Russian
| English
"Куда идет мир? Каково будущее науки? Как "объять необъятное", получая образование - высшее, среднее, начальное? Как преодолеть "пропасть двух культур" - естественнонаучной и гуманитарной? Как создать и вырастить научную школу? Какова структура нашего познания? Как управлять риском? Можно ли с единой точки зрения взглянуть на проблемы математики и экономики, физики и психологии, компьютерных наук и географии, техники и философии?"

«Биология и политика: перспективы взаимодействия» 
А.В. Олескин

2.1.5. Социобиология. Эволюционная психология as conceptual underpinnings of biopolitics 

Социобиология, по словам одного из ее основателей Э.О. Уилсона, представляет собой гибридную дисциплину,  включающую в себя  знания из области этологии, экологии  и генетики с целью выяснения общих принципов,  отражающих биологические свойства  целых  социальных систем.

Для социобиологии характерен анализ поведения живых существ на базе взятой из экономики концепции «оценки издержек и выгоды» (cost-benefit analysis). Например, стремление самок многих видов животных удерживать у себя самца, а самца, напротив, иметь дело с возможно большим числом самок объясняют неравным вкладом партнеров в производство потомства: самка вкладывает в «детопроизводство» значительно больше ресурсов, а самец вкладывает меньше и ему имеет смысл менять партнерш,  чтобы передать свои гены максимальному числу потомков.

Строятся математические модели, например, поведения животных, а также людей (в рамках социобиологии человека) в конфликтных ситуациях. В модели «ястреб-голубь» партнеры могут выбирать между нападением (стратегия ястреба), уходом от конфликта (стратегия голубя) или, наконец, блефующим поведением (создание впечатления готовности к драке при отсутствии реального желания драться, см. Докинз, 1989; Morikawa et al., 2002). На базе анализа «издержек и выгод»  социобиологи строят модели типичных игровых ситуаций, возникающих в процессе общения партнеров – животных (иногда даже одноюлеточных) или людей.

Наряду с моделями «ястреб-голубь» и «дилемма узника» (см. выше), к игровым моделям относят, например, (Morikawa et al., 2002): игра основана на взаимном обмене какими-либо вещами (например, пищей) или услугами. Каждый партнер оценивает выигрыш и затраты и вступает в торг или нет.

Не порывая с неодарвинизмом, социобиологи ставят себе цель объяснить не только конкурентное, но и кооперативное поведение живых существ – предпосылку формирования ими биосоциальных систем. Даже акты альтруизма (самопожертвования ради других) не противоречат теории естественного отбора, если это родственный (жертва ради генетических родичей, Hamilton, 1964/1996) или взаимный альтруизм (жертва в расчете на жертву со стороны того, кому оказана поддержка, Trivers, 1971/1996). Эти темы подробнее рассмотрены ниже.

Возникшая во второй половине 80-х годов прошлого века родственная социобиологии по методологии и целям исследования дисциплина – эволюционная психология – определяется как «… приложение адаптационной логики к исследованию архитектуры ума человека» (Cosmides, Tooby, 1997). Если социобиология занимается как миром животных  и иногда даже растений, грибов, микроорганизмов, так и человеком и социумом, то эволюционная психология в основном ориентирована на исследование поведения человека. Сторонники эволюционной психологии исходят из того, что человеческое поведение, как и его тело, сформировалось как приспособление к условиям первобытной жизни – к среде эволюционной адаптации (environment of evolutionary adaptedness, EEA). EP is based upon “the principle that the mind is an adapted organ like any other in the service of reproducing our genes under specific environmental conditions” (Nicholson, 1997, p.1053). Так, забота женщин о детях, по мнению эволюционных психологов, в полной мере сформировалась примерно 200 тыс. лет назад как адаптация перед лицом угрожающих детям опасностей (Rossano, 2003), и именно эта временная точка соответствует ЕЕА.

Эволюционные психологи подчёркивают, что современные условия цивилизованной жизни во многом отличаются от ЕЕА и поэтому не во всем соответствуют эволюционно-детерминированным тенденциям человеческого поведения, и этот misfit порождает серьёзные стрессы в силу несоответствия эволюционно-детерминированных сторон человеческой природы и условий цивилизованного общества и косвенно связан с такими пороками цивилизации как child abuse, sectarianism, sexism, racism, mental illness and crime, pornography, and substance abuse (Nicholson, 1997). Ситуация в определённой мере облегчается тем, что adaptations can be “used under new circumstances for purposes other than those for which they were designed… For humans, our bipedalism and opposable thumb can be pressed into service for many useful functions beyond chasing down prey and foraging” (Nicholson, 1997, p.1055).

