Они оформили этот фантом в сетевую форму именно идеографии – мифов, идейных сюжетов, символов, нагруженных яркими образами могучей воли. И именно в данный фантом стали превращаться такие известные максимы иррационалистов как «мировая воля», «воля к жизни», «воля к власти», а впоследствии и «Сверхчеловек» и далее – «ничто» (Шопенгауэр, Ницше, Шпенглер, позже Камю, Сартр, Ясперс). Неклассическое мироовоззрение «философии жизни», волюнтаризма, экзистенциализма, феноменологии, позже психоанализа, интуитивизма, культивировавшее волю и подсознание, было создано как череда ярких образных концепций, но с единым духом пессимизма, абсурда, предчувствия заката и умирания.
Так была сформирована общекультурная доминанта западных элит, создавших за 200 лет, до начала XXI века, новую иррациональную высокоагресссивную империю. Часть этого могущества была построена протестантами (см. матрилинейный и эвристический векторы) и была подкреплена глубинным внутренним мощнейшим конфликтом между протестантской силой воли (исходящей из христианской морали) и рыночной вакханалией денег. Деньги в иррациональных культурах, выступая как ценность всеобщего эквивалента и общекультурный аттрактивный фантом успеха, ассимилировали множество периферийных и слабоструктурированных обществ. Исторически начав с разрушения, постепенно разрушению подвергается и сама культура мира, устроенного по иррациональному принципу. Угасает игра и добродетели трудового долга и благотворительности, а также меценатства, которое во всех денежных обществах вносило в культуры дух «золотого века» (в России этот период совпал с эпохой расцвета модерна и «серебряного века»).
На фоне угасания культурных и этических добродетелей денежных обществ активно развиваются всякого рода спекулятивные наклонности, возведенные в ранг управления мировыми процессами. В начале этого угасания игра, наряду с пуританской аскезой на первых порах перерастают в бурное развитие наук, в ощупывание реального времени, реального мира, появляются многочисленные варианты реализма, будь-то в мировоззрении или искусстве. Однако в дальнейшем реализм замещается банальным потребительством, эвристическое, парадоксальное критическое мышление подменяется поиском «особых» доктрин.
Эти «особые» доктрины были и остаются оккультным мировоззрением, которое на рубеже XIX-XX вв. стало общекультурным иррациональным фактором, охватив не только элитарные, но и «просвещенные» слои тогдашнего западного общества. Так возникла мировая иррациональная территория – либеральная ментальность чисто иррационального свойства, которая сделала ставку на свободу от рациональности, на экстернизацию рацио, свободу от самоограничения, от усилий веры в нечто высшее, чем собственно разум. Центральным звеном в этой ментальной территории со множеством идеографов, было и остается переживание веры в свою волю как в демиурга, как свободного обладателя могущества и каких-то могущественных мыслительных схем и построений, и направленность самого разума исключительно вовне и вширь – на завоевание все новых пространств, на доминирование, и на вполне утилитарные ценности – успех, самовозвышение, обычное умственное вдохновение как таковое.
Стоит упомянуть, что к движению мысли эти схемы отношения не имеют, они «держат» фокус ровно на том, на чем его «держит» идеография – то есть на уменьшающим стресс мифе, наслаждении в чувствовании образа, легкости в общении знаками и обмене сигналами, и отстранении от самого мышления как поиска сути и смысла. Алгоритмы сегодняшнего ИИ действуют ровно так же, как антистрессовый фактор – они подобны мифам развлекательных игр, облегчают коммуникацию в бизнесе, ускоряют транзакции и согласование мнений. Сам по себе интеллект – по-русски предметное мышление – есть только лишь инструмент освоения реальности разумом. Западное понимание интеллекта, а вместе с ним и человека до сих пор страдает иррационализмом, подменяя разум алгоритмами, а саму мысль технологией и схемой.
«Новая иррациональность» на Западе отторгла человека от самого себя, от подлинной и чистой веры и подлинной, и чистой цели, заменив ее новым тотемизмом, социальной, внешней фетишизацей. Данный культурный тотемный эксперимент пронизывает весь исторический путь иррационального вектора на Западе, во всех его ипостасях, формах и состояниях. Более того, в этом отторжении от «человека духовного и внутреннего», в создании тотема Сверхчеловека, а теперь и освобожденного от пола и личности, ЛГБТ-гомункулуса, соединились судьбы иррационального и эвристического (тэхне-мышление) векторов (см.ниже). Более того, в ряде периодов, особенно после 70-х годов XX века вплоть до современности, они развиваются синхронно-деструктивно. Так осуществляется их культурно-мировоззренческое слияние и общая деструкция в территориальном и ресурсном экспансионизме, беспрерывном предательстве собственных высоких идеалов и неверно определенном целевом векторе развития – особенно векторе эгоистического обладания и тотальной зависимости от компаративизма, убивающего все, что связано с уникальностью единичной личности.
