Но есть реальные вызовы. Так, если появляется угроза, имеющая несомненно глобальный и безусловно реальный характер, не обязательно коронавирус, то каковы пределы государственного и личностного суверенитета? Каких прав можно лишить граждан ради противостояния этой угрозе и кто имеет полномочия это сделать? Какими методами дисциплинировать граждан в обстоятельствах непреодолимой силы? Как должны вести себя граждане, если тает доверие к целесообразности и разумности ограничений их свобод во имя их же личного здоровья? А где грань между личным здоровьем и коллективным? Каков критерий установления приоритета той или иной болезни? Что страшнее — риск смерти от инфекции, хронической болезни, психосоматического шока или от голода? Вопросов — тьма. Мы понимаем, что сейчас на них отвечают наши любимые доктора, рискуя жизнями и своим здоровьем и многие другие люди «первой необходимости». Мы понимаем, что два месяца можно потерпеть любые трудности. Но если мы также понимаем, что возможны другие волны этого же или других форс-мажоров, то мы неизбежно придем к выводу, что эгоистический тип личности и способность выжить при любом повороте событий — вещи несовместные. Мы понимаем, что борьба с вирусом показала нам примеры самоотверженности и ответственности многих граждан. Но трудно совместить это понимание с тем контентом, который продолжают выплескивать на свои экраны даже федеральные телеканалы. Если в оборот введен термин «война», пусть и с вирусом, то, как показывает опыт, неизбежна смена парадигмы — то, что вчера было ценно, сегодня не столь ценно. Короче, ситуация очень серьезная. А общество наше — не компания профессора Воланда, «небольшая, пестрая и бесхитростная»
— Да и на Западе мы не видим того либерализма, о котором нам все время рассказывают. Там давно свои системы контроля и за поведением, и за мнениями.
— Либерализм — это одна из ценностных систем, которая всегда есть в любом обществе. Вопрос в том, как осуществляется сосуществование разных систем, за счет каких методов и ресурсов может утвердиться одна из них. Для простоты можно их классифицировать по упомянутым четырем типам личности. Первенство того или иного типа ценностей в случае здоровой социальной динамики опирается на успех этой динамики. Но если общество эволюционирует к патологическим состояниям, тупиковым, бесперспективным, если оно, в конце концов, не хочет жить (как крайний случай), то должны быть институты смены обанкротившейся модели. Ее можно удержать ценой привирания и приписок, но на коротком интервале. Все очень серьезно. От понимания перспектив мировой валютно-финансовой гегемонии мы придем к пониманию неизбежности столкновения адептов старого, нам известного миропорядка и как минимум двух-четырех версий миропорядка нового.
На Западе сегодня разворачивается процесс замещения кадров, приверженных старой модели, в ключевых властных институтах. Я бы не называл их либералами. Это этикетка для Серого волка, очаровывающего Красную Шапочку.
Учтем в описании нынешнего ландшафта внедренные системы социального рейтинга в Китае, другие системы социального контроля во многих странах Европы, в США. Сегодня не просто открываются возможности полного цифрового контроля над поведением, сознанием, волей людей, но многое уже реализовано.
— О таком даже в тоталитарных режимах 30-х годов XX века никто не мог мечтать.
— Да, мы действительно оказываемся в поле рисков, которые сейчас вдруг стали очевидны многим, хотя немногие о них говорили довольно давно. В сценариях будущего важны такие понятия, как «урбанизм», «универсализм», «радикализм», «национализм».
Еще в начале XX века Уэллс написал свой футуристический роман «Спящий просыпается», где через 200 лет герой романа просыпается в другом мире, который полностью урбанизирован и где все поселения стянуты в города. В 90-е и далее в России в области пространственного развития была сделана ставка на концентрации населения в больших городах и опустынивании остальной части страны. За это время исчезло более 30 тысяч населенных пунктов. Любопытно, что в 20-е годы Александр Васильевич Чаянов написал книгу «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», где спорил с футуристической доктриной Уэллса: у него в будущем, напротив, народ переселился в сеть общин из Москвы и других мегаполисов.