Эволюционные психологи рассматривают человеческий мозг как средство для решения набора адаптивных – важных для выживания в первобытную эпоху – задач. Мозг включает в себя модули, специализированные на идентификации родичей и не-родичей, распознавании опасностей including aggressive intentions of others, коммуникации, нахождении жизненно важных ресурсов и безопасных территорий. Мозг сравнивают со швейцарским армейским набором ножей, каждый из которых специализирован на определенной функции (Cosmides, Tooby, 1989); the brain combines “our propensity for categorical thinking with our interest in in-group/out-group distinction” as well as with the dominance of positive over negative emotions that helps it to keep going in a dangerous situation  (Nicholson, 1997, p.1063).

Важные модули мозга отвечают за социально-когнитивную функцию: адекватную оценку собственного и чужого социального статуса, понимание того, что следует, можно и нельзя делать в данной социальной ситуации,  С социально-когнитивной функцией тесно связана способность мысленно ставить себя на место другого и понимать, что может и что не может знать другой («теорию души» — theory of mind, TOM).

Родственный альтруизм (kin altruism, термин введен  У. Хэмлтоном) определяется как  самопожертвование особи ради близкого родича.  Уступая питательные или иные ресурсы родственнику, воздерживаясь от собственного размножения, но при этом заботясь о потомстве родственника, наконец, жертвуя  жизнью  ради него,  индивид способствует сохранению в популяции генов, общих для него и для этого родича.

Классический пример Хэмлтона (Hamilton, 1996/1964) касается общественных  насекомых (пчел, ос, муравьев, термитов)[16]. По его мысли, рабочие особи находятся в выигрыше с эволюционной точки зрения, когда они воздерживаются от собственного размножения и вместо этого ухаживают за размножающейся маткой (царицей) и ее потомством. Женские особи у насекомых диплоидны (двойной набор генов),  мужские — гаплоидны (одинарный набор генов). Можно подсчитать поэтому, что все рабочие особи, имея общую с царицей мать, совпадают с ней по 3/4 всех генов (см. например, Maynard Smith, 1996). Уход за ней дает больший выигрыш в плане сохранения генов,  нежели воспроизведение и забота о своем потомстве, где общих генов меньше (1/2).

Очень высокая степень родства между клетками одного клона (таковы микроорганизмы в одной колонии) обусловливает высокую вероятность альтруистического поведения со стороны отдельных клеток. Это следствие из конценции родственного альтруизма подтверждается некоторыми микробиологическими данными. Так, в бактериальных колониях распространена программированная гибель отдельных клеток в интересах выживания колонии в целом (Самуилов и др., 2000).

С позиций родственного альтруизма логично объясняются отмеченные выше факты избирательной афилиации между родственниками, имеющими достаточно высокую долю общих генов, которые распознаются по характерным фенотипическим особенностям.  В специальных исследованиях с близнецами выявлена существенно большая частота кооперации и афилиации в парах однояйцевых (генетически идентичных) близнецов по сравнению с парами двуяйцевых близнецов, у которых гены совпадают лишь примерно наполовину; если в паре близнецов погибает один близнец, то выживший близнец более тяжело переживает потерю в том случае, если умерший близнец был одно-, а не двуяйцевым (Segal, 2000). Эти факты логично объясняются с позиций концепции родственного альтруизма.

Социобиология, как указано выше, имеет дело с игровыми моделями подсчета издержек и затрат того или иного поведения. В рамках концепции родственного альтруизма речь фактически идет о модели, известной под названием zero—sum (т.е. «все или ничего»). Концепция объясняет сохранением общих генов тот факт, что в эволюции могло закрепиться поведение, при котором осуществляющая его особь получает «zero» (жертвует своими интересами или даже жизнью), а облагодетельст­вованный ею индивид получает «sum» (всё). Однако, при взаимодействии нескольких индивидов может работать и принципиально иная модель, при которой справедливо правило взаимной выгоды sum—sum (или  win—win) – т.е. выигрывают все партнеры. Это обозначается также как положительный эффект кооперации, или преимущество социального образа жизни.

Родственный альтруизм используется социобиологами и биополитиками  для  объяснения  взаимной  поддержки внутри группы сородичей, в том числе замкнутых родственных клик (что порождает в современной бюрократии кумовство, непотизм)  которая сочетается с изоляцией  и  враждебностью по отношению к «чужим». 

Взаимный (реципрокный) альтруизм  (reciprocal altruism) – понятие, введенное Р. Триверсом (Trivers, 1996/1971). Взаимный альтруизм предполагает, в отличие от родственного альтруизма (см.), ту или иную степень самопожертвования даже ради неродственного индивида, если только последний готов к аналогичной жертве.

Социобиологи интерпретировали ряд  аспектов социального поведения, в частности формирование коалиций у приматов (члены которых помогают друг другу), на основе взаимного альтруизма. Однако, уязвимость концепции взаимного альтруизма в том, что в популяции могут появиться «обманщики» (free riders), которые пользуются помощью другого (или других), но не помогают никому сами.

