создан физико-технический факультет МГУ, там тоже учились практически одни провинциалы. А при нынешней системе ЕГЭ может статься так, что людей из глубинки в столичных вузах не будет вовсе. Кроме того, в каждом вузе ведь была своя специфика – в обязательном порядке проводили собеседования по профильным предметам. А сегодня физика не является профильным предметом при поступлении даже на наш факультет! Как это может быть?

И ещё мне непонятно, зачем ввели эту бюрократическую градацию: университет — выше, академия — чуть ниже, а институт в самом низу, с разными финансовыми условиями для каждой из этих категорий учебных заведений. Вот раньше был, к примеру, Ленинградский университет, в который вкладывалось определённое понятие, но был и Политехнический институт или ЛЭТИ, поступая в которые, мы не чувствовали себя хуже тех, кто поступил в Университет.

Чрезвычайно важна также автономия вузов — для экзаменов в каждый конкретный вуз нужно устанавливать свои конкретные правила. Да, к нам может приехать комиссия, проверить, наказать, если нужно, но такие правила должны быть, поскольку с помощью ЕГЭ я не могу разобраться, кто ко мне на физтех поступает. В нашем лицее, в физико-технической школе, мы такие правила приёма создали: победители всероссийских и международных олимпиад приходят к нам в 8 классы без экзамена, потому что мы знаем уровень этих олимпиад, а дальше — экзамены и собеседование. Но такой лицей единственный в Академии наук.

С коррупцией надо бороться другим способом, нежели ЕГЭ. И, кстати говоря, то, что с элементами коррупции в вузах надо в принципе бороться, вовсе не означает, что коррупция там кругом. Строить систему образования необходимо исходя из того, что большинство в этой системе всё-таки честные люди. А ЕГЭ и формальности подобного рода необходимы, на мой взгляд, при сдаче экзаменов на водительские права.

- Каким же образом Вы считаете возможным реформировать систему образования? Взять за образец Вашу практику внедрения в жизнь триады образования?

- Единство науки и образования — вещь очень существенная. Когда я создал в 1973 году кафедру оптоэлектроники, я вскоре увидел, что из школы к нам в вуз часто приходят слабые ребята. Вот тогда и возникла идея создать свою школу, свой лицей с 8 класса. В нашем лицее сегодня создан центр для одарённых ребят, для тех, кто ещё учится в 6-7 классах школы, но дополнительно занимаются физикой и математикой в этом центре. И когда нам необходимо принимать детей в лицей, мы уже знаем, кого из них надо брать. Позже, когда они заканчивают наш лицей, мы агитируем их идти на наш факультет.

Также в своё время я пришёл к выводу, что наша аспирантура даёт недостаточные знания. Тогда мы создали академический университет, в котором есть только аспирантура и магистратура — бакалавриатуры нет — бакалавров мы берём в магистратуру из нашего и других вузов. Ничего нового я не изобрёл, потому что эту триаду придумал ещё Пётр I : академия наук, академический университет и академическая гимназия. По его задумке академики должны были преподавать в университете, а студенты в гимназиях. Вот и наши ребята — и это при нынешнем отношении к профессии учителя – после окончания вузов часто возвращаются учителями в наш лицей; таких учителей у нас уже около 25%.

- Правда, что созданный на деньги от Нобелевской премии Алфёровский фонд поддержки науки и образования до сих пор не имеет льготного налогообложения?

- Да. И тем не менее, этот фонд существует, работает, выдаёт премии, стипендии вдовам членов Академии, студентам и аспирантам в Санкт-Петербурге, школьникам России, в Украине, в Белоруссии. Из этого фонда ежегодно выдаём премию молодым научным работникам в размере 150 тысяч рублей, не такую уж и маленькую. Первый лауреат нашей премии Миша Дубина, кстати, стал членом-корреспондентом Академии наук.

Кроме того, я ведь получал и другие премии — Киото, «Глобальная энергия» — и с каждой отдавал в этот фонд деньги, и часть своей зарплаты туда перевожу, но… господин Кудрин лично противится тому, чтобы сделать льготное налогообложение моему фонду. А что ещё можно ждать от человека, который внёс и защищал законопроект о введении налога на имущество и землю для научных учреждений? Я, помню, ходил тогда в Федеральное собрание, и там, послушав меня, отвергли поправку Кудрина. Но Кудрин потом вновь на ней настоял. А кто такой Кудрин? Он в своё время работал научным сотрудником института социально-экономических проблем Академии наук — был такой институт, созданный Григорием Васильевичем Романовым, чтобы ему там готовили доклады.

