Парадоксальность фемининного «хозяйского» вектора полностью обнажена в этом культурном феномене – материальная, глубоко приземленная социальная пластичность (по Русалову), с различными моделями социальной коммуникативности – от легкости до замкнутости, наряду с культурой одухотворенности человеческой свободы и антропологического взрыва либеральной апологии разума и опоры человека на самого себя, в сочетании с редким аморализмом и нигилизмом, многочисленными и кровопролитными войнами, порождавшими в совокупности четкое социальное равновесие.
Гуманистическая светская культура Южного Возрождения 14–16 веков в Европе, особенно в Италии, осуществила глубочайший культурный переворот, вызвав к жизни культурно-ассимиляционные процессы, в корне отличающиеся от исторически им предшествовавших – преобразующе-созерцательных, средневековых в основном культур. Возрожденческая светская культура действовала очень мягко, через изменение среды, особенно городской среды, создания новых слоев предпринимателей, свободных мыслителей и художников. В эпоху Возрождения были быстро внедрены антиклерикальные, антицерковные ценности свободной чувственной морали, индивидуальной свободной жизни, преимущества разума перед верой, обоснование необходимости богатства, славы, наслаждения жизнью, активности, незаурядности, удачливости. Это было реальное богатство жестко конкурировавших друг с другом независимых городов-республик, процветавших политически и экономически, установивших среду свободных и равноправных граждан, имевших новые общественные устои, связанные с приоритетом новой доблести – доблести городского нобилитета (городской знати) как нового активного и предприимчивого сословия.
Эта среда активно насыщалась светской культурой удовольствия и телесной красоты, народными мистериями и праздниками, расцветом национального языка, за короткое время вытеснившей религиозные культурные традиции. Создавался чрезвычайно заразительный психологический климат культуры Южного Возрождения, в ментальность ренессансных городов были внедрены яркие идеалы индивидуальной, даже одиночной, красивой, богатой на приключения и удовольствия, жизни, профессионального успеха, открыто попиравших прежние устои аскетизма и церковной этики, резко осуждавшей накопительство и стяжательство. Нобилитет городов стал центром новой жизненной стратегии расчетливости, рационализма, служения государству, что стало отчетливым подавляющим противовесом военно-рыцарской доблести и власти феодалов. Так возникла плотная среда ренессансного мировоззрения, осуществившая культурную революцию и ассимилировавшая множество инокультурных традиций в либеральном культурно-общественном движении, полностью не уничтожив, однако, клерикально-церковную культуру, а только лишь ограничив ее влияние.
Бурная либеральная возрожденческая ассимиляция сопровождалась аграрным переворотом, развитием городов, эпохой Великих географических открытий (открытие Америки), появлением многочисленных морских путей (морской путь в Индию), становлением национальных государств, бурным развития наук, образования и искусства, возродивших античные идеалы и культ природы. Общество стало быстро расслаиваться, появилось масса новых буржуазных и околобуржуазных сословий (фригольдеров – фермеров, лизгольдеров и коттеров – наемных работников, пауперов – батраков и нищих, мануфактурщиков, цеховиков, держателей кабаков и игорных домов, постоялых дворов), резко росла торговля и денежное обращение, появились банки и биржи.
Так выстроилась типичная фемининная, «хозяйская», утонченная и пышная либеральная городская в основном среда и культура, с легкостью проводившая ассимиляцию как основу новой национальной буржуазной общности путем выработки общественных либеральных национальных норм. Эта устойчивая модель имеет место везде вплоть до современной культурной практики, действуя путем активного внедрения новых увлекательных ценностей и новой завораживающей ментальности в общественную среду и вовлекая все культурные традиции, включая религиозные, в т.н. культуру «общего». Был использован такой же фасцинирующий эффект, как и у лингво-рационального вектора, но не словесный, а ярко-визуальный образ, дополненный пьянящей фасцинацией наслаждения, чувственной красоты, свободы и свободных ценностей, создавший феноменальные шедевры изобразительного, градостроительного и архитектурного искусства и породившей целый культурный слой гениальных художников-титанов.
Эта культурная революция, однако, была глубоко трагична. Бердяев отмечал, что на самом деле возрождение не удалось, поскольку возрожденческий гуманизм был отторгнут от духа и пал в плоть, пытаясь повторить феноменальное гармонизирующее влияние религиозного искусства, культивируя лишь красоту тела и независимость человека, и переживая тем самым утрату целостности мира человека. Человек Южного Возрождения захотел заменить прежние догматы вины и церковной морали, доминировавших веками, новой светской религией, культивирующей разум, свободу и личность индивида. Этот новый антропоцентричный идеал стал заметно тускнеть уже к 16 веку, когда разумное царство гуманистов было преобразовано в новый мир светских утопий. Эти гуманистические попытки возродить целостного человека, а также его разум, были окончательно разрушены впоследствии уже в протестантизме, а затем и в техногенной эпохе тотального потребительства, когда фасцинирующее и нормативное влияние фемининного вектора «ушло» в массовую культуру, в том числе культуру Интернета, технический дизайн и музейные собрания шедевров мирового искусства.