П.Корнинг указывает на возможность ситуаций, в которых обман не может поддерживаться естественным отбором,  так как обрекает на гибель всю  популяцию, включая и  самих  «обманщиков».  Мамонт не может быть пойман,  и вся группа охотников остается без пищи,  если некоторые из членов группы не будут подгонять его к пропасти, а позволят убежать.

Ряд социобиологов и биополитиков говорят о роли «общественного мнения», притом в  приложении не только к Homo sapiens, но и к другим приматам. Это означает, что за взаимоотношениями двух каких-либо особей (А и В) следят наблюдатели — другие члены биосоциальной системы. Если А помог В, а В в аналогичной ситуации не хочет помочь А, то вся группа подвергает «обманщика» остракизму — не выполняет его просьб, не общается и т.д.

Важную роль играет иерархическая структура, возглавляемая лидером (доминантом). Именно он организует карательные меры для пресечения нарушителей социальных  норм поведения, включая взаимный альтруизм.

Взаимный альтруизм может быть защищен от нечестных индивидов при достаточно высоком уровне развития центральной нервной системы, органов чувств и  памяти, что позволяет животному запечатлеть в мозгу и далее индивидуально узнавать каждую особь, с которой данный индивид взаимодействовал в прошлом. Поэтому его наблюдают у приматов.

Так, бабуины и шимпанзе  стремятся помогать именно тем особям, которые помогали им ранее (например, дают пищу тем просящим ее особям, которые ранее делились ею). Шимпанзе даже мстят индивидам, не желаюшим делиться пищей: агрессивно ведут себя по отношению к ним, если они сами просят пищу, вводят их в заблуждение относительно локализации пищи или не дают информации об этом (Cummins, 2001).

Карающее поведение по отношению к «обманщикам» в литературе обозначают как негативную реципрокность – нанесение вреда в ответ на причиненный ранее вред (или по крайней мере отказ принести пользу). Отметим, что позитивная реципрокность соответствует  в этой же терминологии принесению пользы в ответ на предоставленную помощь (услугу, ресурсы).

Если кооперация между индивидами  опирается и на позитивную, и на негативную реципрокность, т. е. кооператорами движит и стремление приобрести какую-либо выгоду (в ответ на предоставление услуги другому), и одновременно страх перед наказанием (вплоть до убийства нечестного или ненадёжного помощника), то это обозначается как строгая реципрокность – принцип «мы тебя или наградим, или накажем» (Gintis, 2000). “Strong reciprocity is a predisposition to cooperate with others and to punish those who violate the norms of cooperation” (Gintis et al., 2003, p.153). Предполагается существование такой системы в первобытном обществе. Во многих культурах человеческого общества документировано наличие строгой карательной системы, and strong reciprocity presumably contributed to the formation of large-scale human societies as well as to the  development of civilization.

Нет нужды подчеркивать распространенность явлений взаимного альтруизма и санкций против обманщиков в человеческом обществе. Триверс указывает в этой связи на взаимопомощь между людьми в экстремальных ситуациях, поддержку беспомощных, больных, детей, стариков, передачу друг другу знаний и др., усматривая во всех подобных ситуациях скрытую подоплеку ожидания «услуги в ответ на услугу», хотя бы непрямым образом – через посредничество наблюдающих «третьих лиц», в дальнейшем награждающих помогающего человека репутацией достойного гражданина, которому следует всячески помогать при необходимости. Это так называемый «косвенный взаимный альтруизм» (indirect reciprocal altruism).

Усилия, прилагаемые индивидом для завоевания репутации, позитивного социального статуса рассматриваются в литературе с позиций концепции honest costly signaling. Затраты на сигнализирование своей репутации – в  цивилизованном обществе это charitable donations and conspicuous consumption – в конечном счёте вознаграждаются привилегиями положительной репутации, например, принятие в альянсы, обладающие экономическими преимуществами и политической властью.   Costly signaling is facilitated by human language that underlies gossip helping spread information about each group member’s behavior; signaling and language are considered prerequisites for the development of advanced human societies (Smith, 2010), along with such factors indirect reciprocity, cheater punishing, intergroup competition, and social cognitive function.

Взаимный альтруизм часто лежит в основе межгосударственных отношений, хотя они демонстрируют отмеченную выше уязвимость этой формы альтруизма из-за возможности внезапного одностороннего обмана после, казалось бы, убедительных гарантий продолжения сотрудничества. Яркий пример представляют отношения СССР и Германии в 1939—1941 годах.

It is widely believed признают и наличие подлинного, чистого, не основанного на ожидании выгоды для себя, альтруизма в человеческом обществе. Докинз (1989) считал такой альтруизм – не родственный и не взаимный – уникальной способностью человека setting human beings off against the background of other biological species. Moreover, Dawkins (1976, 1989) assumed that such genuine altruism can develop in human society under the influence of cultural not genetic/biological factors. ‘‘Let us try to teach generosity and altruism because we are born selfish”. Это утверждение, однако, уязвимо в двух отношениях: 1) есть ли уверенность, что другие живые существа принципиально не способны к альтруизму с твердым ядром (владельцы собак усомнятся в этом)? 2) достаточно ли часто мы совершаем акты подлинного альтруизма или правы те, кто усматривает и у человека доминирование альтруизма «с выгодой для себя»?