Когда Кудрин был в Питере вице-мэром, мы его слушали на нашем президиуме и часто очень жестко критиковали. А чего стоит его бывшая заместительница госпожа Голикова? Она написала в Министерство образования и науки письмо — у меня хранится его копия — в котором говорила о том, что стипендии членам Академии платит государство и непосредственно Министерство финансов, следовательно, по её мнению, Министерство финансов и должно определять, кому быть членом Академии!

- Вместе с девятью академиками Вы написали Путину письмо с просьбой не вводить в средней школе предмет «Основы православной культуры». Думаете, вреда от этого предмета будет больше, чем пользы?

- Путин на наше письмо, кстати, не ответил. В чём состоит моя позиция? Никогда, ни при каких условиях я не могу согласиться с тем, чтобы теология стала научной специальностью в Высшей аттестационной комиссии. Занимайтесь теологией в церкви, введите там свои учёные степени. Точно так же не может быть в нашей школе предмета «Основы православной культуры», который, в сущности, является внедрением религии в школу в светском государстве. Тем более, что в качестве эксперимента его собираются вводить в 4 — 5 классах! Простите, но в этом возрасте дети ещё не могут разбираться в таких вопросах. Можно было бы ввести в старших классах предмет «История религии», поскольку это действительно важный элемент образования.

Я вовсе не призываю отказаться от сотрудничества с церковью. Совместной деятельностью может стать борьба за моральные принципы в обществе, нравственное воспитание подрастающего поколения. Есть и ещё одна точка такого соприкосновения: православная церковь была, есть и будет одним из важных элементов объединения славянского мира. А объединение славянского мира — необходимая, актуальная задача; по этому поводу я могу вспомнить, что в военные годы наши солдаты, поднимаясь в атаку, кричали: «Вперёд, славяне!»

- Что Вас, учёного, далёкого от реальной политики человека, подвигло на излёте советской власти податься в народные депутаты СССР?

- Во-первых, это же было совершенно другое время, и я понятия не имел, к чему мы в результате придём. Во-вторых, не стоит забывать также о том, что ведущие учёные нашей страны тогда нередко были депутатами, те, кто не чурался государственной и общественной деятельности не в смысле политики, а в смысле продвижения наиболее перспективных научных исследований, более эффективной организации международного научного сотрудничества. В тот момент я был директором физико-технического института — крупнейшего физического института страны, и председателем президиума Ленинградского научного центра. В депутаты меня выдвинул наш физтех и ряд академических институтов Ленинграда. Избирался я от Академии наук СССР — уже тогда выборы проводились по многопартийной системе, скажем так: была «красная сотня» от ЦК КПСС, а остальные участвовали в жёсткой конкурентной борьбе.

К примеру, на 20 вакансий народных депутатов от Академии наук на последнем этапе голосования претендовало 40 или 50 человек, и многие известные учёные этот барьер не преодолели. А ваш покорный слуга был избран среди таких людей, как академик Олег Нефёдов, Карл Ребане — президент Эстонской академии наук, Юрас Пожела — президент Литовской академии наук, Андрей Дмитриевич Сахаров, Виталий Лазаревич Гинсбург…

Избираясь в депутаты, я не ставил перед собой задач политического переустройства государства, а собирался концентрироваться на проблемах науки, образования, развития научных исследований, в частности в области информационных технологий и развития полупроводниковой электроники, так что ничего неестественного в том, что я стал народным депутатом СССР по тем временам не было. Кстати, перебирая недавно старые бумаги, я обнаружил свою предвыборную программу как кандидата в народные депутаты СССР, и могу сказать, что если бы я сегодня в ней что-то бы и изменил, то очень немногое. А своё выступление на Втором съезде народных депутатов я включал в более поздние сборники своих статей. Да и сейчас 99% того текста я бы оставил без изменений, потому что речь там в основном была посвящена проблемам науки и образования — атака на Академию наук начиналась уже тогда.