Клановость как способ существования
Эта социально-культурная неоднородность умеренно пассионариев в фемининных «хозяйских» культурах хорошо различима и в современную эпоху. Более того, в среде феминнного вектора постоянно образуются плотные кланы, которые имеют свойство сохраняться даже в течение нескольких поколений, тяготея к тому, чтобы образовывать разнородные элитарные группы «лучших людей». Самоидентификация фемининных умеренных пассионариев-хозяев как элиты объяснима. Фемининные элитарии – это, прежде всего, творчески одаренные люди, творческая элита, с огромной жизненной силой и ярко выраженной матричной выносливостью и плодовитостью. Матрикс особенно ярко проявлен в этом слое в людях «длинной воли», с феноменальным влиянием, тех, которых называют национальными лидерами. Теми, кто смог отрешиться от эгоистического собственничества ради дела и общественного блага.
Следующая группа-клан – это фанаты независимости и самовыражения, предприниматели всех рангов и мастей, люди с талантом точной оценки, талантом принимать абсолютно точные, оптимальные решения, и вести упорную, часто в ущерб себе, целенаправленную деятельность. Третья – это клиентела первых двух групп в зоне предпринимательства.
Все эти группы-кланы представлены прежде всего в политике и экономике и вокруг них, потому что именно политика и хозяйствование, политическая и экономическая культура и власть-управление есть основные сферы действия пассионариев этого умеренного типа. Далее – это весь спектр современного бизнеса, ориентированного на приращение прибыли, на выигрыш, потому что большинство из них придерживается хорошо различимой стратегии игры. К «игрокам» относится и весь современный менеджмент, обычные потребители обоего пола, вообще вся широчайшая потребительская сфера, торговля, а также различные игроки-экстремалы – часть силовых профессий, милиция, разведка, криминал, теневой и криминализированный бизнес и пр. Все эти группы, сообщества, кланы, семьи, династии объединены в фемининном «хозяйском» векторе одним и тем же устойчивым поведенческим вектором – азартом противоборства и насилия, риска, гонкой и борьбой за обладание жизненной силой и властью, причем именно личной властью. Власть и властность вот уже тысячелетия есть судьба и главный камень преткновения этого вектора.
Властность и пирамида
Пирамидальные отношения – и поэтому предательство – есть в «хозяйской» реальности постоянно присутствующая компонента отношений личной власти-подчинения и суть того глубочайшего внутреннего конфликта, который присутствует в каждом из них без исключения на фоне перманентного страха – особенно страха смерти – как угрозы самообладания и потери – себя в первую очередь. Другая постоянно присутствующая в них компонента – душевная изнеженность и неспособность отказаться от нажитого – авторитета, денег, статуса, научного открытия, хозяйства, но зато столь же перманентное стремление иметь то, что имеется у другого. Так, обычная для «игроков» «звездная болезнь», оборачивается крахом самооценки, потерей лица, и, следовательно, желаемого трофея. За все приходится платить.
Политические структуры фемининного «хозяйского» вектора – эти типичные и разнообразные либеральные пирамидальные модели в дихотомии государство-гражданское общество, где упор делается на активизм граждан и демократическое представительское устройство. Подданничество в либеральной модели повсеместно в ареалах первоначального распространения этого вектора – в Старом Свете, в основном, было уничтожено политическим активизмом.
Но за пределами Европы ситуация оказалась смешанной, в России, например, сохранялось и сохраняется в том или ином виде патриархальное центральное звено авторитарного типа и пирамида власти, вокруг которой вот уже 300 лет идет непрерывная смена политических культурных моделей. Да и сама по себе фемининная «хозяйская» культура, то есть либеральная модель, в России не смогла найти для себя оптимального применения, ее присутствие по-прежнему вызывает сопротивление общества, особенно низовых его слоев.
Сегодня фемининный «хозяйский» вектор представлен множеством как подданических, так и активистких (свободно-сетевых) групп влияния, каждая из которых имеет переходную, меняющуюся умеренно-пассионарную природу. Множество кланов, либерально-демократических, коммунитарно-социалистических, и пр. борются за влияние на главный центр принятия решений.
Ситуация сетевого общества, однако, требует смены как самой пирамидальной модели, так и поиска нового согласительного контура между группами влияния, который не может быть устойчивым в условиях властной вертикали достаточно жесткого типа (см. также преобразующе-созерцательный вектор). Сетевое разнообразие современного общества диктует необходимость создания горизонтального контура достижения высокого доверия и надежных каналов коммуникации.