In a number of опытов социальных психологов получены обнадеживающие данные, показывающие, что даже после отсечения всех логически возможных эгоистических мотивов (включая механизмы внутреннего вознаграждения – совесть и гордость) индивиды все же способны помогать другим в беде ценой самопожертвования (например, принимать на себя удар током, предназначенный для другой испытуемой: Bateson, 1991: цит. по Richerson, Boyd, 1998).

2.2. Воздействие политики на поведение граждан (подданных): вовлечение этологического («биоповеденческого»)  уровня 

В этом подразделе мы рассматриваем социально-политические процессы и события, которые могут быть интерпретированы с биополитических позиций на интересующем нас здесь поведенческом уровне. Во-первых, выясним, в какой мере в политике «задействованы» поведенческие закономерности, определяемые эволюционной биологией, и это будет концептуальная траектория Б → П. Однако, более важно то, что будет ставиться вопрос: какие конкретные социальные технологии существуют или могут существовать на основе знаний об эволюционно-детерминированных тенденциях социального поведения человека. Иными словами: как можно воздействовать на биологическое начало в человеке, дабы побудить его совершить те или иные действия в интересах определенных политических целей? Заложенное в данном вопросе влияние на биологию человека на поведенческом (этологическом) уровне в политических интересах есть вариант траектории П → Б. Причём, если М. Фуко понимал под биополитикой влияние политической системы и всего государства на демографические характеристики населения, то мы здесь расширяем его трактовку биополитики/биовласти так, чтобы включить в неё манипуляцию поведением граждан/подданных. В целом, каждый подраздел здесь в миниатюре воспроизводит общее движение мысли по схеме Б ↔ П.

2.2.1. Коллективная агрессия в человеческом обществе in biopolitical terms 

Агрессия как этологическая категория была рассмотрена нами in the preceding section. Мы здесь остановимся на биополитическом подходе к коллективной человеческой агрессии, первоначально сосредоточиваясь на пути Б  П, т.е. в данном случае на возможностях и границах этологического подхода для объяснения агрессии как социально-политического явления. К. Лоренц (1994), говоря о полезных эволюционных функциях агрессии (рассмотренных выше), в то же время считал агрессию «наиболее серьезной опасностью, которая грозит человечеству». Хотя агрессивность – явление, универсальное для всех представителей Homo sapiens, степень её сильно варьирует от исповедующей ненасилие Норвегии,  до воинственных индейцев янонамё в Южной Америке, у которых примерно 50% взрослых мужчин, дожив до зрелого возраста, «занимаются тем, что убивают» (Майерс, 2000). Подобные факты свидетельствуют о необходимости учета не только to take into account the whole gamut of complex interactions between the биосоциальных, но и культурных факторов агрессии в человеческом социуме.

Collective aggression in human society is one of the central issues on the agenda of the biopolitical community around the world. Prominent scholars in this field including, notably, Peter A. Corning, have made much effort to elucidate the biobehavioral roots of human violence, particularly of its most destructive forms. Indisputably, the importance of this issue is not purely theoretical. Despite the indisputable uniqueness of the human species on this planet, a biopolitical perspective on human aggression appears to hold sufficiently much value, bearing in mind both the potential and the limitations of the biobehavioral approach to aggressive behavior.

The biobehavioral approach is apparently not quite consistent with a number of recent political statements emphasizing the dependence of aggression on cultural rather than biological factors. They are exemplified by the Seville Statement on Violence (Spain, May 1986) signed by prominent scientists and scholars and subsequently adopted by UNESCO. They maintained that  “it is scientifically incorrect to say that we have inherited a tendency to make war from our animal ancestors. Although fighting occurs widely throughout animal species, only a few cases of destructive intra-species fighting between organized groups have ever been reported among naturally living species, and none of these involve the use of tools designed to be weapon”. The following subsections demonstrate that the impact of our species’ evolutionary prehistory on modern collective aggression/violence seems to be more significant than postulated in the above statement. Nevertheless, the influence of culture is indisputable as well.

Этологи получили у многих видов животных данные о следующей корреляции: чем более мощными орудиями нанесения вреда (зубами, когтями и др.) обладает данный биологический вид, тем более сильно выражено внутреннее ингибирование (“внутренний барьер”), препятствующее бесконтрольному применению этого “оружия”. It was pointed out that snakes typically do not use their venomous teeth during male—male fighting and lions usually prefer to slap each other’s ears rather than dealing potentially lethal blows; more recent data, however, indicated that this assumption was oversimplified and in fact lethal conflict does occasionally occur during interspecies contests, e.g., among deer males. Nonetheless, the consensus still is that some degree of intraspecies lethal aggression inhibition is characteristic of a majority of animals with strong natural “weapons” such as, e.g., claws or teeth.