Однако, я должен сказать, что уже на Первом съезде народных депутатов я был сильно огорчён, когда пришёл на первое заседание партгруппы — тогда была такая практика. Мы заседали в Андреевском зале Кремля — в зале Верховного Совета СССР, хотя сам съезд проходил в Кремлёвском дворце съездов. Так вот, на этом заседании, я помню, поразился тому, как народ орал, топал ногами по совершенно несусветным поводам. Точно так же на меня отрицательное впечатление произвёл и сам Первый съезд народных депутатов, который вся страна смотрела по телевизору, три недели не работая. Вместо того, чтобы заниматься практическими вещами, необходимыми государству, съезд превратился в митинг, где депутаты один за другим кричали по поводу того, как у нас в стране всё плохо и ужасно. Я дал тогда интервью журналу «Наука и жизнь», где сказал, что мы любые всесоюзные конференции и семинары готовим гораздо тщательнее, чем был подготовлен этот съезд народных депутатов.

- Многие считают, что СССР именно тогда упустил шанс китайского варианта проведения реформ, который наиболее подходил бы нашей стране. Разделяете такую точку зрения?

- Нет! Конечно, нет. Я хорошо знаю Китай. Мы с ним тесно сотрудничаем в научном плане, я в Китае бываю ежегодно, а в прошлом году был даже два раза. И я один из немногих — к сожалению, немногих — иностранных членов Китайской академии наук, которая создана по образу и подобию Академии наук СССР. Кроме меня из России иностранные члены Китайской академии наук — академик Григорян из московского университета и питерский математик Фадеев, а иностранных членов из США — 29 человек.

Кстати, президент Китайской академии наук получал образование в Советском Союзе и неплохо говорит по-русски, как, впрочем, и предыдущий президент — физик-теоретик; старшее поколение в Китае ещё помнит русский язык. И, прежде всего, потому, что выведение индустрии Китая на определённый уровень до культурной революции было связано с нашей непосредственной помощью — мы строили там заводы и помогали развивать их образование и науку. Так вот… Я считаю, что нам многому нужно учиться у современного Китая, но и Китаю по-прежнему можно многому учиться у России. Да, конечно, надо изучать опыт того, как Китай развивает свою современную индустрию, как он вышел на передовые позиции в мире, но это автоматически не означает, что китайская модель — пример для России.

- Сегодня Вы тоже депутат, Жорес Иванович. Причём депутат от КПРФ, а не от «Единой России», что было бы логичней, поскольку в 1995 году Вы прошли в Госдуму по списку проправительственной партии «Наш дом Россия».

- Я вам объяснил, почему я пошёл в народные депутаты СССР, но после того, что случилось со страной, у меня становиться депутатом желания не было. Поэтому естественно, что я не участвовал в первых выборах в Государственную думу, и дальше не собирался быть депутатом. Когда предстояли выборы во вторую Государственную думу, Виктор Степанович Черномырдин, с которым я много общался по проблемам петербургской науки, обратился ко мне с просьбой войти в предвыборный список созданного движения «Наш дом Россия». Тут надо сказать, что когда Виктор Степанович стал премьер-министром, первая его официальная поездка была в Санкт-Петербург, а первая его встреча была в Санкт-Петербургском научном центре Академии наук со всеми членами нашей Академии, директорами институтов, с научной общественностью города.

Черномырдин в это тяжёлое время помогал Академии наук, его отношение к науке — не буду говорить о других областях — было очень хорошим. Я прекрасно помню, как ходил с нашими проблемами в Белый дом ещё не будучи депутатом, и Черномырдин вызвал первого замминистра финансов Андрея Вавилова и сказал: «Ты знаешь этого человека? Когда он к тебе обратится, ты ему поможешь». Но, тем не менее, в тот раз пришедшим ко мне от имени Черномырдина людям я ответил категорическим отказом войти в «Наш дом Россия». Но случилось так, что в то время я усиленно пробивал строительство Научно-образовательного центра, в котором должны были расположиться научные лаборатории, наш лицей, много ещё чего.