Фатальная историческая ошибка
Ассимиляция, культурная, мировоззренческая, политико-экономическая, позитивно-научная, двух разновременных и разноплановых векторов– иррационального и эвристического, минуя фазу обскурации (цивилизации) и патрилинейного вектора, и, следовательно, возможности перехода на более высокий и более устойчивый уровень осмысления – это величайшая историческая ошибка, которую совершили мировые элиты обоих упомянутых пластов в первой половине ХХ века. Потому что они подмяли под себя мировую цивилизацию, подменив ее элитным либеральным консенсусом, либеральным геополитическим доминированием, проигнорировав тогда возможность цивилизационного синтеза, в том числе синтеза с аскетическим социалистическим опытом в СССР, приняв на вооружение исключительно стратегию подавления и мировых войн, либеральной конкуренции и тотального уничтожения соперника (т.н. «агон уничтожающий»).
В Советской России этот вектор имел самую тесную связь как с эвристическими тэхне-культурами, так и с патрилинейным вектором, поскольку евразийство и русское западничество испытало на себе глубокое влияние иррационализма (русский экзистенциализм Бердяева и Шестова). Но главным западным форпостом в России ХХ века оставался другой вектор – социалистический, который накрепко связал элитную советскую ментальность с маскулинным, аскетическим матрилинейным, тэхнэ-эвристическим и фемининным векторами (см. выше и ниже) и, соответственно, с космизмом, протестантизмом и протестантской этикой, пуританством и классическим рационализмом.
«Агон уничтожающий» и стремление к материально обусловленному эгоистическому успеху, также технически обусловленному цифровому тоталитаризму – единственная на сегодня паразитарная аутоагрессивная стратегия обоих культурных корней – иррационального и эвристического – которая уже поставила их существование на грань катастрофы. Именно эта стратегия уничтожила изначально проявленный в либеральной иррациональности античный эвдемонизм (стремление к счастью) и эпикурейство, заменив их нарциссизмом, самовозвеличиванием, фобиями, либертарианством и анархизмом, отказавшись от изначально живого романтического либерализма, вольнодумства и свободолюбия. Были утеряны навыки принятия адекватных решений, произошли разложение и бюрократизация элит. Взрыв в конце ХХ – начале XXI вв гражданских войн на фоне т.н. мультикультурализма – это на сегодня реальная картина состояния иррационального вектора на Западе и близкого к нему вектора эвристического. И именно это сегодня представляет собой важнейшую причину того глубокого иррационального истерического страха, который парализует иррациональные элиты перед входом в туннель пассионарного Большого антропологического перехода.
Стратегии иррационального вектора целиком представлены исключительно гипертрофированной фасцинацией, главной целью которой, однако, является как мировое, так и разного рода локальное доминирование и контроль. Способом и агентом достижения этого в иррациональной культуре является «мягкое искоренение» здравомыслящей или традиционной, автохтонной культуры, культур любого соперника, путем распространения вызывающих восхищение и приязнь культурно-ментальных агентов (полей, сетей), причем не в предметно-материальной, а исключительно в личностной и социально-человеческой сфере. Именно так ведет себя сегодня иррациональная кампания по внедрению ИИ, не считаясь с возможным риском и разрушительными последствиями для самой культуры ИИ как культуры машинного рассудка.
Сама по себе иррациональная культура как культура элит, целиком фасцинирующе-ментальная, можно сказать, это культура ментального шоу, она может быть достаточно рациональной по форме, но фантомно-мифологичная по сути и содержанию. Она хочет казаться рациональной, но от просветительско-рационального вектора, где реалистичность обеспечивается предметным языком сетевого информационного взаимодействия, ее отличает особый, воздействующий на покорение подсознания мифологический язык и четкие манипулятивные приемы внедрения в ментальную среду нужных ей мифов.
Иррациональный вектор существует в виде пространственно-временной ментальной среды элиты – любой элиты, в частности элиты мыслящей, научной в том числе, тяготеющей к т.н. концептуальной власти, элиты в сфере управления и представителей особого культурного слоя т.н. «глубинного государства», существующего в элитарных орденах и закрытых клубах. В этом качестве иррациональный вектор формирует те самые штабы глобального и локального элитарного управления и контроля, которым вот уже 300 лет подчиняется эвристический, тэхне-культурный вектор.
На самом деле иррациональный вектор представляет собой особую культуру элит (т.н. «лучших людей», нобилитет), делегирующую своих представителей во власть. Отблеск власти, которую с глубокой древности считали сферой божественной, лежит на иррациональной элитарной культуре, придавая ей совершенно определенные черты.