Мы сейчас реально оказались в самом эпицентре обострения противоречий, которые уже давно осмыслены. Евгений Замятин, Олдос Хаксли, Джордж Оруэлл, братья Стругацкие… И в том же романе «1984» теперь видно, что он не столько об СССР, сколько о современных обществах и перспективе их эволюции.
«ХОТИМ ЛИ МЫ ВСЕ-ТАКИ БЫТЬ СУБЪЕКТОМ ИСТОРИИ? ВЫБОР-ТО ПРОСТ: МЫ ИЛИ СУБЪЕКТ, ИЛИ ОБЪЕКТ»
— Вернемся к России. Складывается иногда впечатление, что у наших властей отсутствует представление о том масштабе перемен, с которыми сегодня имеет дело вообще все человечество. Не видно работы над этим фундаментальным онтологическим измерением, о котором вы говорите — какое будущее и какого человека мы создаем? Все заняты повседневной тактикой. А строятся ли серьезные стратегии с учетом всего этого? Например, где же будет Россия по пресловутой шкале тотального цифрового контроля? Совместим ли с нашим менталитетом этот дикий экономический социал-дарвинизм, когда нужна только прибыль, а остальное гори все огнем? Есть ли у нас шанс на свою, как вы говорите, онтологическую модель?
— Это очень многомерный вопрос. Назову несколько понятных, по крайней мере для меня, параметров. Я не считаю, что находящиеся сейчас у власти и входящие в нашу элиту лица не знакомы с данной проблематикой. Даже если взять нынешнего первого вице-премьера Андрея Рэмовича Белоусова, то опубликованные им с коллегами более 10 назад труды показывают очень ясное понимание узлов и противоречий страны. Понимание есть. Поток входящей в инстанции информации исключает предположение, будто там кто-то этих вещей может не знать. Другое дело — фильтры сознания и интересов. Есть еще различие между данными, информацией, знанием, мудростью, и есть также «красные линии», которые ограничивают даже безграничные возможности очень высокопоставленных лиц. Кроме того, есть и более глубокие структуры личности, даже если пренебречь ее групповыми привязанностями и обязательствами. Какая мировоззренческая основа у волевых усилий? Во имя чего проявлять личностную пассионарность? Разве нет у какой-то части российской элиты глубоко укоренившейся установки не идти «своим путем», не искать его, а стать или оставаться частью определенного глобального проекта, точнее, одного из них, потому что их несколько? Тем более что за этой идеологической позицией стоит и наше нынешнее место в мировой экономике, куда мы по уши вошли с легкой руки реформаторов конца 80-х – начала 90-х. То есть за этой позицией скрыт свой, пусть и своеобразный, патриотизм, известный с давних времен. Россия сложна изначально.
Вопрос в другом. Вызов номер один для России — это вызов субъектности. Он вовсе на абстрактный, не дискурс тех, кто «страшно далек от народа» или одержим желанием «землю в Гренаде крестьянам отдать». От ответа на него и способности сделать ответ исторической реальностью зависит судьба России в целом и практически каждого из нас. Хотим ли мы все-таки быть субъектом истории? Либо нам проще лавировать «между струйками» этого мирового дождя. Это очень серьезная тема, у которой есть своя энергозатратность — имеется в виду не нефть, а социальная энергия каждого решения. Часть проблем, за разрешение аналогов которых наши предки когда-то брались, лет 50 или 60 назад, — все это создание нового типа человека и общества — может быть, пусть за нас сегодня решают другие? Пусть они возятся с этими фундаментальными вопросами? А мы тут со своими прагматическими сиюминутными бедами как-нибудь давайте разберемся… Хватит, дескать, нахлебались «исторического оптимизма»? Есть популярная аргументация у этой точки зрения, настойчивая и чаще всего недобросовестная, манипулятивная, однако в этом полной коррелят с воцарением эгоизма как передовой ценности.