Проект был сделан ещё в советское время, площадку под строительство выделила мэрия Санкт-Петербурга 21 августа 1991 года, а в 1992 году в Академии наук я даже уже заложил 1,5 миллиона рублей под строительство этого корпуса. Но вскоре эти деньги превратились в труху. Все мои обращения в правительство, а также к Борису Николаевичу Ельцину не имели никакого эффекта. В этих условиях ранней осенью 1995 года я встретился с Черномырдиным, который приехал в Санкт-Петербург. Заранее зная, что он приедет, я подготовил целый ряд бумаг по проблемам санкт-петербургских научных учреждений Академии наук.

После совещания, которое проводил Черномырдин, он пригласил меня в резиденцию К-2 на Каменном острове, где мы проговорили два с лишним часа. Я отдал свои бумаги, а через пару дней мне позвонил Андрей Вавилов и сказал, что на бумаге по строительству корпуса Научно-образовательного центра есть резолюция Виктора Степановича о выделении 40 миллиардов рублей (8 миллионов долларов по тем временам) — такова была сметная стоимость проекта. «Вам перевести деньги в рублях или в долларах?» — спросил Вавилов. Я ответил, что в долларах. Деньги пришли, и мы получили возможность начать строительство. А ещё через несколько дней позвонил помощник Черномырдина и спросил: «А как насчёт «Нашего дома Россия»?» Я сказал: «Да», потому что не мог в этой ситуации сказать ничего другого. Так я и оказался в Думе.

Наука тогда была в ужасном положении, и мы в Госдуме пытались её спасти, разрабатывая закон о науке. Но все мои предложения по этому поводу фракция «Наш дом Россия» не поддерживала. Более того, вскоре фракция вызвала меня на своё заседание, чтобы пропесочить за то, что я голосовал за музыку Александрова к гимну России, а не за музыку Глинки. С этого заседания я ушёл, заявив, что не желаю присутствовать при рассмотрении персонального дела Алфёрова.

А спустя еще две недели, когда Володя Рыжков, который был у нас руководителем фракции, сказал, что я не имею права подписывать импичмент Ельцину: «Фракция постановила, что тот, кто подписывает, не может состоять в нашей фракции», — я сказал: «Замечательно!», и написал заявление о переходе от Рыжкова-младшего к Рыжкову-старшему во фракцию «Народовластие». А всё это время КПРФ, и в частности Иван Иванович Мельников, который был председателем Комитета Госдумы по науке и образованию, меня поддерживали, с ними я находил полное взаимопонимание. На следующих выборах они обратились ко мне с просьбой баллотироваться в Госдуму в списке компартии. С тех пор я в их списке, и хотя являюсь беспартийным, но полностью разделяю программу и практическую деятельность КПРФ.

- Невольно явился свидетелем Вашего рабочего графика: Санкт-Петербург — Москва — Санкт-Петербург, три секретаря в разных местах, время, расписанное по минутам… Как выдерживаете?

- Жена мне всё время говорит: «Ты уже отнюдь не молод, а чтобы соответствовать таким темпам, для этого надо иметь другой возраст». Конечно, у меня перебор с обязанностями. Хотя на Президентском совете я бываю нечасто, пленарные заседания в Думе — не каждую неделю, в Москву я езжу вторую и третью недели месяца на понедельник-вторник-среду… Основное время в Петербурге я делю между Научно-образовательным центром на Хлопина и Санкт-Петербургским научным центром на набережной.

Знаете, есть такой анекдот. Старый еврей пришёл к раввину и говорит: «Ребе, жить тяжело! Что делать?» «Ты возьми и посели свою козу рядом с собой в доме». «Всё стало еще тяжелей!» «А ты и корову заведи в дом, пригласи тещу…» Через некоторое время еврей прибегает к раввину: «Не могу больше дома жить!» Тот отвечает: «А ты убери из дома козу, потом корову…» И когда еврей вернулся в своё привычное состояние, он воскликнул: «Как теперь жить замечательно!» Так и я надеюсь, что со временем избавлюсь от многих обязанностей, но научно-образовательный центр, академический университет со мной останутся до последних дней. А свою форму я поддерживаю, потому что каждое утро проплываю 300 метров.

- Короткие вопросы — что правда, а что неправда в Вашей жизни… Правда, что Вас назвали в честь Жана Жореса?