Бюрократическая пирамида в элитарной культуре и сетевые политические вызовы
Если отвлечься от строгого академизма и представить себе собственно ментально-культурные особенности иррациональной элитарной культуры, то мы увидим ее сквозную раздвоенность – абсолютно в любом ее явлении, с самой глубокой древности – а именно – явленную культуру с ее носителями и теневую культуру со множеством строго иерархичных, пирамидальных слоев и акторов. Объединяет эту раздвоенную реальность то, что обе эти культуры глубоко, фундаментально иррациональны, подчиняясь не логике мысли, поступка и действия, а различным мотивациям, явным, и особенно, тайным, связанным исключительно с подавлением соперников. Существует сходство между судьбой иррационального вектора и судьбой глобального либерализма, как яркого представителя культуры мировой элиты, претендующего до сих пор на безраздельное мировое доминирование, хотя былое величие его давно позади.
В терминологии каскадного принципа развития истории В.Г.Буданова – это – «элитно-бюрократический» архетип, в истории России проявлен от основания дома Романовых.
В России сегодня иррациональный элитно-мифологический вектор сильнейшим образом воздействует на всю политическую культуру и государство в целом, вызывая в этих структурах иерархическое засилье бюрократии, аппаратной пирамиды и превращение самой политики в территорию ожесточенной манипулятивной схватки различных столь же иррациональных доктрин. Но ситуация сегодня меняется. В современных условиях усиленного информационного сетевого обмена, где доминируют лингво-рациональный, маскулинный и преобразующе-созерцательный векторы с их пассионарностью и требованием справедливости и правды, сфера политики медленно, но верно вынуждена меняться. Потому что сеть меняет состояние субъектности во множестве слоев, как государства, так и гражданских сообществ, узлы сетевого влияния могут в условиях бурного сетевого обмена многократно переходить из рук в руки.
Перед государством, в России в том числе, в данных обстоятельствах сетевой неопределенности встает неотложная задача самоопределения и суверенитета в сети, причем как на общенациональном уровне, так и на уровне глобальном. Национальный суверенитет в условиях сетевого общества в мире повсеместно и неизбежно сопрягается с имперскими интенциями, что для России крайне важно в силу ее имперского прошлого и в силу сохранности ее имперского – а теперь и сетевого влияния в мире и, особенно, на постсоветском евразийском пространстве. Национальное государство в России в этих условиях неизбежно приобретает имперские сетевые черты, ощущая себя в новых сетевых границах и выстраивая новые сетевые территории (Русский мир, Pax Russo), отдаляясь от иррационального влияния глобалистов.
Поскольку сетевое общество обладает пассионарностью и высочайшими способностями к самоорганизации, в том числе самоорганизации политической, государство в этих условиях оказывается вынуждено заметно интенсифицировать все виды взаимоотношений между обществом и государственными органами, и, более того, не просто взаимоотношений, а паритетных взаимоотношений.
Особенный упор в этом взаимодействии уделяется регулятивной и направляющей деятельности государства, и действительное преобразование его в государство социально-сетевое, разработку нормативов сетевой юрисдикции, при которой сетевые сообщества могут приобретать статус полноценного субъекта. Это заметно усложняет иерархическую структуру государства, привносит в его деятельность серьезный компонент не иррациональной элитарности, а коллективизма, мобилизации и координирующей роли, особенно во внутриэлитных конфликтных отношениях, а также усиливает весь контур взаимосвязей не только как «государство-люди», но и как «люди-государство».
Традиционный этатизм и традиционная иррациональная бюрократия вынуждены в сетевом обществе переходить к стратегиям нестандартной логики, мобильной и гибкой реакции, неожиданным инициативам, открытой публичности, диалогу, сотрудничеству и партнерству со множеством акторов и привлечением активных не иррационально мыслящих политиков-государственников, способных к публичной сетевой деятельности. Важно отметить, что основной сетевой формой политической общественной коммуникации в сетевом обществе является ризома (грибница), самая живучая в природе, а теперь и в обществе, поэтому нейросетевая форма в элитной иррациональной ментальности начинает испытывать большие затруднения. Потому что ей предстоит перейти на непривычный горизонтальный контур социального взаимодействия и к приоритету «публичных» (в виде различного рода общественного контроля и общественных советов) ценностей, а не «элитарных» иррациональных догм.
Активно сопротивляясь, глобалисты пытаются применить подмену национальных государств транснациональными корпорациями и внедрить в общество сетевой цифровой контроль. И при этом они явно демонстрируют те же стратегии, которые были в эпоху развала бюрократического государственного аппарата в СССР, вызывая как открытый, так скрытый, «молчаливый протест», который сегодня отчетливо усиливается в сетевом гражданском обществе сверху донизу. Одновременно в иррациональных слоях элит, и в России точно так же, нарастает мощный внутриэлитный конфликт, и, фактически распад на несколько различных сообществ, вполне различимых культурных слоев, скорее мощных квазикаст и кланов. Где можно увидеть как растущие рациональные, маскулинные, фемининные, так и преобразующе-созерцательные стратегии, и где все еще сохраняются четко структурированные иррациональные слои.