Но выбор-то прост: мы или субъект, или объект.
— Мы станем просто объектом поглощения
— Да, в мире все очень жестко. И для поглощения сейчас не надо, чтобы в стране висели чужие флаги. Этого недружелюбия хватает по периметру наших границ. Важна сама наша способность эту субъектность гарантировать — пониманием, волей и ресурсами. Воля рождается от наличия, в гумилевском значении, пассионарности. Но в своем изначальном проявлении она может быть и ницшеанской, как дикая воля «сверхчеловека», и тестирующей волей Раскольникова, и подвигами в трудах и ратных делах. Хотя наше общество глобально устало за весь ХХ век, эта усталость накладывает свой отпечаток на все. Но пассионарность чудесным образом как неприкосновенный запас все же дремлет внутри общества.
— Мне кажется, мы это видели в 2014 году во время Крымской весны.
— Да, и неправы те, кто думает, что эта пассионарность исчезла, что ее нет и не будет никогда больше, что в лучшем случае нас ждет гумилевская «золотая осень», с преобладанием обывателей, кому не нужны «великие стройки». Хотя мы еще понимаем, наверное, о чем боль в повестях Валентина Распутина, Виктора Астафьева, Василия Шукшина, Юрия Тынянова или Сергея Довлатова. Социология довольно беспощадно фиксирует процесс рассыпания нас по множеству малых оснований. «Крымская весна» дала всплеск большой, надличностной консолидации, но импульс гаснет, если не подпитывается новыми основаниями. Коронавирус — не из них, кстати.
И тем не менее есть ли у нас исчислимые ресурсы для субъектности? Да, у нас есть практически самодостаточный ресурсный потенциал. Треть мировых природных ресурсов. Опыт и история. Но требуется, помимо воли и ресурсов, еще важная предпосылка и особый ресурс субъектности — понимание как основа мощности мировоззрения. Речь не только о точности и глубине восприятия того, что происходит, но и о ясном понимании того, что же нужно нам, на каких ценностных началах. Здесь мы попадаем в ловушку примитивизма и упрощений. Начать с хронической нашей дилеммы между индивидуальной инициативой и коллективизмом. Сама накопленная веками основа нашей жизнедеятельности и жизнеспособности сложна. Не получается свести все к простой схеме-пятичленке с ее феодализмом, капитализмом, социализмом и потом опять капитализмом — диковатым. Эта схема примитивна и ложна, даже в констатации природы реального строя в советский период.
Смысл истории в том, что в ее ходе накапливается репертуар различных практик, стандартов воспоминаний, стереотипов, становящийся социальной памятью, передаваемой через механизмы наследования и трансляции. Подобных комплексов Владимир Григорьевич Буданов выявил не менее 9, то есть в нашем общественном фонде живет в дремлющем, вспомогательном или доминирующем виде 9 разных моделей развития, реагирования на внутренние и внешние вызовы, не говоря об их комбинациях. От жестко централизованных моделей до анархических моделей, осмысленных Михаилом Бакуниным, Петром Кропоткиным и даже Нестором Махно вплоть до апологетов современного криптоанархизма. Это все есть в нашем социальном генетическом коде. Поэтому нельзя ставить перед выбором «рынок или государство», «советское прошлое» или дореволюционное будущее, бесполезно раздваивать нераздвоимое, сложное. В конце концов «цветущая многосложность» ближе к тем архетипам российского бытия, которые подарили нам в наследство «наше все» Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Толстой, Тютчев, ну и Герцен тоже. Выстраивать ряды композиторов, художников, ученых или великих управленцев не будем, предоставим читателю самому запустить этот реактор памяти. Крот истории начитаннее и мудрее КИМов ЕГЭ и современной наукометрии.