Пирамида оказывается неспособной обеспечивать этот процесс, потому что в пирамидальной модели каждый узел обычно функционирует как индивидуальная власть-собственность, где основа – это личная воля, а не власть-разумное управление. Разум действительно содержит мощное пирамидальное основание, триединство мира и мышления – общая истина (единство и борьба противоположностей, прошлое-настоящее-будущее и пр.). В управлении, следовательно, пирамида работает тогда, где каждый узел равнозначен. Воля перестает доминировать, если она владеет сама собой, то есть имеет как политическое, так и личное самообладание.
Но во власти как в процессе-состоянии управления обычно присутствует воля, которая тяготеет к доминированию, насилию и подавлению остальных начал. Потому что власть с древнейших времен воспринимается именно как подавление иной воли своей волей. Поэтому в пирамиде все 6 типов власти – авторитет, убеждение, сила, понуждение, манипуляция и принуждение (насилие) присутствуют слитно в каждом узле, дифференцированно различаясь только в связи с личными качествами каждого правящего субъекта. Это и есть власть-собственность. И только лично правящий субъект может перенаправить своей властной волей какую-то часть этих властных качеств на обратную связь с обществом, для «подпитки» от народа и от активных его представителей (см. выше в преобразующе-созерцательном векторе).
И этот вызов сегодня стоит перед всей либеральной политической культурой, его исторические основы, зафиксированные в национальных политических устройствах, начинают стремительно устаревать. Политическая конкуренция как принцип должна уступать место более открытому, справедливому и честному политическому состязанию агонального, то есть честного и равного типа. Того самого изначального типа политического либерального открытого противоборства, который был в фемининных «хозяйских» культурах в пределах Южного Возрождения очень короткое время и только локально. Но сегодня возрожденческий гуманистический дух равного соперничества может прорваться вновь, в создании пассионарных открытых согласительных политических площадок национального согласия и новых вариантов народовластия.
Возрожденческие мотивы просматриваются и в изменениях контура политической легитимности в современных политических реалиях. Самоорганизация множества различных активных групп и рост их влияния в сети меняет субъектность в политике, возникает параллельная неформальная власть такого масштаба, который может уверенно соперничать с властью формальной. Появляется как бы возрождение пассионарной публичной политики – уже в сетевом формате, где оформляются узлы новых политических притязаний. Это требует пересмотра самого формата публичности в политике, поскольку переход субъектности на иной сетевой уровень может означать не только вероятность двоевластия, но и вероятность ухода всего массива одобряемой гражданским обществом политики в другой публичный контур, вне официальных каналов.
Сетевизация власти и современный кризис либерализма
Активистские сети – как в эпоху Возрождения – быстро создают другую политическую реальность, изменяющую мировоззрения, смыслы, целеполагания, идентичность как личную, так и гражданскую, значительно расширяя масштаб гражданской активности. Появляются совершенно новые возможности для перехода от старых политических и легитимных форм, ко множеству новых вариантов демонстрации политической лояльности и участия, а также к совершенно новым уровням политической и правовой компетенции гражданских лиц и целых сообществ, росту их гражданской зрелости. Встает вопрос о формировании совершенно нового культурного слоя политической активности с участием как граждан, так и государства.
В данных обстоятельствах возникает необходимость выстраивать в сетях т.н. обсуждаемую политику (делиберативную политику), которую в мире начинают применять для повышения роли открытых общественных дискуссий и открытых общественных встреч в качестве одной из моделей представительной сетевой демократии. Обсуждаемая политика и общественные дискуссии были всегда неотъемлемой частью в политических моделях демократии, с ее властью личным авторитетом и убеждением, в России в том числе.
Для фемининного «хозяйского» вектора характерно типичное эволюативное, оценочное мышление, отчетливо сопровождающее все без исключения т.н. денежные культуры, в которых зафиксирована комплиментарность как основная функция. «Игроки», участвуя в денежных играх, играют не по правилам комплиментарности, но по правилам полезности, потому что соблюдают только лишь свой интерес. Им непривычна отдача и самоотдача. И поэтому они не умеют отстаивать свою территорию, хотя всеми силами стремятся завоевать чужую.
Отсюда типичный ценностный кризис, о котором известно в исследованиях всех денежных культур, особенно ранних, где совесть (элемент Высшего Я) и стяжание блага как ценностные феномены постоянно сопровождают варианты добродетелей и предпочитаемых действий, благодеяний, меценатства. Данные ценностные феномены прослеживаются исторически как формирование материнских и фемининных архетипических образов, особенно архетипа Великой Богини-матери. Этот плодородный архетип обнаруживается в культуре, когда появляется биосоциальная потребность в материальном сопровождении, во-первых, разнообразия, а, во-вторых, ситуации особой социальной выносливости, постоянства, стабильности, в том числе и за счет потери темпа техноориентированного прогресса (см. матрилинейный вектор).