Accordingly, Человек оказался в исключительном положении: от природы он был сравнительно слаб: не был наделён ни мощными клыками, ни крепкими когтями. Поэтому слабо выражено и внутреннее торможение в отношении актов насилия. По мнению многих этологов и биополитиков, прогресс в области вооружения обогнал соответствующие поведенческие, генетически фиксированные изменения. Соответственно, имея ныне сильное оружие и всё ещё слабое ингибирование в плане его применение, человек оказывается крайне жестоким существом по отношению к себе подобным.

Reducing life-threatening aggression to a level allowing for the human species to survive, hypothetically, required the combined effect of several factors such as (i) a highly advanced brain and, therefore, a high intelligence level that gave people enough foresight to control aggressive impulses and (ii) the development of mythology and religion with its belief in life after death; therefore, fear of the dead and their mystical revenge which presumably discouraged people from killing too many of their conspecifics (Nazaretian, 2007).

Из форм человеческой агрессии наиболее разрушительной и политически важной формой являются войны как организованные крупномасштабные вооруженные конфликты. На пороге третьего тысячелетия мир был потрясен  эскалацией военных действий в разных регионах планеты. Вспомним former Югославию, Афганистан, Ирак, Ливию.

“War should be understood as an actual, intentional and widespread armed conflict between political communities… defined as those entities which either are states or intend to become states (in order to allow for civil war). Classical war is international war, a war between different states, like the two World Wars. But just as frequent is war within a state between rival groups or communities, like the American Civil War. Certain political pressure groups, like terrorist organizations, might also be considered “political communities,” in that they are associations of people with a political purpose and, indeed, many of them aspire to statehood or to influence the development of statehood in certain lands” (Stanford Encyclopedia of Philosophy on-line, http://plato.stanford.edu/entries/war/).

Исходя из этого определения, война представляет собой чисто “культурное изобретение”, возникшее не раньше эпохи формирования первых государств. Многие антропологи смещают ее возникновение до более ранней точки в истории – до неолита, когда появляется особая каста воинов. Допуская государствообразование и неолит в качестве условных реперных точек в истории войн (моменты оформления «развитой войны» в привычном для нас обличии), мы имеем основание предполагать, что война как феномен вызревала по мере антропогенеза постепенно (как и другие характеристики человека и социума – интеллект, язык и речь, культура и др.).

С точки зрения предыстории войны (и вообще организованных политических конфликтов) особый интерес представляют следующие виды агрессии в мире живого:

  • Карательные действия против эгоистов, нечестных кооператоров, не желающих работать на благо всей группы, но стремящихся пользоваться коллективными благами, и нарушителей иных социальных норм (см. выше).
  • Коллективная охота, например, атака стаи китов, стада гиен или группы шимпанзе, иногда связанная с четкой дифференциацией ролей  (загонщики и т.д.).
  • Коллективная оборона от нападения хищников, например, мобинг – контратака жертв против хищника (бабуины коллективно контратакуют  леопарда)
  • Внутригрупповая коллективная агрессия, когда в пределах одной социальной группы формируются противоборствующие альянсы из индивидов (чаще всего самцов)[17], что наблюдается, например, у львов, дельфинов, бабуинов, шимпанзе, бонобо. Альянсы дерутся ради приобретения самок, доминантного статуса в масштабах группы или иных ресурсов.
  • Межгрупповая коллективная агрессия – организованный поединок между группами – «макcимальное приближение к войне в человеческом обществе» (Corning, 2001a. P.41). Она наблюдается между группами шимпанзе и бонобо, которые обороняют свои территории от других групп и  совершают набеги на другие группы. «Шимпанзе и люди вполне похожи друг на друга – и в высшей степени уникальны – в том плане, что не только формируют группы на базе альянсов самцов, но и осуществляют интенсивную межгрупповую агрессию. У людей конечный результат этого называют войной» (Wrangham, Peterson, 1996).

Впрочем, война включает в себя элементы и других, перечисленных выше форм «животной» коллективной агрессии: в ней находит свое место и стремление наказать, «отмстить неразумным хазарам», и коллективная оборона, и – в случае междоусобных войн – стремление определенных «альянсов» к доминированию, а в древние времена и к приобретению женщин (вспомним «Илиаду»).

According to Corning(2007), both animals and humans tend to engage in aggressive behavior if it produces useful cooperative effects – synergies (see subsection on loyal behavior above). For example, synergies of scale, i.e., effects caused by increasing the number of individuals involved, may strongly influence the outcome of a conflict. Information sharing enabled by “communication processes represents an important facilitator for agonistic and violent behaviors generally” (Corning, 2007, p.117). Besides, “tools and weapons represent a major form of synergy – a cooperative effect (or effects) that are not otherwise attainable. Among other things, weapons can increase the force or reach of a blow, or enable the user to strike a blow from a distance, as well as providing the ability to cut or penetrate the flesh of an adversary. However, humans are hardly unique in being able to exploit these synergies; tool/weapon synergies are also commonplace in the natural world” (Ibid).