«МЫ ТАК ОШПАРЕНЫ ДОМИНИРОВАНИЕМ ОДНОЙ ИДЕОЛОГИИ, ЧТО БОИМСЯ ЭТО СЛОВО, «ИДЕОЛОГИЯ», ПРОИЗНЕСТИ»
— Да, нас часто ставят перед простым и ложным выбором. А вы считаете, надо создавать модели, учитывающие всю сложность культуры и истории?
— Отстаивание сегодня с пеной у рта «советизма» или «антисоветизма» — бесперспективный разговор, разве что для затравки дискуссии. Когда я занимался в последние годы в архивах изучением экономической подоплеки Первой и Второй мировой войн, поразился факту преемственности поколений и проблематики в самых секретных документах. Вроде бы уже настала в конце 1920-х годов советская эпоха, но в документах видны компетенции, возникшие минус 30 лет назад. Читаем Менделеева или Бунге, Витте, Столыпина, Коковцева или Маниковского. Сравниваем с текстами Дзержинского, Орджоникидзе, Кржижановского или Вознесенского и находим, что на трибунах доля сиюминутного и конъюнктурного растет, но в практических документах управления — реализм и сохраняющаяся и растущая вопреки всем катаклизмам и репрессиям культура управления. Если хотите: класс проблем диктует класс решений и людей. Между прочим, до сих пор вне нашего внимания многие все еще не опубликованные документы Ставки Верховного главнокомандования, а это более 10 тысяч распорядительных документов.
Поэтому, возвращаясь к рекомендациям для нашей стратегии, — первое, это субъектность, второе — это использовать разные типы ресурсов, и третье — понимание нашей сложности, ведь это ни что иное, как наше богатство. Все, что нас примитивизирует, упрощает, вгоняет в ловушки ложных выборов — это вредно, деструктивно и неинтересно.
Мы так ошпарены предыдущим доминированием одной идеологии, что сейчас даже боимся это слово, «идеология», произнести, попадая в рабство все равно существующей идеологии — максимизации прибыли и эгоизма. А наша сила — в многоцветье и умении сочетать эти архетипы с другими. Но не в смысле нейтральности, толерантности ко всему. Нет равнопорядковости идеологем. Их эффективность, уместность зависит от контекста, от ситуации, от логики общественного выбора и ожиданий. Если они укоренились в опыте нации, который передается бабушками, дедушками, родителями, то они являются силой. Можно от них отказываться, можно переломать сознание, можно дать волю тому или иному революционаризму, как это произошло в 1990-е. Тогда вырастет пустоцвет. Как говорят в Англии, джентльмен вырастает в третьем поколении. А мы себе все время ветки рубим, иногда под корень, до основанья, потому что проще работать с такими «новороссами». Между прочим, именно такой архетип — «рубать шашкой», а потом думать, — можно увидеть в действиях ряда губернаторов времен коронавируса. Разумеется, есть и позитивные примеры.
— Может ли кризис привести к тому, что экономические модели воспримут этические и религиозные принципы традиционных религий России, например православия и ислама?
— Религиозные системы, безусловно, важны, они концентрируют в себе накопленный опыт. И когда «плывут» утвердившиеся известные светские модели, люди обращаются либо к моделям националистическим, либо метанационалистическим. Национализм как стратегия даже среди постсоветских государств показал, что может работать, но он с неизбежностью ведет к негативным последствиям — оттоку нетитульных кадров, капитала, опыта, чрезмерной зависимости от иностранных инвесторов, коррупции, авторитаризму. А мета-, наднациональные системы ценностей, безусловно, обладают большим потенциалом для развития и плюс ко всему сохранения человечности.
Атомистические мировоззренческие модели, ошибочно узурпировавшие название либеральных, не дают главного ресурса в современной экономике — доверия. Мы понимаем, что блокчейн и вообще цифровые платформы — это доверие, гарантированное технологически. Но мы также понимаем, что если нет человеческой гарантии доверия, то на самом деле никакая доверенная среда не выстроится.