- Да, в честь Жана Жореса. Когда я первый раз приехал в Париж в 1964 году на конференцию по физике полупроводников, я заполнил, как водится, анкету и когда получал портфель, бейджик… я всё это получил с надписью «А.Жорес»! Французы решили, что Алфёров — это русское имя, а Жорес, естественно — фамилия. Тогда я букву «А» перерисовал в эмблему полупроводникового диода. На первой же встрече ко мне подошёл Маршал Нейсон, американский физик — мы потом с ним стали друзьями — и спросил: «Почему американцам дают значки без полупроводникового диода, а советским с эмблемой диода». Или ещё смешная история. В 1983 году в Париже в магазине я покупал электропилу. Надо было написать имя и адрес, куда доставить покупку. «Жорес?!» — изумляется продавец. Я продолжаю: «Рю Жак Дюкло». Он кричит кому-то: «Эй! Смотрите! Здесь русский, которого зовут Жорес, а живёт он на улице Жака Дюкло!» Жак Дюкло был одним из руководителей французской компартии.

Вы знаете в Санкт-Петербурге набережную Кутузова? До революции она называлась Французская набережная, а с 1924 по 1944 год — 20 лет! — она называлась набережной Жана Жореса. Во Франции в любом городе обязательно есть проспект или улица Жана Жореса, в любом городе есть либо его бюст, либо памятник, но практически нигде вы не встретите улицы Бонапарта. Анатолий Васильевич Луначарский писал: «Если бы не подлый убийца Велен, убивший Жореса 31 июля 1914 года, то в 1917 году мощная рука Жореса подняла бы красное знамя революции над Европой». Так что я назван в честь великого человека!

2010 г.

Сколково

Статья Ж. И. Алферова для «Российской научной газеты»

В настоящее время для нашей страны нет более важной задачи, чем возрождение высокотехнологичных отраслей промышленности, основанных на современных научных исследованиях и технологиях. В сущности, вопрос стоит о жизни и смерти страны, или мы действительно можем вернуться в разряд передовых развитых стран, или нам уготована судьба колонии, пока еще богатой природными ресурсами. Развал Советского Союза был для нас огромной политической, нравственной, и в первую очередь экономической трагедией. Разделив страну на пятнадцать так называемых независимых государств (большинство их можно так назвать, потому что от них почти ничего не зависит), проведя почти во всех, за исключением разве Белоруссии, воровскую приватизацию и практически уничтожив высокотехнологичные отрасли промышленности, мы привели наши страны, в том числе самую развитую среди них в науке и технологиях Российскую Федерацию, в разряд отсталых развивающихся стран.

В современных естественных науках и что особенно важно современных технологиях мы просто потеряли четверть столетия. Последний тезис проще всего проиллюстрировать на примере полупроводниковой электроники основы современных информационных технологий, а значит, и современного информационного общества. В середине 80-х и у нас, и за рубежом основной технологический размер в кремниевых интегральных схемах (чипах) был 0,8–1,0 мкм, при этом нам ничего не продавалось, мы всё создавали сами. Сегодня в развитых странах в массовом производстве он составляет 0,09 мкм (90 нанометров), в Китае, Израиле, Японии, Южной Корее и Тайване 65 и даже 45 нанометров, а в США уже 32 нанометра, мы же на лучшем и почти единственном уцелевшем от разгрома отечественном предприятии «Микрон» в Зеленограде еще только осваиваем купленную во Франции технологию 180 нанометров.

Прогресс и объявленная президентом страны Д.А. Медведевым модернизация возможны только при условии максимального использования и развития научного потенциала страны. Поэтому только глупостью, а возможно и чем-то хуже, можно объяснить ведущуюся у нас уже более 20 лет кампанию против Российской академии наук и противопоставление вузовской и академической науки. Эта дискуссия носит чисто политический характер, и здесь очень уместно процитировать китайского лидера конца семидесятых годов Дэн Сяопина: не важно какого цвета кот, черный он или белый. Хороший кот такой, который ловит мышей. Сегодня в научных исследованиях Российская академия наук ловит мышей гораздо лучше, чем вузы или разгромленная усилиями Е. Гайдара и Б. Салтыкова отраслевая наука бывших промышленных министерств.