Разумеется, войну и другие виды организованных политических конфликтов (мятежи и т.д.) нельзя сводить к эволюционно-биологическим предпосылкам. Трудная задача, также лежащая в сфере интересов биополитики – проследить постепенный переход от «животной» коллективной агрессии к войне. Насколько мы можем судить по имеющимся материалам, уже ранние гоминиды внесли существенные инновации: усложнилась коммуникация и координация в масштабе группы, возникло более сложное распределение ролей в процессе обороны или охоты (рейда), чем у животных, способных к аналогичным действиям.

Далее усложнились орудия борьбы: уже 2,5 миллиона лет назад Homo habilis изготовлял рубила, которые в специальном эксперименте не смог изготовить бонобо по кличке Канзи. Смена диеты в процессе антропогенеза привела к редукции хищных зубов, и естественное вооружение постепенно уступало место искусственному. Не позднее уровня неандертальца можно говорить о существенной роли культуры, как аккумулятора негенетической информации («мемов», Dawkins, 1976, 1989) о групповых символах и ритуалах, новых видах оружия и способов ведения войны и др.

Неоднократная миграция первобытных людей из региона в регион весьма способствовала совершенствованию искусства ведения войн. Ведь миграция представляла собой не столько освоение до того безлюдных территорий, сколько вторжение на уже занятую кем-то землю. По Р. Карнейро (Carneiro, 1970), война выступает средством снятия «экологических ограничений», наступающих в результате перенаселения и/или  нехватки ресурсов. Война и поныне сохраняет свою «ресурсную» мотивацию, и даже о наступившем XXI веке говорят как о «суровом столетии войн за уменьшающиеся ресурсы».

Вероятность войн между племенами возрастает по мере увеличения числа в них молодых мужчин, особенно на фоне ограниченных ресурсов. Среди молодых индивидов в человеческом обществе, как и, скажем, в популяции мышей, всегда имеется сравнительно небольшое число гиперагрессивных особей. Эти малочисленные «драчуны» часто выступают как нарушители мира и спокойствия как внутри сообщества, так и в его взаимоотношениях с соседями. Такой «синдром неистовых мужчин-воинов» существует как в первобытных племенах, так и во вполне цивилизованных обществах и служит одним из факторов, порождающих угрозу вооруженных конфликтов (van der Dennen, 1998).

Первоначально участие в войне было делом почти всех взрослых здоровых мужчин, и в современных первобытных обществах (например, Новой Гвинеи, см. Eibl-Eibesfeldt, 1998) мы до сих пор наблюдаем социализацию молодого поколения в воинском духе. Воспитание на базе системы воинских добродетелей подкрепляется преимущественным вниманием женщин к «удалым храбрецам», т. е. это воспитание опирается на репродуктивные интересы. В воинственном племени индейцев янонамё убивавший врагов мужчина-воин (unokai) имел больше жён и больше детей, чем прочие мужчины в племени (Low, 2000).

Воинская доблесть как мотив переплеталась с более прагматическими мотивами, вытекающими из борьбы за ресурсы с конкурирующими группами. Войны с соседями велись ради приобретения женщин, скота и др. Таким образом, с мотивационной точки зрения межгрупповая агрессия имела смешанный характер (см. классификацию агрессии на аверсивную и инструментальную выше) – включала как «агрессию ради агрессии», так и инструментальную агрессию. Подобное положение сохраняется и в современных войнах, мятежах и других конфликтах политически организованных групп, когда солдаты (боевики, наемники) могут быть в основном мотивированы не враждебностью к противнику, а финансовым или моральным вознаграждением.

«Финальный аккорд» в историческом становлении феномена войны, вероятно, связан с обособлением воинов как особой касты (с перспективой государствообразования через формирование военной элиты). В дальнейшем по мере усложнения техники военных действий война все в  большей мере становится делом специалистов, возникает противопоставление воинов — и не участвующего непосредственно в войне мирного населения.

В ХХ веке в связи с мировыми войнами, массовыми мобилизациями в миллионные армии и все возрастающим участием мирного населения хотя бы в качестве заложников войны (в ходе бомбардировок гражданских объектов  с воздуха, террористических актов и др.) намечается диалектический возврат к первобытному сценарию войны с вовлечением всего взрослого населения, что может вести к растормаживанию эволюционно-консервативных тенденций поведения «цивилизованных дикарей».  В частности, можно ожидать, что в обстановке всеобщей милитаризации населения воинские добродетели вновь станут основным критерием отбора партнеров со стороны прекрасного пола, оставляя позади более «мирные» критерии типа богатства, интеллектуальности, чувства юмора и др. “In the past, wars were fought between soldiers on the battlefield. But today, more than ever before, cities, villages, and towns are the battlefields, and it is” civilians including even “children who get caught in the crossfire. Falling witness or victim to acts of war and terrorism stirs an array of powerful human emotions” (Joshi and O’Donnell, 2003, p.275).