В случае, когда мы говорим о доверии к мировой валюте, на конце этой формулы увидим прирост добавленной стоимости во вполне определенных узлах системы. Если нет доверия к рублю, он лишь ограниченно выполнит функции «всеобщего эквивалента» и на конце процесса мы увидим сжатие энергий экономического роста. Степень доверия друг другу со стороны потребителей, поставщиков, производителей и регуляторов выведет нас на вопросы обеспечения качества продукции и уровень импортозамещения и распределения добавленной стоимости.
Отсюда мы выйдем на то, как работает судебная система, арбитраж, прежде всего на причины административного и прочего давления на бизнес. Почему с таким пренебрежением и даже куражом администраторы готовы в одночасье уничтожить с трудом выросшие зачатки бизнеса, когда в одночасье можно бульдозером снести пусть и не мировые шедевры рtтейла, но все-таки результаты трудов и инвестиций наших же соотечественников? Недоверие и эгоизм.
— Потому что и государство тоже не доверяет бизнесу ни на секунду.
— Когда у нас такое недоверие накапливается, понятно, кончается это плохо. Если не доверяют люди системе, то придумают массу методов, чтобы все-таки перехитрить цифровые машины, обмануть QR-коды. Мы же видим огромное количество ошибок этой системы. Мы даже способны понять, что кто-то решил воспользоваться ситуацией, дабы проверить новые технологии. Но мы ведь замечаем и странноватую мародерскую радость от того, что в первый день ограничений собрали много миллионов рублей штрафов. Прошло две недели, прежде чем было объявлено, что эти штрафные деньги пойдут на улучшение медицины. Но кто-то ведь две недели думал, куда их направить. Нужно ли доказывать, что подобные действия в конце концов исходят из ложно понятой управленческой эффективности и следования не самым высоким мировоззренческим онтологиям?
Я хочу сказать, не скатываясь в критиканство, что сегодня есть эта взаимная бестактность во взаимодействии властей и общества. А нужно бережное отношение. Иначе мы вдруг видим, как у нас джентльмены превращаются в фанатичных Макаров Нагульновых. И это еще теплый, по-шолоховски ироничный и бессеребренническй сценарий. Но с большей вероятностью мы получим торжество Свидригайловых и Верховенских.
Поэтому, возвращаясь к вашему вопросу, следует однозначно сказать, что возвышение этики бизнеса и управления, перевод ценности прибыли из категории абсолюта в инструментальный показатель снижает риски опасного для общества поведения.
— К сожалению, в ситуации кризиса обостряются качества людей, в том числе чиновников, как лучшие, так и худшие.
— Это очень важный вопрос: как работают накопленные стереотипы и шаблоны поведения в обществе в ситуации спокойного развития, ситуации позитивной, скажем, Олимпиады и футбольных чемпионатов, и в ситуации кризиса.
Поколение, которому сейчас нет 20, отличается тем, что именно в ситуации кризиса вдруг у его представителей начинают срабатывать крайне негативные «закладки» — повышенная склонность к суицидам, конфликтность, ощущение одиночества, покинутости, неспособность справиться с проблемами в реальном мире. Дело не в том, что с гаджетами, играми и соцсетями может развиться «цифровое слабоумие», а в том, что многие функционалы социальности это поколение незаметно уже делегировало своему сетевому «рою», где и находит утоление своих социальных потребностей.
— То есть утрачивает самостоятельность?
— Их навыки социальности другие. Мы сейчас это говорим не в смысле старческого брюзжания, в духе «были люди в наше время», а как о реальной медико-биологической и социально-психологической проблеме. Этот злосчастный коронавирус бьет по психосоматике, по базовым институтам социальности и идентичности. Когда затихнет распространение эпидемии, придет время психиатров и психологов. Лечение последствий болезни и ее лечения — само по себе не менее серьезная задача.