В этих элитарных иррациональных слоях имеется постоянная заметная тенденция к «звездной болезни», к устойчивой и перегретой фантомной истеричности т.н. «хайпа» – как стратегии погони за богатством, персональным, эгоистическим успехом, обожанием, удовольствием и доминированием, подчинением и влиянием. Наряду с упорным влечением к свободе и независимости, также предательству и измене, безверии, особого типа игромании и бесконечному захвату добычи, трофея, удачи.
Как элитарные верхние, так и низовые слои в иррациональных культурах (богема, мода, реклама, искусство, политика, экономика, в том числе цифровая и сетевая) существуют в характерных иерархических паттернах социального (группового) унижения или социального возвеличивания. Сильнейшее и яростное, практически животное соперничество, маниакальное отслеживание успеха соперников, битва за влияние, контент и сбыт своей «духовной продукции», непереносимость инакомыслия, аффективное издевательство – это стандартный набор поведенческих паттернов в иррациональных культурах.
Иррациональные поведенческие паттерны обычно «живут» в состояниях идеографического «обожения идей», которые приобретают вид экстатического «социального наркотика» и наркотического «социального оптимизма». Характерны патетичность, склонность к сильнейшей логорее и потребность в перманентной подпитке от культового предмета. Социальный экстаз, который обычно сопровождает иррациональные культуры, отлично проявлен во всех современных массовых социальных культах – от моды до спорта и социальных звезд.
Психологические технологии успеха (социально измеряемого счастья), тщательно разработанные и применяемые для управления толпой в иррациональных элитных теориях, порождают разнообразные варианты замкнутых на эйфорию культовых сред от шовинистических до социальных движений сексуальных меньшинств, деструктивных сект и террористических организаций. Социальное шкалирование и рейтингование масс в этих технологиях умело выстраивает многочисленные и хорошо контролируемые группы влияния, к которым относятся разного рода миссионеры, социальные пророки, адепты неокультов, финансовых пирамид, религиозно-психологических школ и течений, трансгуманистических и трансперсональных течений, НЛП-групп, и других разного рода групп социальных фанатов.
Для них характерны типичные паттерны социальной истерии, особая энергетическая проницаемость в иррациональных культурах, их тенденция буквально «сплавлять» друг с другом своих адептов, не допуская развития их личности, и фетишизируя все атрибуты данного социального культа.
Социальное мессианство и ментальные вирусы
Важнейшей частью субпассионарного перерождения в иррациональных культурах всегда было социальное мессианство, которое, подражая традиционным и мессианским традиционным религиям, основанным на жертвенном подвиге, осуществляет культовый надзор и культовый арбитраж в обществе. Тем самым четко определяя «полезные» социальные ценности, формулу добра и зла, предпочитаемые тотемные образы, назначая виновных и героев, и проч. Стандартным технологическим приемом в социальном мессианстве всегда выступает образ культового врага, по отношению к которому специальными приемами создается пространство фобий и многослойной социальной ненависти. Для Запада и для иррационального элитного вектора и самых разных видов интернациональных течений и движений в целом эта технология стала обыденной реальностью еще 300 лет назад. Социальное мессианство в XIX-ХХ вв поразило множество иррациональных сред и даже вышло за их пределы, распространившись на другие социальные и идейные слои. Не избежал мессианства и социалистический спектр в политике и политической культуре – во всех видах интернационализма хорошо просматривается социальное мессианство (см. также эвристический вектор).
Второй такой же частью субпассионарного перерождения в иррациональных культурах является оккультизм и социальное сектантство в самых разных формах. Массовые тайные инициатические и посвятительские сообщества, восходящие к древнейшим обрядам, мощно проявили себя при национал-социализме, а впоследствии – в постмодерне, в том числе в движении Нью-Эйдж и в многочисленных, подобных ему групп. Начавшись как протест против христианской протестантской культуры, эти многочисленные движения со временем выродились в характерные деструктивные культы с явными признаками тоталитарных сект. А также со всеми признаками социального месссианства – культом пророков-освободителей, победителей традиционных ценностей, и создателей «новой сакральности». Эта новая сакральность в результате вылилась в кладбищенский стиль, молодежные субкультуры «эмо» и «гОтов», идеализирующих смерть и самоубийство, внедривших в культурный обиход фантазии «красивой смерти», повсеместно поразившие культурный Запад, а вместе с ним и весь мир.