Естественно, что проект инновационного центра «Сколково» вызвал очень большой интерес. Предложен самим главой государства. Сразу после объявления об этом проекте появилась масса публикаций, сравнивающих его с Кремниевой долиной в США.

Возникли многочисленные отрицательные эмоции на тему: «Почему «Сколково», где ничего нет?! Ведь есть Дубна, Зеленоград, Академгородок в Новосибирске, Пущино, Черноголовка, Саров».

Замечу сразу, что сравнение с Кремниевой долиной, конечно, прежде всего символическое, но не только…

Кратко напомню еще раз историю возникновения Кремниевой долины – эпицентра полупроводниковой промышленности в Калифорнии, на противоположном побережье от штатов Нью-Джерси, Нью-Йорк и Массачусетс, где был изобретен транзистор и были развиты основные полупроводниковые и многие другие новые технологии.

Изобретение транзистора в конце сороковых годов прошлого столетия в исследовательском центре фирмы «Белл Телефон» явилось стартом промышленной полупроводниковой революции, которая изменила технологическое и социальное лицо нашей планеты. Это выдающееся открытие Джона Бардина, Уолтера Браттэйна и Вильяма Шокли вполне заслуженно было отмечено Нобелевской премией по физике в 1956 году. Автору посчастливилось лично знать эту замечательную троицу, а с Д. Бардиным в течение полугода в 1970 – 1971 годах регулярно общаться и обсуждать самые различные проблемы.

Почему же Кремниевая долина возникла южнее от Сан-Франциско, а не в Нью-Джерси или в районе Нью-Йорка и Бостона, где уже был и Массачусетский технологический институт с его знаменитой радиационной лабораторией, ведущие компании: Bell Telephon, General Electric, IBM, RCA, располагавшие мощными исследовательскими центрами, где активно велись и фундаментальные исследования, нередко отмеченные Нобелевскими премиями и, что немаловажно, рождавшие принципиально новые технологии. Часто называют создателем Кремниевой долины профессора Стэнфордского университета и декана инженерного факультета Фредерика Термана, действительно много сделавшего для привлечения сюда фирм и создания хороших условий для электронной промышленности.

Но решающим был факт появления в долине Санта-Клары кремниевой технологии с бурным развитием, именно здесь ее главный компонент.

Успех Кремниевой долины был достигнут благодаря технологическому прорыву, осуществленному приведенной В. Шокли в Калифорнию талантливой команды инженеров и исследователей, обеспечивших лидерство в уже бурно развивающейся, несущей революционные изменения в экономике и обществе полупроводниковой промышленности. Уже в 1970 году в долине было 43, а в 1985-м 126 полупроводниковых компаний. Конечно, в бурном развитии полупроводниковых и в целом информационных технологий огромную роль играли калифорнийские университеты и в подготовке кадров, и в создании благотворного исследовательского и предпринимательского климата. Замечу что только в трех вузах: Стэнфордском университете, Калифорнийском университете в Беркли и Калифорнийском технологическом институте в Пасадене 44 профессора стали лауреатами Нобелевской премии в различных областях науки.

Роль государства в этом, как теперь принято говорить, проекте состояла прежде всего в том, что были востребованы Пентагоном и НАСА исследования, разработки и продукция на их основе. Две приоритетные военные программы сыграли при этом решающую роль: подготовка полета космического корабля «Аполлон» на Луну и разработка ракеты «Минитмен». Использование кремниевых чипов в этих программах стало стартом их широкого коммерческого применения.

Теперь о советской Кремниевой долине. Значение открытия в 1947 году точечного транзистора и затем в 1951 – 1952 годах транзистора на p-n структурах в германии и кремнии было оценено у нас в стране сразу. Вполне вероятно, что если бы не мобилизация всех ресурсов, и в том числе, что очень важно, кадровых, на атомную проблему, то создание транзистора могло случиться и в нашей стране, например в Ленинградском физико-техническом институте (ЛФТИ), где еще в довоенные годы были заложены основы физики полупроводников, открыты новые явления и разработана теория, без которых и создание транзистора было бы невозможным. Это отметил в своей Нобелевской лекции и Д. Бардин. В 1949 году были созданы экспериментальные точечные транзисторы и в НИИ – 160 (Фрязино) и в ЛФТИ, а к концу года были освоены в серийном производстве. Таким образом, 1949 год стал годом начала серийного производства точечных транзисторов и в США, и в СССР.