«У БОЛЬШИХ СТРАН БОЛЕЕ СЛОЖНЫЕ И ИНЫЕ МИССИИ, ЧЕМ У РЕГИОНАЛЬНЫХ И МАЛЫХ, КАК БЫ НИ ХОТЕЛОСЬ КОМУ-ТО «ЕВРОПЕЙСКОЙ УЮТНОЙ ЖИЗНИ»
— Но как минимум эти вопросы выходят на поверхность, о них начинают сейчас задумываться, и, может быть, в этом есть шанс, что в ходе этих размышлений общество и власть смогут выйти на какой-то вектор развития, который идет не в тупик. А как кризис скажется на международном положении России?
— Современное экономическое противостояние является противостоянием гибридным, а значит и вполне военным. Еще 100 лет назад тем, кто мало-мальски занимался геополитикой и военным делом, было ясно, что курсы валют, состояние рынков, наличие запасов продовольствия, пути сообщений, связь и логистика — это не менее важная параметры, чем сводки о перемещении сил и средств, динамика линий фронта. Войны давно стали сначала экономическими, а затем военными операциями. Среди главных жизненных интересов государств — снабжение продовольствием и топливом, защита здоровья населения, гарантирование территориальной целостности, суверенитета, безопасности. По этим критериям сегодня судят об авторитете государств. А коронавирус вскрыл такой ранее не замечаемый фактор, как наличие военно-медицинских сил. Россия выступила в этом глобальном катаклизме как великая военно-медицинская держава, имеющая развитую санитарно-эпидемиологическую инфраструктуру при всех упреках к известным «оптимизациям» здравоохранения. Военные вирусологи сделали гораздо больше для авторитета России, чем мы можем представить. Это одно из зримых геополитических последствий пандемии и борьбы России с нею.
— Мы видим, как обострилась борьба между двумя претендентами на мировую гегемонию — США и Китаем, какие начались взаимные обвинения. С вашей точки зрения, как будет разворачиваться это противостояние и как в нем себя будет вести Россия?
— Да, это соперничество будет расти хотя бы в силу масштабности обеих экономик и проявленных амбиций и Китая, и США. Однако высокий уровень взаимозависимости будет настраивать обе стороны на поиск приемлемых решений и избегание необратимого обострения отношений. Обе страны будут наращивать все потенциалы своей мощи, а там, где получится, — за счет друг друга и, с большой вероятностью, за счет третьих стран
Россия — страна большая, раскинувшаяся на севере Евразии. Нам противопоказано и любое настроение шапкозакидательства, и любые иллюзии выгод вхождения в чужие глобальные проекты. Надо осознавать себя как одно из не заместимых никем и ничем цивилизационных пространств, лучше понимать логику своей же истории и ареала своего развития. Он не сводится к постсоветскому пространству. Есть еще космос, Арктика, Антарктика, например. Есть много глобальных вызовов, от соучастия в решении которых не уклониться: противодействие терроризму, экстремизму, всевозможному геополитическому авантюризму, экология, биоразнообразие, сохранение многообразия языков и культур.
У больших стран объективно более сложные и иные миссии, чем у стран региональных и малых, как бы ни хотелось кому-то тихой, «европейской уютной жизни». Но все же главное — это развитие внутренней мощи, сбережение и умножение народа. Такие установки в любом случае требуют совершенно новых, сложных и сильных картин мира и его будущего. Нам предстоит, помимо прочего, найти решение пока не разрешенной задачи по симбиозу индивидуалистических и коллективистских начал и создать интеграционный контур нового поколения. Очень непростая задачка.
— Как раз хотелось бы обсудить положение нашей страны в контексте международных союзов, вы ведь занимаетесь проблемами евразийской интеграции. Могут ли у нас в Евразии сложиться еще какие-то альянсы именно в связи с тем, что весь мир получил достаточно жесткую встряску?