Сегодня социальное мессианство и сектантство приобрело распределенный вид в социальных сетях, где массово культивируется все то же «обожение идей» и самоубийственная «новая сакральность», которые, однако, в их нейросетевом состоянии бурного информационного обмена становятся типичным психодемическим фактором. Любой субъект, попадающий в это ментальное фантомное пространство, быстро и глубочайшим образом психо-ментально инфицируется. Идейная обработка социальных масс, технология которой разработана иррациональными глобальными элитными штабами, оказывается гораздо более заразной, чем любая иная.
Поэтому культурная ассимиляция в сфере влияния иррационального вектора напоминает скорее действие территориального эндемического фактора, как, например, лейшманиоз или малярию, этих типичных эндемиков в тропиках. Этот вариант заражения масс иррациональными ментальными агентами прекрасно иллюстрируют прошедшие на протяжении последних лет множественные т.н. «цветные революции» – в Грузии, Молдавии, на Украине, на Ближнем и Среднем Востоке, теперь в США. Майданные технологии действовали исключительно как тщательно подобранный набор архаических идеографов – фасцинирующих мифологем, лозунгов, сценариев, символов, музыки, ораторских приемов, личностей с маниакальными психозами, которые с успехом добились – на длительное время – удаления из всего соответствующего пространства любого здравомыслия и попадания элит и народа данных стран как бы в новую культурную иррациональную среду – и под тотальный «мягкий» иррациональный контроль глобальных элит.
Историческая реальность иррационального вектора показывает, однако, что данная эпидемия культурной элитарной истерии на исходе. Как любая эпидемия, она уже достигла степени массового иммунитета (либеральная массовая культура инфицировала ментальность по всему миру), израсходовав свой паразитарный потенциал и живет теперь только лишь циклически и в определенных социо-культурных очагах – глобальная идеология американских «демократов» тому пример.
Возможность гуманизации
Элитарная культура нуждается в творческой гуманизации и «заземлении», самоиронии и самокритике, притоке нового рационального скепсиса и персональном обновлении, эта неизбежность ожидает и научную часть элит. Природа и культура начинают брать свое, сопротивляясь социальной истерии и мессианству, оставляя иррациональный вектор без подпитки от новых зараженных и предоставляя ему выбор – или подпасть под действие совершенно новых, пока неизвестных вирусов, вирусов цифровой нейровласти, например, которые будут пытаться подавить и его. Либо уйти в сферу гуманизма, вспомнив о Спасении в нравственности и вере, собственные либеральные корни и близость к подлинной и высокой возрожденческой культуре.
Исторически иррациональный вектор в его западном понимании выдохся, растеряв весь тот творческий энергетический потенциал, который был в свое время у либеральной идеи, он уже не в состоянии перейти на следующий пассионарный цикл и тем более не в состоянии сопротивляться пассионарному хаосу, где доминируют стихии векторов маскулинного, рационального и преобразующе-созерцательного. Этот финал можно наблюдать на примере практически каждой отдельной нации и вообще национального устройства, которое создавалось 300 лет назад именно усилиями иррационального вектора в его битве с разумом.
В иррациональных культурах множество очень талантливых людей, экстремалов, рекордсменов, выдающихся деятелей искусства, особенно кино, людей чувствительных и толерантных, оказывающих одухотворенное воздействие на судьбы цивилизаций, харизматиков, по-прежнему обладающих огромной физической и духовной силой, особенно в политике и культуре, лидеров крупных корпораций и деловых сообществ, инновационных центров, в том числе в цифровых технологиях. Отличает их всех то, что они – личности, достигшие творческих высот собственным умом и работой, преодолевая сопротивление обстоятельств и судеб.
Эта регенеративная возможность для иррациональной западной традиции усилилась в самом конце ХХ века, в связи с ее поисками выхода из данного тупика, и обращением на Восток. Где очень сходные мировоззренческие задачи решались в пантеизме, в поздних монотеистических и андрогинных культах, в исламе, индуизме и буддизме особенно, в даосской йоге. Возникший компаративизм породил в западном иррационализме активные кампании подражания и постмодерн и его движения. Но и эти поиски уже на исходе, сетевая реальность заставляет их двигаться дальше, поиски направляются теперь в сферу массовых культурных ритуалов.
Тем более, что по-прежнему сохраняется неистребимое культурное эпикурейство иррациональных традиций, восходящее к древнейшим мифологическим слоям ритмических праздничных ритуалов, которое ярко проявляется в сфере искусства, особенно искусства изобразительного, также смехового и карнавального, юмора и сатиры, сближающего его с фемининным вектором и свойственным ему аполлонически-дионисийским творческим вдохновением.