В пассионарном цикле (по Гумилеву) фемининный «хозяйский» вектор занимает место надлома, когда пассионарный импульс сокращается и начинается (на фоне создания культурных шедевров) эпоха многочисленных локальных войн, которая показывает, как пассионарная система спонтанно вырабатывает из себя излишнюю пассионарность, десакрализует и переносит ее в ценностный, а затем и в осмысленный культурный слой (сначала в фазе инерции – см. ниже и в фазе обскурации – см. иррациональный и патрилинейный векторы). Его либерально-социальная энергия отразилась во множестве объединительных и центростремительных дихотомных процессов образования светских наций. В терминологии каскадного принципа развития истории В.Г.Буданова – это «духовно-идеологический» архетип, в истории России проявлен от Сергия Радонежского, активен в период Куликовской битвы, переживал возрождение в 2012–2018 гг.
Исторически фемининный «хозяйский» вектор постоянно менял свой социальный облик и социальные маски, формируя характерную пластичную сетевую «модульную» форму (форму медуз, полипов по А.В.Олескину). Эта же энергия фемининного вектора питает и тонкий визуально-пространственный интеллект (по Гарднеру), который, будучи культурной основой изобразительного искусства и всех т.н. игровых моделей социального устройства, включая современные социальные сети, все денежные культуры и культуру современных геймеров от политиков и предпринимателей, до клиентов кабаре и казино, держит под своим расчетливым контролем всю либерально-рыночную среду.
Культурные традиции фемининного «хозяйского» вектора действительно очень социально-пластичны, и в этом их шанс социально приспособиться в ходе Большого антропологического перехода. Эти культуры самые устойчиво-гибкие в социуме, они направлены на сочетание сетевой однородности и в то же время ролевой индивидуальности и конкурентности, на поиск «золотой середины», на сочетание общих и частных ценностей и оценок, вообще оценочности (и безоценочности, уникальности) как социального принципа. Культуры этого типа отчетливо комплиментарны и действуют с помощью т.н. ассимилятивной комплиментарности, стремясь не просто подавить, но обогатиться за счет подавления иной культуры или манипуляции ею, включив ее в «культуру общего». Они тяготеют к самым разнообразным игровым сценариям, но при этом весьма поверхностны, стремясь к утилитарным (полезным) кодирующим структурам, в том числе разного рода «деньгам» как всеобщему эквиваленту и основной социальной игре.
В то же время данные культуры обладают матричной феноменальной приспособляемостью, адаптивностью и способны ассимилятивно «выровнять» любой социальный процесс, ввести его в русло взаимодействия, прагматики, соседской взаимопомощи. Приспособительные способности фемининного «хозяйского» вектора, однако, сильно поколеблены в современную революционную эпоху информационных сетевых технологий, которые, предлагая новый, сетевой эквивалент социальной регуляции, откровенно претендуют на свержение власти денег. В то же время очевидно, что эти приспособительные способности фемининного «хозяйского» вектора пока никуда не исчезли, постепенно уходя в социальную тень и оказывая «сопротивление» разрушительному хаосу «мягкой силой» культурных, финансовых и информационно-сетецентрических войн и конкуренцией социо-культурными стереотипами и ценностями, тем самым только усугубляя хаос.
Причинное мировоззрение и проблема намерения
Мировоззрение фемининного «хозяйского» вектора практически целиком основано на поиске причинности мира и человека в мире. Это причинное мировоззрение отличается жесткостью, прямолинейностью, реализмом, очень любит бунтовать и возмущаться, в ущерб себе натыкаться на все те же, уже много раз пройденные проблемные зоны. Главным его предметом, четко и прямо очерченным, является вопрос о причине «Я в мире» и «Мир вокруг моего Я». Будучи основанным на триадичности понятий: тело-душа-дух, индивид-персона-индивидуальность, бессознательное-я-программа-сознание, сохраняя индетерминизм и операциональность по своей направленности, такое мировоззрение четко сохраняет тернарность и пирамидальность во всех его проявлениях.
Пассионарный запал этого каузального мировоозрения как мировоззрения рационального, ориентировано на прогнозирование процесса бытия человека и развития прежде всего его разума, ограничение бессознательных процессов или их переориентацию. В глубине этого мировоззрения, однако, которое зиждется на принципе обладания, кроется простая причина – страх потери контроля, причем как контроля-обладания вообще, так и самообладания в частности. Либеральные интенции – современные или исторические – причинного мировоззрения имеют точно такие же корневые основания и поэтому остаются пассионарными лишь отчасти. Бесстрашие у них ситуативное, его подменят риск, их приверженность к свободе «Я» есть на самом деле приверженность только лишь к свободе обладания, без самоотдачи, на которое либералы обычно не способны.