Можно говорить also о сохранении и даже расторможении первобытной ресурсной мотивации войн. Поскольку большинство ресурсов связано с теми или иными территориями (зонами полезных ископаемых и др.), можно предсказать особое распространение локальных конфликтов. Мировые войны ныне могут возникнуть вторично, в результате разрастания первоначально локальных войн (Low, 2000) в условиях применения оружия массового поражения и действий международных террористических групп. The biopolitically important point is that involving masses of people in warfare makes it more similar to primitive warfare typical of hunter-gatherers and even – to some extent – of chimpanzee raiders.

С точки зрения биополитики несомненно интересен и тот факт, что в ХХ веке происходит размывание границ между классической межгосударственной – и гражданской  войнами – between war, civil war’, terrorism, and ‘crime’. Этот процесс привлек в своё время внимание выдающегося немецкого scholar Carl Schmitt, прославившегося книгой «Der Begriff des Politischen”, в котором, в частности, обосновывается важность для политического процесса фундаментального разделения «своих (друзей)» и «чужих (врагов)», весьма характерного уже для первобытного общества. Мы уже обсуждали этот вопрос с этологической точки зрения в подразделе о лояльном поведении и, в частности об избирательной афилиации. Шмитт в другой своей книге «Theorie des Partisanen: Zwischenbemerkung zum Begriff des Politischen» отмечает возрастающую роль партизанских войн в широком смысле этого слова – т.е. войн, в которых участвуют нерегулярные формирования и вероятны элементы террористической тактики (о терроризме – особый раздел ниже). “For Schmitt, this change involved something of an emphasis upon forms of ‘irregular’ or ‘guerrilla’ warfare fought very successfully by non-sovereign actors against traditional, uniformed armies of ‘Western’ states. This form of warfare (which involved secrecy, the mixing of military forces with the civilian population, and the use of ‘terror’ against military and civilian targets) was present in the anti-colonial wars against the French in Indochina (1946–1954) andAlgeria(1954–1962)” (Kochi, 2006, p.275). Как уже отмечалось, усиление роли партизанской тактики приближает современные войны к первобытным. Это связано с той характеристикой фигуры современного партизана (боевика), которую дал ему Карл Шмитт. Партизаны не носят военной формы как регулярная армия, смешаны с гражданским населением, способствуя всеобщей милитаризации населения (как в эпоху первобытности), имеют теллургический характер – связаны с обороняемой ими землёй, территорией, что также напоминает привязанность к почве многих (некочевых) первобытных общин.

Не только агрессивное поведение имеет эволюционно-древние корни. В последние десятилетия этологи человека и культурные антропологи приложили немало усилий к тому, чтобы показать глубокие этологические корни не только агрессии и войны, но и их противоположности – мира. «Этологические корни мира могут быть столь же сложны как (или еще сложнее чем) корни насилия и войны… Большинство этносов предпочитает мир, если они могут его позволить себе, т.е. если в состоянии справиться с внутренней проблемой – «синдромом неистовых мужчин-воинов», а также с внешней проблемой – добиться того, чтобы их «оставили в покое» другие сообщества» (van der Dennen, 1998. P. 152).

Уже было указано на важную роль механизмов примирения в преодолении агрессии у приматов. Есть работы, в которых экспериментально симулируют «человеческую» ситуацию коллективной агрессии. Труд приматолога Плога «Война и заключение мира. Слияние двух соседних колоний обезьян в неволе» посвящен выяснению эволюционно-древних механизмов прекращения агрессии на примере двух групп обезьян саймири. Эти группы были объединены по воле экспериментатора и после краткого периода стычек сумели наладить относительно мирную жизнь на базе новой иерархической структуры, единой для обеих, ранее автономных, групп саймири (Ploog, 1998).

While our evolutionary relatives succeed in resolving conflicts in a sophisticated conciliatory ritual, modern humans and especially their political systems find it extremely difficult to use biopolitical strategies in order to overcome consequences of political conflict and warfare. From the post-war developments inGermanyandJapan, Patrick Hain (2010, p.145-146) “concludes that war reconciliation similar to restorative justice is an ongoing, never-ending process. The emotional part of reconciliation… goes far beyond words of apology, judicial punishment or monetary compensation and does not necessarily lead always to positive outcomes”.