Кроме того, есть еще и другая, очень близкая ему сфера, и именно она задавала тон и темп в те времена – на протяжении почти 400 лет – когда либеральный иррационализм еще сохранял гуманность и гуманистические идеалы, определял высокую скорость социально-коммуникативных процессов, которая со временем стала заметно падать. Либеральный гуманизм, гуманистическое мировоззрение, остатки которого еще можно иногда наблюдать в иррациональной среде, могут по-прежнему темпорально обновить либеральную идею, вывести ее на новый этап линейного времени и нового образа прогресса, само понимание которого родилось действительно в либеральной мысли.
Эти факторы могут быть тем спасительным тоннелем, куда все еще можно увести иррациональные культуры в будущее из того глубочайшего мировоззренческого тупика, в котором они сейчас находятся. Но для этого им придется уйти из тех обжитых пространств, где они пребывали все последние столетия – всей денежной и политико-экономической сферы, глобальной особенно, и погрузиться в подлинный мир человека, новую артистическую стихию творческой самоотдачи как массовой культуры, так и индивидуального искусства.
Этот вариант гуманизации просматривается в современных тенденциях перерождения постмодерна, который в ХХ веке стал переходным субпассионарным явлением умирания культуры. Западный постмодерн зафиксировал потерю смысла и даже воли, типичной для всего иррационального вектора, оставив только стандартный компаративизм.
В России постмодерн совпал с перестройкой 80–90-х гг., выявив множественность культурных стилей и направлений, до того находившихся под давлением соцреализма. Проявились также западнические стили и направления, особенно в поп-культуре, что в целом имело характер своеобразной русской культурной реформации. Одновременно русский постмодерн оживил сильный культурный интерес к реформаторским идеям возврата к истокам христианской веры, к истинности, чистоте и правде православия, к его духовным основам, сопряженным с идеей русского духовного возрождения и реформаторским поиском того духовного идейного сгустка, который мог бы впервые в русской истории объединить свободу личностной воли и православную общинную соборность (см. ниже матрилинейный вектор).
Эти попытки рефоматорского обновления православия в России прослеживаются с XVII-XVIII вв., когда возникла идея «живой церкви», гласящая, что человек – это и есть церковь. Это привело к расколу в православии и формированию нескольких сектантских течений, в особенности староверия (старообрядчества), выходцы из которого сыграли в XIX-XX вв. выдающуюся роль в становлении поколений русских предпринимателей и меценатов. Одним из современных вариантов реформаторского поиска в русском православии можно считать опыт православных трудовых братств, как исторических, так и современных. Например, православные Преображенские и Крестовоздвиженские трудовые братства, общины А.Меня и др. (см. подробно ниже, матрилинейный вектор).
Гуманизация и трансформация постмодерна на Западе может иметь точно такие же духовные мотивы – самоограничения, культурной Реформации и другого ее этапа как поиска прорыва в будущее и оживления христианских моральных и жизнеутверждающих начал уже у новых поколений.
Культуры Середины и Замысла
Патрилинейный («соборный») вектор, вопрос «зачем есть человек и человечество?», Середина
И. Е. Репин. «Торжественное заседание Государственного Совета 7 мая 1901 года в день столетнего юбилея со дня его учреждения».
Сократовская доминанта и смыслы в политике и управлении
Этот культурный вектор – переходный, скорее умеренно пассионарный, с рядом субпассионарных элементов. Но его пассионарность имеет характерное сократовское свойство, направленное на самопознание человека, постижение смысла, выработку особой, сократовской взвешенной логики, самоиронии и вычленении сути из любого вопроса и процесса. Поэтому внутри этого вектора есть колоссальное скопление точек выбора – хронотопов – единства пространство-времени-поступка-действия-смысла-цели, которые могут сдвигать пассионарный процесс практически в любую сторону, обладая свойством «гравитационного замедления времени» в социуме и культуре. И, следовательно, играть в Большом антропологическом переходе роль координирующей и направляющей силы.
Данное свойство относится к патрилинейному вектору в том числе и потому, что он представляет собой «зонтичную структуру» со скоплением множества разнородных сообществ, групп, страт, интегрированных под культурой «общего смысла» с ее крайне замедленным социальным темпом и особым переживанием свободы в образе (маске) смысла.
Единство разнообразия, соборность, интегративность и центростремительность, которую воплощает патрилинейность, действительно замедляет и успокаивает общество. Это замедление прослеживается во всех проявлениях патрилинейного вектора, в том числе и в том, что этот вектор поведенчески крайне осторожен и сенситивен – на первый взгляд. Но он обладает при этом выносливостью и социальной плодовитостью в гораздо больших масштабах, чем все остальные векторы, всегда присутствуя в «среднем классе» и в элитах, особенно в их средних, уравновешенных, так сказать, «понимающих» слоях. Это его свойство связано с тем, что именно он способен воспринимать, ассимилировать, достигая максимальной слитности, любых антропных агентов, сфер, сообществ и страт, иногда вплоть до их взаимного социального растворения, но не повреждая их сути. Именно в этой среде зарождаются и «живут» смысловые, семантические слои сетевого общества как такового, составляя то, что именуют «мягкой силой». Это обстоятельство придает ему свойство умеренно-либерального «понимающего общества», которое сегодня в сетевую эпоху становится важнейшей мировой реальностью.