Транзисторы с p-n переходами были созданы и у нас в 1953 году в ЛФТИ, ФИАНЕ, институте академика А.И. Берга Министерства обороны, а ленинградская «Светлана» уже в 1955 году освоила их промышленное производство.

Создание кремниевых интегральных схем и рождение кремниевой микроэлектроники было точно также оценено сразу. Ответом и очень эффективным, особенно по затратам, на рождение Кремниевой долины явилось создание уже в 1962 году нового центра микроэлектроники под Москвой – Зеленограда с хорошо продуманной структурой.

За очень короткое время были созданы новые крупные предприятия кремниевой микроэлектроники в Ленинграде, Минске, Риге, Воронеже, Киеве. Советская электронная империя имела высокотехнологичные КБ, НИИ и заводы во всех пятнадцати союзных республиках. Уникальный центр в Минске «Планар» позволил создавать самое современное литографическое оборудование: генераторы изображения и степеры – установки для нанесения топологии кристаллов ИС (интегральных схем) на кремниевую пластину. Я уже писал, как в середине восьмидесятых министр электронной промышленности СССР В.Г. Колесников, встретившись со мной, сказал: «Знаете, Жорес Иванович! Я сегодня проснулся в холодном поту – мне приснилось, что «Планара» нет, а значит, нет электронной промышленности страны». Этот кошмарный сон реализовался в 1991 году с развалом СССР.

Сегодня электронная промышленность России – бледная копия былого величия, а в постсоветских республиках она сохранилась только в Беларуси.

Современные информационные технологии базируются на двух материальных компонентах: кремниевых чипах и полупроводниковых гетероструктурах.

Именно гетероструктуры – «кристаллы сделанные человеком», по образному выражению японского физика Лео Эсаки, определили возникновение и прогресс сотовой телефонии и спутниковой связи, оптоволоконной связи и светодиодного освещения. Вся современная фотоника, быстрая электроника, в значительной степени «солнечная энергетика» и эффективное энергосбережение основаны на их использовании. В отличие от чипов в этой области пионерами и создателями научного фундамента и основ технологии были прежде всего мы, а не американцы. Первое опытное промышленное производство лазеров, светодиодов, солнечных батарей на гетероструктурах у нас было раньше, чем за рубежом.

Основа этого безусловного успеха лежала в традициях нашей академической науки, в том, что Академия наук СССР – это была мощная организация с разветвленной сетью собственных лабораторий, в которых ученые имели свободу выбора и возможность вести фундаментальные работы независимо от временной конъюнктуры. Не случайно все Нобелевские премии в науке получены в нашей стране сотрудниками Академии наук!

Однако расцвет практического и широкомасштабного промышленного применения гетероструктур пришелся уже на годы «реформ», то бишь развала СССР и всех его высокотехнологичных отраслей экономики.

Сохранение научного потенциала в эти годы могло быть отчасти успешным благодаря международному научному сотрудничеству и совместным международным грантам и проектам.

Так почему же сравнение «Сколково» и Кремниевой долины не только символично? Мы живем сегодня в капиталистической стране, где деньги стали самой важной категорией, выше нравственных идеалов, а часто даже и родственных отношений; патриотизм, естественное желание видеть свою страну первой для очень многих – устаревшие понятия. Ну а если все-таки мы начинаем сознавать, что высокие технологии, основанные на наших научных исследованиях и разработках, нам жизненно необходимы и в будущем намного важнее, чем «наше всё – Газпром»?!

Наверное, определенные президентом страны Д.А. Медведевым основные направления технологической модернизации страны – энергоэффективность и энергосбережение, информационные технологии; биомедицинские, ядерные и космические технологии – должны стать и основным направлением научно-технологического развития нового центра. Наверное, этот новый центр – это прежде всего не столько новая территория, а новая идеология, и тогда совершенно естественно взаимное влияние и развитие и нового, и старых центров.

Когда мне было предложено быть сопредседателем Научно-консультативного совета Фонда «Сколково», я почти без колебаний согласился, именно в силу приведенных выше столь многочисленных предположений – «наверное».