— Для выстраивания гармоничных эффективных логистик нам было бы выгодно больше торговать с более близкими соседями. С точки зрения весовой категории — с большими странами-партнерами. С точки зрения развития технологий, успех не в партнерстве со странами, а с фирмами и в привлечении талантов. С позиции медико-биологической безопасности тоже выстраиваются интересные приоритеты. Если пройтись аудитом только по этим аспектам, то сразу обнаружим по периметру границ зияющие пустоты и вполне определенные угрозы. Какова ситуация с Украиной? С Грузией? С прибалтийскими соседями? Когда в Беларусь начинают ввозить нефть из Норвегии или Саудовской Аравии, то не стоит ли за этим провал более близкого соседа? Я сейчас не говорю, кто прав, кто виноват, а просто указываю на эти несуразности. Тщательнее надо работать, очевидно.
«БЫЛО БЫ КОЩУНСТВЕННОЙ НАТЯЖКОЙ ДУМАТЬ, ЧТО СЕЙЧАС ТРУДНЕЕ, ЧЕМ В КОНЦЕ ИЮНЯ ИЛИ ОКТЯБРЯ 1941 ГОДА»
— Чего все-таки ждать нашему населению и бизнесу от этого кризиса, вызванного карантинным отключением экономики? Вообще, какими выберутся из него экономики, какие вы видите сценарии для нас и для мира?
— Очевидно, что темп роста мировой экономики будет придавлен. Уйдет ли он от недавних прогнозов в 3 процента в ноль или в минус, сейчас неважно. Китай во втором и первом квартале начал падать, и даже если восстановится в этом году, то роста 7 процентов не даст, а 3–4, например. Россия получит довольно сильное снижение ВВП, а по отдельным позициям снижение в десятки процентов, что равноценно уходу с рынка многих сотен тысяч компаний и самозанятых. Соответственно, всплеск безработицы, банкротства, просроченные кредиты, падение реальных доходов в целом процентов на 10, что трагично. Словом, негативных последствий много. Внятной и комплексной программы антикризисных действий государства пока не представлено. Хуже того, эпизод с доплатами медикам выявил серьезные проблемы с трансмиссией в институтах управления: команда есть, а на выходе — оксюморон. Аналогичные проблемы сейчас с «помощью» МСП. Хотя в целом применены практически все меры из антикризисного меню, вопрос их эффективности и адекватности остается открытым.
Есть и другая сторона: в разы растут новые производства — масок, аппаратов ИВЛ, строительство новых больниц, онлайн-торговля, цифровые сервисы и так далее.
Общий стресс-тест, очень неравномерная шоковая нагрузка по отраслям и по регионам приведет к вымыванию множества игроков. С другой стороны, поддержка создаст множество неоднородных ситуаций: вспомним хотя бы дискуссию о системообразующих стратегических предприятиях. Во многих отраслях придется заново отстраивать кооперационные цепочки. Все это реально существенные по скорости, по масштабу, по неоднородности и по последствиям, по эффекту мультипликации процессы. Их не все видит система управления — потому что-либо нет ресурсов, либо они вне приоритетов, либо нет приемлемого способа влияния, либо это просто вне поле зрения. Потому рассчитывать на удивительную точность и тем более непредсказуемую щедрость антикризисных действий не приходится в принципе. Сработает в конце концов какая-то таинственная сила самоорганизации нашего общества. Она всегда выручала в трудные времена. Называли ее народным ополчением. В нынешней ситуации это нечто похожее, например, на кооперацию и создание очагов доверия, тем более что технологии дают для этого новые возможности.
Как бы ни было трудно, нельзя поддаваться панике, озлоблению, надо осваиваться в новой ситуации, сберечь проверенные кадры, искать нетривиальные стратегические решения. Было бы кощунственной натяжкой думать, что сейчас труднее, чем в конце июня или октября 1941 года.
— И как вы думаете, страна и мы все с этим справимся?
— Справимся.