Причинное мировоззрение остается одним из древнейших на земле, к нему относятся философские системы Древнего Востока, в том числе атомистика. Далее это аристотелианство с его определением четырех главных видов причин – материальной, формальной, действующей и конечной (первопричиной). Этот же взгляд развивали и представители новоевропейской науки, включая марксизм. Оно же стало основанием для классической рациональной механики и философии, сформулировавшей метафизические принципы причинности. В противовес материалистическим концепциям, развивались классические идеалистические концепции причинности Юма и Канта, далее Гегеля, поставившие во главу угла восприятие, априорность причинности и ее независимое от человека идейно-духовное происхождение. Эту традицию продолжила так называемая неклассическая идеалистическая философия, позитивизм, в том числе позитивизм естествоиспытателей – махизм и эмпириокритицизм, также дуальные построения Шопенгауэра, экзистенциализм Къеркегора, философия жизни и прагматизм (см. иррациональный вектор).
Неклассическая философия, отторгнув систематичность, логику и диалектику классических образцов рациональной мысли, предложила в собственных поисках причинности личности иррационализм, инстинкт, волю, интуицию, настолько их абсолютизировав, что признала несостоятельность разума вообще и стала искать основание знания в полезности, то есть совокупности чувственных данных, устранении «ненаблюдаемого» из науки, сведению науки к описанию, но не объяснению. Неклассиками были удалены из опыта не только разум, но и доверие к нему, поскольку в качестве причин мироздания были открыты новые универсалии, а именно пессимистически воспринимаемая воля, в том числе воля к власти (Шопенгауэр, Ницше), свобода от морали и совести, свобода, которую объявили единственным основанием и единственной сутью мира.
В современных концепциях причинности существует все то же разделение на жестких детерминистов, занятых поиском всеобщей обусловленности объективных связей и вероятностей, определяемых устойчивой повторяемостью событий и явлений, включая гипотезу Большого взрыва, и индетерминистов, развивающих различные варианты господства случайности в мироустройстве, включая такие концепции как теизм и квантовую физику. Такое технизированое мышление отличается сильнейшей приверженностью к планетарному мышлению, универсальности, сознанию всемогущества, мировой экспансии, переосмыслению и религии, и богоборчества (см. эвристический и иррациональный векторы).
К концепциям, близким к причинному мировоззрению и фемининным культурам издревле примыкает и релятивизм, восходящий к максиме Протагора «Человек есть мера всех вещей», также абсолютизирующий относительность и условность содержания знания, преувеличивающий зависимость знания от его условий. Сходные мировоззренческие фемининные основы находим у агностиков и скептиков, наконец, у солипсистов, отторгающих саму возможность позитивного знания вообще в позиции «Каждый сам себе методолог».
В отличие от такого упорного европейского мировоззренческого противостояния, в даосских взглядах, в буддизме, а также в суфизме уже с раннего средневековья существовали представления о том, что такого мировоззренческого разделения причинности на внешнее-внутреннее не существует. Они исходили из того, что сама причина представляет собой разделение внутри самой себя, и то, что скрыто и то, что явлено, суть одно и то же. Карма не есть причина сущего, но карма как конечная причина покоится на всеобщем равновесии и конечной обусловленности деланием всех вещей и процессов, отпечатанной в сознании. Карма (санскр. «дело, делание») предполагает личную ответственность за опыт и выбор у отягощенного неверием сознания, тогда как осознание, освобожденное сознание (то есть освобожденное намерение) не производит плохой или хорошей кармы, оно остается нейтральным или завершающим.
Буддизм различает разные виды кармы – позитивная (позволяет обрести счастье в будущей жизни), негативная (приводит к несчастьям в будущей жизни), нейтральная, а также ввергающая в благоприятное или неблагоприятное перерождение и завершающая (которая заставляет после рождения испытывать желаемое либо не желаемое и складывается из многих деяний). У кармы есть четыре предмета – объект, мотивация, действие и завершение – и четыре характеристики: непреложность закона кармы (действие порождает результат), соотнесение поступка и результата, обязательность воздаяния и приумножение кармы.
В отличие от восточных воззрений, не разводящих мотив, намерение и действие, в европейском фемининном мировоззрении последние сто лет понятие мотива остается неизбежным камнем преткновения, поскольку их концепции мотива до сих пор не в состоянии найти решение старой проблеме намерения. Истинность намерения связана с такой важнейшей экзистенциальной категорией как витальность (жизненная выносливость, плодовитость) и, следовательно, пассионарность.
В исламской высоковитальной и пассионарной культуре, проблема намерения решается изначально только через действие, поскольку формирование понятия «намереваться» в арабо-мусульманской традиции было сращено с действием и делом, точнее, поступком, причем поступком, направленным свыше. Европейцы (Фрейд, Гуссерль) разделяют намерение и действие, исключая спонтанность и связывая данный процесс с рационально постигаемым индивидуальным опытом, где соединяются сомнение, беспокойство и потенциал – то есть те качества, которые усиливают переживание, но тормозят намерение и практически полностью исключают осуществление желания, а вместе с тем и витальности и пассионарности. (см. также патрилинейный вектор).