Для того, чтобы общество было умеренно-пассионарным и «понимающим», требуется налаживание сетевых принципов общественного и политического согласия, смена политико-ментального языка, равноценного представительства и участия в выработке «общего смысла» как в полисной агональной демократии. Этим принципам отвечает переход от партий (то есть политических интересов) к созданию идейно-ментальных посреднических платформ, отражающих основные смысловые слои общества. В этом случае можно эффективно опираться на агентно-сетевой подход к политической ментальности, где четко выделяются пять основных начал (узлов). В том числе:
- консервативно-сберегающий (эгалитарный, служение),
- пассионарно-продвигающий (стоический, выносливость и опора на себя),
- патерналистский (согласие, труд и сбережение народа),
- предпринимательски-сетевой (сеть, свобода воли и принятия решений),
- технократический (программирование, измерение и инструменты действия).
Указанные пять основных смысловых начал формируют фактически полный спектр соборности, реальных общественных смыслов, что гарантирует не только политико-общественное согласие, но и устойчивую систему выдвижения достойных, меритократии, с чем в России имеются большие проблемы. Меритократия в СССР имела возможность обрести свое место в высших эшелонах власти в силу особых жертвенных обстоятельств Великой Отечественной войны. Но сегодня феноменальный пассионарный опыт советского времени периода военной мобилизации и подвигов поколения победителей нацизма и освобождения Европы уже в прошлом.
Элиты и меритократические поиски в России
Но память о советском жертвенном пассионарном опыте еще жива в совокупной общественной памяти, и останется таковой еще столетия. Именно это вековое жертвенное патриотическое подвижничество в России, достигшее кульминации в советское время, составляет пассионарное матричное ядро российской цивилизационной целостности. Взлет пассионарности – причем пассионарности не чисто этнической, а общесоветской, общественно-сетевой, социалистически-коллективистской и пассионарности каждого – в СССР был настолько могучим, что он заставлял крайне отчужденный и замкнутый иерархически-элитарный слой (номенклатуру) считаться с этим.
Военные и трудовые подвиги и массовый искренний героизм всего советского народа создал на ограниченный период – 1930-50 годы достаточно гомогенную пассионарную среду, сетевое пассионарное поле и сетевой социализм, мощную сетевую самоорганизацию, варианты которой мы можем наблюдать сегодня в сетевом обществе на других уровнях и в других социально-сетевых формах. В СССР действительно возник «народ», сетевая пассионарно-этническая составляющая которого строилась на основе защиты советской Родины, сплава идеи свободы и справедливости всех народов и народностей, влившихся в советскую общность, со своим языком и своей ментальностью, самовосприятием и стереотипами восприятия со стороны иностранцев – «советяне».
В результате имела место слитная семейная среда культурного обитания, где каждая новая культурная сущность сначала привыкала к проникновению в ее структуру советского общежития (как у соседей), далее советской ментальности, далее начиналась метисация и другие варианты смешения. Так появился исторический феномен советской исторической общности («советский народ»), где самоопределение каждой до того существовавшей культуры сохранялось только как элемента «общей семьи народов».
Большевистский мессианский интернациональный проект мировой революции, нивелирующий общество гигантизм и карликовость индустриальной эпохи и субпассионарный тоталитарный режим управления (а именно это Л.Н.Гумилев справедливо обозначил как антисистема и химера) не могли нивелировать этот общенародный патриотический военный и трудовой подвиг. Который на несколько десятков лет выдвинул из своей среды множество меритократов, пассионариев, составивших в советское время костяк советской коллективистской политической культуры и пассионарной элиты как в государстве, так и в отдельных социальных слоях, и в культуре в целом – и в экономической, и политической культуре, в частности.
Эта пассионарная советская элита в 1960-е годы начала отчетливо сменяться субпассионарной. Смена элит в политической коллективистской советской культуре сопровождалась усилением подданических, государствоцентричных и политико-культовых черт, в ней создавалась мощная и жесткая социоцентричная система. Доминировал жесткий иерархический принцип формирования сословной бюрократии, особенно усилившийся в период субпассионарного упадка советского строя 1960-80 годов, а также типичный субпассионарный политический радикализм, игнорировавший эволюционные способы управления и опиравшийся на радикальное «мы-они» восприятие («враги народа», «отщепенцы», «антинародный уклон» и пр.) и «потемкинские деревни» показного общественного активизма. Отчуждение советской бюрократии от низового сетевого пассионарного слоя заметно возросло особенно на фоне роста потребности низовых сетей в демократическом переустройстве общества, плавно перейдя уже в 1990-е годы, после распада СССР, в новый бюрократический слой с новой иерархической номенклатурой.