Даже в современных технологизированных вооруженных политических конфликтах (в эпоху «кнопочной войны») этологические, нейрофизиологические и вообще биологические факторы агрессии не утрачивают своего значения, наряду с несомненным влиянием социокультурных факторов. А.Назаретян (1996. С.37) указывает на вклад эволюционно-древних тенденций агрессивного поведения в конфликты современности – на важность самого «сражения…, насилия,… риска и преодоления, радости ратного единения» по сравнению с чисто инструментальным, культурно-обусловленным аспектом конфликтов – с его «предметными задачами, которые при этом декларируются или подразумеваются». Сложность исследования войн и подобных им организованных политических конфликтов  сводится к следующим особенностям, отличающих их от простой агрессии между индивидами (или их малыми группами):

  • В игру вступает фактор «распыление ответственности» (решение о военных действиях принимает не тот, кто реально идет убивать; нажавший на кнопку пуска ракеты человек дистанцирован от поражаемой цели). It is to be expected that distancing the victim from the aggressor, which prevents face-to-face interaction и распознавание противника как товарища по виду человек,  should result in a shift from intraspecies (ritualized) to predatory interspecies aggression (Nazaretian, 2007). As pointed out above attacks on other biological species are made without social constraints that limit aggression against conspecifics.   Importantly, Homo sapiens is considered a good, i.e. genetically homogeneous, species, but cultural barriers separate it into a number of potentially hostile quasi-species (Eibl-Eibesfeldt, 1998), and warfare between them is often marked by unheard-of cruelty, even in our civilized period of history. Both Afganistan andChechnya provide us with a large number of examples to the point. В порядке биополитического сопоставления отметим, что у разных биологических видов, кроме хищнического поведения, отмечена также «агрессия на вид-конкурент, часто близкородственный. Это форма агрессии хорошо описана для волков, которые уничтожают на своей территории лисиц и енотовидных собак и при этом редко используют их в пищу. По описаниям очевидцев жертву выслеживают и умерщвляют, после чего бросают» (Беленький, Мычко, 2002).
  • Жестокость организованных конфликтов типа войн возрастает за счет известных и из этологии животных, и из социологии «эффектов группы» (quorum sensing in microbiology). Хотя составляющие группу индивиды могут по-человечески понимать «потенциального противника» и даже симпатизировать ему, тем не менее большой коллектив в целом склонен поддерживать наиболее жесткое, бескомпромиссное решение, которое ведет к агрессии и первоначально поддерживается, возможно лишь «неистовыми мужчинами-воинами». В этом заключается характерный для группы «эффект поляризации», действующий и в случае гигантских коллективов типа целых армий, где эффект дополнительно усиливается пропагандой по созданию «образа врага», политическим манипулированием со стороны лидеров и другими известными политологам факторами.
  • Войны и другие организованные конфликты в человеческом социуме вовлекают политичеcкую символику. В Великой Отечественной войне свастика олицетворяла врага, пятиконечная звезда означала «своих». Современные войны – это в значительной мере войны символов; то же касается и организованного терроризма. Атака на здания ВТЦ и Пентагон 11 сентября2001 г. поразила именно символы американской мощи и неприступности, причем разрушенные башни-близнецы стали «антисимволами» пошатнувшегося «американского господства,… его зрелищно инснценированной десимволизацией» (Entsymbolisierung, Münkler, 2001). Символы обозначают целый культурно-детерминированный пласт военных конфликтов, аналогов которому нет в сообществах животных. Символы связаны с речью, языком, человеческим разумом. Тем не менее, нельзя не отметить и эволюционно-биологическую предысторию некоторых из политических символов. Первобытное общество, в котором человечество провело порядка 90% своей истории, имеет многочисленные отголоски в характерных для нашей психике образах. Запечатленные в нашем мозгу образы наиболее опасных животных (крупных кошек, хищных птиц, змей) до сих пор составляют содержание подсознательных страхов (фобий), входят в состав гербов, политических символов. Предъявление испытуемым символов опасностей, с которыми сталкивались первобытные люди (и их обезьяноподобные предки), вызывает у них стремление искать покровительство у надежного лидера. Различных очертаний и видов («одноглавый», «двуглавый») орлы прочно обжили государственную символику ряда наиболее мощных в политическом отношении стран мира.
  • Политические конфликты опираются не только на агрессивные тенденции поведения людей. В не меньшей (или даже в большей) мере они связаны, наоборот, с лояльными, «дружественными» формами поведения, необходимыми для консолидации группы перед лицом общего врага. Мы обсудим этот момент в разделе об этноцентризме ниже. 

Чудовищные теракты начала ХХI века в США, России, Испании, Великобритании, Ираке и др. не оставили сомнения в том, что возникла и распространяется по планете новая военная стратегия, основанная на терроризме, “the systematic employment of violence and intimidation to coerce a government or community into acceding to specific political demands” (The New Shorter Oxford English Dictionary, 1993).

Политологи подчеркивают, что «как долгосрочно планируемая политико-милитаристская стратегия терроризм не старше примерно тридцати лет», причем по контрасту со «своими в основном анархическими предшественниками с пистолетом и бомбой» современные террористы широко используют каналы СМИ (Münkler, 2001. S.11), стремятся максимально распространить сведения о совершенных или планируемых терактах. Терроризм всё в большей мере становится своего «стратегией коммуникации».