Культурные традиции фемининного вектора четко связаны со временем, причем именно линейным временем, отмеченным карнавалом, состязаниями, смеховыми ритуалами. Кроме того, эти культурно-мифологические традиции содержат многочисленные образы, легенды, ритуалы солярных культов и культов огня, также фаллических культов и культов силы, сказки и легенды о пророках, об эросе и эротических подвигах, оргиастических переживаниях, жестокости, воспринимаемой как инициациях. Эти темы прослеживаются в египетских мифах, в европейской традиции – в греко-римской мифологии, в мифах и легендах германских народов, в легендах об умирающих и возрождающихся богах (например, мистерии Геракла, Озириса, Изиды), в орфических мистериях.
Важно отметить, что повсеместно, во всех традициях солнечные герои неизбежно представляют собой элиту, обожествляемую религией и теологией. Так под маской нежного фемининного корня и его современных представителей – гламурных субкультур – проступает его подлинное лицо – солярного героя-властителя, с множеством атрибутов греко-римского и египетского пантеона, лицо стаи атеистов-«сыновей», сокрушивших власть «отцов», под которыми подразумевается власть традиции и церкви. Атеизм, как известно, возник, отделившись от религиозного вольнодумства, в предпринимательской среде, в недрах «третьего сословия», переродившись затем в критику самого капитализма. Другой вариант антицерковного протеста «третьего сословия» проявился в протестантизме и пуританстве в ином ареале культуры – матрилинейном (см.ниже), а позже – в иррациональных культурах (см.ниже).
Иррациональный («элитно-мифологический») вектор, переход от вопроса «почему?» к «зачем есть человек?», от Юга к Середине
Обложка к каталогу выставки в Париже 1900 г.
Эпикурейская доминанта и мифологический язык элитной ментальности
Миф как социальный и личный феномен – это древнейший способ бытия ментальности. Есть определение мифов, данное Гадамером – это первомысли человечества. В нашем исследовании интересен не сам по себе мифологический слой как таковой, но его отображение в культурной традиции, и, следовательно, в сквозной ментальности вообще и в мировоззрении, в частности и, что главное, в элитарной стратегии, которая тысячелетия существует именно в этом ментальном слое. Обращает на себя внимание тот факт, что во всех без исключения элитарных слоях, где были развиты именно мифологические, иррациональные культуры, имело место как глубочайшее противостояние между рациональной культурой традицией и традицией иррациональной, так и их взаимопроникновение.
И более того, в каждой из них развивался определенный языковый строй, некий шифр, указывающий на их корневые смысловые основания (см. лингво-рациональный корень). Если лингво-рациональные культуры были связаны с Просвещением, логикой и скепсисом, их язык был отчетливо предметно-рациональным, хотя и основанным на «вере в разум», то культуры иррациональные тяготели к противоположному спектру, где выделяются такие свойства как именно «иррациональные верования», то есть чисто мифологические идеи, образные символы, которые уместно обозначить как идеография.
Идеография всегда была элементом ментальности, причем ментальности именно элитного, образованного слоя, поскольку и сама письменность, и ее образы были созданы, записаны и сохранены в обособленной, элитной умственно-духовной сфере в целом. Идеография отображала живую жизнь не в категориях ума, это было сферой «просветленных» и не в знаках вообще, а в мифо-знаках, символах, числах-метафорах, неких коммуникативных и доступных восприятию идейных сущностях. В этом качестве она действительно имеет прямую аналогию в форме нейронных сетей (нейросетей по А. В. Олескину). Интересно, что сегодня мы легко обнаружим идеографию в том, что называют искусственным интеллектом, который, как утверждают его создатели, имеет власть над человеком и человечеством. Очевидно, однако, что за этим самодовольным, иррациональным и явно амбициозным утверждением кроется какая-то древняя история, которая действительно сопровождает развитие умственных способностей человека, самого мышления и развития элит в целом.
Идеография была распространена в письменности древнейших государств, в египетской, шумерской, майя, ацтекской, китайской цивилизациях, где миф, образ и жест входили в систему распознавания смысла.
В современных живых языках эта система отображения мышления близка к инкорпорирующим языкам (индейские языки Америки, чукотский язык, адыгские языки, искусственные языки, языки, созданные жестами и звуками и используемые для видео-жанров фентези, см. рисунок выше.) В современной реальности Интернет–общения и виртуалистики идеография – это вполне мирное и обыденное явление в мире развлечения и уменьшения стресса (фасилитации боли и страха) как любая мифология и кинестетика, информационная в том числе.