Меритокатический пассионарный советский опыт отчасти имеет место и в современных обстоятельствах, сетевое общество уже создает «снизу» элементы пассионарной среды, неизбежно оказывая индуцирующее пассионарное влияние на всю политическую культуру, заставляя ее элитарные слои искать пассионарные, дееспособные и активные способы управления и кадровой трансформации.
Очевидно, однако, что сегодня элиты в России быстро становятся субпассионарными, стареют и вырождаются, социально-политические лифты застопорились. Власть все чаще наследуется, обрастает собственностью и формирует не сетевые, а чисто иерархически-династийные сословия. Значительная доля местных элит в России состоит из семейных кланов, как в позднюю брежневскую эпоху, и в основном из лиц пожилого и старшего возраста, которые блокируют любые новаторские решения. В этой ментальности сеть воспринимается как «рискованный актив», это особенно типично для многочисленных слоев старой «номенклатуры», наследников политической элиты, хорошо усвоившей иерархический тоталитарный опыт сталинской эпохи.
Возникает типичный политический «кризис участия», когда политически мобильных людей в этих слоях нет, как нет там и представителей науки и культуры, а есть «династийный лифт», который поднимает во власть исключительно предпринимателей, силовиков, аппаратчиков. Данная картина напоминает 1980-90-е годы, когда официальная власть теряла легитимность, откровенно слабея на фоне параллельных властных слоев с собственной иерархией и фактически «политической мафией».
Общее старение элит отмечается вообще как характерная черта современного цивилизационного пространства, политического в особенности, и именно этот фактор представляет собой один из элементов главных разломов в сетевом обществе. Сеть заметно революционизирует общество и привносит в него пассионарность, но местные, региональные и даже общегосударственные элиты отчаянно держатся именно за свою, привычную субъектность. В то же время этот поколенческий и ментальный разлом может быть преодолен «сверху», благодаря внедрению федеральных программ и проектов сетевых политических реформ, рассчитанных на привлечение политически активной, пассионарной и умеренно пассионарной части общества.
Социо-культурные паттерны согласия и «кукольности»
Патерналистский вектор, как наиболее склонный к достижению общественного согласия, представлен в широком смысле умеренно пассионарными слоями множества типичных мещан, входящих в современный мир в классическом образе городского среднего класса, более всего ценящего «социальную заботу» и «социальное здоровье», гуманитарное, экологическое и биологическое в том числе. Они предпочитают срединное, посредническое социальное положение, занимая такие ниши, как например, все, что связано с обслуживанием, торговыми сетями, здравоохранением, образованием, гуманитарной сферой вообще и гуманитарной наукой в частности.
Это – экспертное сообщество, консультанты и посредники (сетевики), огромный и разветвленный корпус современных менеджеров, особенно «белых воротничков», врачей, учителей, интеллектуалов, айтишников, составляющих средний и нижний слой «среднего класса» («офисный пролетариат»). В революционные эпохи перемен, на изломе веков эта страта составляет значительную массу т. н. «рассерженных горожан», на современном сленге – «креаклов», городских недовольных. Описано множество вариантов их массового рекрутирования в протестные движения – либерализм, национал-социализм, вообще социалистические и использующие либеральные и коммуналистские идеи движения, в то же время большинство из этой страты отчетливо прагматичны и держатся за типичный bon sense, здравый рассудок.
В этой страте постоянным социо-культурным фоном всегда обнаруживается характерная тревожность, которая, как известно, умеет хорошо подавлять страх. Сетевой «креативный класс» предпочитает сохранять свою особость и нарочито-либеральную элитарность с характерной этикетностью и ритуальностью, выделяясь из «массы» примитивно-подражательно – то есть сохранять анонимность, криминализованность отношений, вождизм, услужливость, изворотливость, коррупцию, полное отсутствие личной ответственности и тягу к круговым, замкнутым методам существования, включая «круговую поруку», а также типичным стратегиям национального предательства и бегства. Этот сетевой «креативный класс» пока колеблется, регулярно включаясь то в попытки либеральных оппозиционных «цветных революций», то в либеральные глобалистские проекты с технизированным цифровым фанатизмом. Пока в креаклиате отчетливо преобладают субпассионарные вестернизированные обывательские элементы, с их хорошо развитым «новоязом» из англицизмов и тенденцией к обслуживанию целевых программ западных компаний.