Именно в этом – хорошо объяснимом чисто физиологическом и коммуникативном свойстве идеографии кроется ее феноменальное распространение в современном сверхстрессовом обществе, составляя содержание очередной информационной и технологической революции. Идеография – то есть идея, соединенная с образом-мифом, движением и жестом – расслабляет и облегчает коммуникацию и понимание в любой культуре, как массовой, так и локальной.
Данное обстоятельство сразу объясняет очень многое из исторического пути иррациональной культуры как таковой, потому что именно она столетиями пользуется именно идеографией как своим привычным языком. Дело в том, что в самом устройстве ума – с глубочайшей древности – есть расслабляющие, образные и выстраивающие, требующие умственного напряжения и критики, слои. Отражение живого потока жизни в умственной деятельности так и происходит, первичное отражение неизбежно принимает вид наиболее простого и доступного восприятию образа, иначе мифа. Вторичное же отражение – это уже более сложный путь операций и далее все более усложняющийся.
Творчество и творчество умственное тоже следует по этому пути, сначала оно переполняется и насыщается образом, а уже после более сложными построениями, когда возникает мера. Умственный артистизм в огромном большинстве случаев предпочитает остановиться на обычном насыщении от живого и легкого, то есть самого «сытного» в употреблении образа и теми вариантами меры, где этот образ еще сохраняется, вызывая эйфорию, но где критики и самокритики нет. Именно этот слой оседает в элитной ментальности «лучших людей». Тяжелая работа по извлечению сложных и многослойных операций, сути и смысла достается тем, кто умеет преодолевать эйфорию, мыслить рационально-критически, «выпадая» из творчески-элитарного сообщества.
В любой ментальности, то есть умственной деятельности, между разумными критическими категориями, логикой, диалектикой, сутью (смыслом), целью и первичным образом есть рассудочный зазор с его насыщенной образом мерой и циклически развивающейся эйфорией. Где имеются простые операции, в них тоже есть некая образность, но еще нет ни смысла, ни сути, ни цели, и которые отлично фиксируются рассудком и идеографией. Это и есть иррациональность. А в современном мире – простые алгоритмы, меряющие бурно меняющуюся реальность цифровыми образами и тем самым облегчающие общение, согласование и связь. Этот вариант коммуникации свойственен т.н. «игровому» интеллекту – кинестетическому (по Гарднеру), который сегодня хорошо проявлен в многочисленных образцах эстетизации рационально-технической культуры, в общем креативном и эйфоричном характере современного цифрового культурного слоя, в неистребимом двигательном, спортивном, поисковом активизме всей элитарной иррациональной традиции, инновационной особенно.
Сама по себе иррациональность – точно такой же способ избегания сверхстрессового умственного перенапряжения при усилении напряжения двигательного, моторного в развитии ментальности, как и идеография похожа на нее и по сути, и содержанию, частично по форме. Коротко говоря, это – творческое вдохновение без творческого труда и труда по выстраиванию собственной личности. Корневые основания иррациональности кроются в древности, в тех направлениях мысли, которые были связаны, во-первых, с самой изнеженной и хрупкой, но подвижной элитарностью, то есть с выделением творческой части элиты, а во-вторых, с обособлением элиты, именно элиты творческой, артистической, а впоследствии бюрократической, от «темного», но пассионарного народа, умеренно пассионарных, но критически мыслящих элит, и, что важнее, с обособлением от веры в Бога (богов) и от церкви (традиционного вероисповедного культа).
Элитарность и элитная ментальность артистична и подвижна, она сильнейшим образом тяготеет к иррациональным культурам, это прослеживается в различных вариантах уже упомянутого гедонизма, но гораздо сильнее – в эвдемонизме – стремлению к счастью и эпикурействе. Где фокус умственного усилия был направлен не только на удовольствие, но на избавление от страха перед богами через безмятежность, поскольку труд собственного преодоления и преодоления тем самым страха оказывался для них неподъемным. Эйфория оказалась полезнее. Известно, что греческое спокойствие Эпикура имело широкое распространение в Риме, особенно на закате периода республики, когда эпикурейские воззрения свободы от страха и суеверий соответствовали тогдашней обстановке.
Заметный взлет эпикуреизм пережил в эпоху Возрождения, когда развившийся тогда гуманизм и апология свободы человека нуждался в восстановлении идеалов античности – наслаждения и красоты, но уже выйдя из чисто элитарного сословия в новое «третье», мещанское. Но в эпохе, последовавшей за Возрождением, и, особенно в ходе Промышленной революции на Западе и наступлении Нового времени, произошел дальнейший уход этого мировоззрения – от гуманистического идеала свободы и разума человека – к иррациональному культу каких-то внерациональных свойств, особенно идеографических, который целиком овладел сферой бытия элит, причем особенно элит политических. Политическое эпикурейство стало доминировать в элитарной ментальности целиком. В этом процессе иррационализм активно сопротивлялся стоической непреклонности в высокой классической немецкой рациональной традиции – от Канта до Шеллинга и Гегеля и пуританству (см. матрилинейный вектор).
Ценности либерального успеха и пассионарность романтизма
В пассионарном цикле Гумилева иррациональный вектор занимает место инерционной фазы, следующий после фазы надлома, когда начинается уже Новейшее время с фазой обскурации. Когда появляются повсеместно – на Западе и Востоке – массовые и однородные страты равнодушных мещан-субпассионариев, мечтающих, однако, о героике пассионарности, но не имеющих никаких возможностей к ней обратиться из-за того, что вся их жизнь в эту фазу полностью поглощена борьбой за подражание иррациональным элитам и за обладание успехом. Который в эту эпоху стал измеряться чисто иррациональными ценностями – властью, богатством, имуществом, славой, доминированием над любыми территориями, включая территорию рационального позитивного знания.
Борьба за раздел мира, за власть и глобальный контроль над ресурсами, стало непреходящей либеральной культурной ценностью в среде формирования именно в это время глобальной элиты капиталистически-буржуазного строя, знаменем которой и стали иррациональные культурные традиции, которые к этому времени овладели «территорией» т.н. социального темпа (по Русалову) и «территорией» концепций линейного времени, с ее идеей линейного прогресса. Эпикурейские интенции в европейском гуманизме были забыты, и с этого времени, конец XIX – начало XX века, иррациональные ценности прогресса и либерального успеха ассимилируют всю глобальную культуру, ставя весь мир в зависимость от неотвратимости главного спутника всех концепций либерального успеха – войн, которые в эту эпоху переходят из стадии локальности в стадию мировых. Когда иррациональное мировоззрение и идеология занимают отчетливую позицию избегания, стараясь сделать все от него зависящее, чтобы добиться победы за обладание ресурсами исключительно «чужими руками» и избежать попадания в хаос.
Единственным гуманистическим и умеренно пассионарным элементом в иррационалистических традициях был и остается романтизм. Начавшись как противодействие дидактике и просветительству, как сентиментализм и идеология «Бури и натиска» в переходные эпохи к буржуазному мироустройству, он выпустил на волю чувства и фантазию, переместил все внимание на самого человека, на противопоставление материальной практике жизнь духа, на противопоставление любви и страсти, жадности, зависти, эгоизму. Романтики внесли в культуру иррациональных традиций романтическую утопию с ее крайним максимализмом и главную личностную добродетель – мятежного человека, народного героя, национального лидера, носителя национального духа (вспомним романтическую национальную идею «кровь и почва»), мощную, сильную, необычайно яркую личность необоримых страстей и высоких устремлений, несовместимую с обыденным миром.
Романтическая добродетель мятежного духа одухотворила романтические утопии, обращенные, как и весь романтизм, в ностальгию по идиллическим прошлым мужественным эпохам и временам славы и военных побед, и они быстро получили самое широкое распространение в Новое и Новейшее время. Иррационализм вычленил (Шеллинг, Ницше, Шпенглер) глубинные начала сознания человека, такие как аполлоническое и дионисийское. Аполлоническое начало – рациональное, выражает покой и порядок, принцип индивидуализма, небесного, радости и мудрости. Дионисийское – избыток всякой меры, буйство, земной экстаз, уничтожение индивидуального через мистическое единение со всеобщим. Дионисийство – квинтэссенция иррациональности в ее западном варианте, это власть Фауста, ее следы мы найдем и сегодня, в современных нейросетях, причем в самом неожиданном значении. Потому что современные нейросети «живут» по воззрениям Ницше, который призывал распространить дионисийство (и, следовательно, сверхчеловека) как буйное оживляющее начало на всю вполне рациональную западную жизнь, чтобы побороть пуританство и аполлонические, унылые рациональные жизненные формы.
Апология «воли», игромания и оккультизм как стратегия доминирования
Стратегия «страуса» отражает характерный парадокс элитарной иррациональной культуры, который состоит в том, что его существование выстраивается исключительно на азартном культе игры в жребий, удачу, т.н. алейя, игры за добычу и трофей. Иррациональные культуры в процессе выстраивания своего проекта модерна (Нового времени и Новой культуры) начинают повсеместно создавать свой новый кодекс «иррациональных верований», «нового хилиазма» и квазирелигий «эзотерических неокультов» и «магических неорелигий», предлагая некий квази религиозный социально-андрогинный идеал – не женского, и не мужского, но, тем не менее, отчетливо доминирующего типа. Отличаясь от подростковой андрогинности рациональных культур (см. лингво-рациональный вектор), иррациональные культуры предложили новый, зрелый андрогинный фантом обожения воли.